В среду 1 июля 1472 года (накануне праздника Положения ризы святой Богородицы во Влахерне), при огромном стечении народа мощи святого Петра были торжественно помещены на постоянное место — в их новую раку. По этому случаю митрополит Филипп совершил литургию в своей палатной церкви Ризоположения; другое торжественное богослужение с участием нескольких епископов и кремлевского духовенства состоялось в Архангельском соборе. Знаменитому агиографу Пахомию Сербу велено было написать особые каноны в честь перенесения мощей святого Петра, а также нового чудотворца митрополита Ионы. По окончании собственно церковной части праздника вся московская знать была приглашена на пир к великому князю. Особые столы накрыли для московского духовенства. Даже для последнего нищего этот день оказался радостным: в Кремле всем просящим была подана милостыня и выставлено бесплатное угощение.
Торжества в Москве 1 июля 1472 года имели и определенный политический подтекст. Они свидетельствовали о благочестии московской династии, которая находилась под особым покровительством Божией Матери и святителя Петра. Эту идею, выраженную в форме соответствующих церковных служб и песнопений, Иван хотел распространить как можно шире. «И повеле князь великы по всей земли праздновати принесении мощем чюдотворца (митрополита Петра. — Н. Б.) месяца июля 1 день» (27, 298).
Успенский собор московского Кремля — лишь зримый образ того незримого, но величественного собора московской государственности, который сооружался несколькими поколениями русских людей: правителей и воинов, монахов и купцов, ремесленников и крестьян. Прочной известью, скреплявшей все элементы этого таинственного собора, была способность к самоотречению во имя высшей цели, кратко именуемая героизмом. И в те годы, когда московские строители, постукивая молотками, день за днем поднимали над землей свой белокаменный собор — безвестные герои и труженики строили собор духовный. Оставим на время кремлевских строителей и поглядим, что делалось тогда на той строительной площадке, имя которой — Русь.
Едва отгремели кремлевские колокола в день перенесения мощей святителя Петра, как череда нежданных тревог и печалей захлестнула Москву. Заботы о соборе временно отступали на второй план. Еще в июне 1472 года с юга пришла весть о том, что хан Большой Орды Ахмат, «подговорен королем», собирается в набег на русские земли. У хана были и свои причины для вражды: он не пожелал оставить без ответа дерзкий набег вятчан на его столицу Сарай весной 1471 года. Идти на Вятку через территорию Казанского ханства Ахмат не мог и потому решил свести счеты с Москвой.
В Москве известие о войне вызвало настоящий переполох. Все понимали, что набег вятчан — лишь повод для войны. Главное же состояло в том, что разгром Новгорода летом 1471 года встревожил многих соседей Руси. Существовала реальная опасность объединения всех недругов Ивана III — казанского и волжского «царей», польского короля Казимира IV и внутренних врагов.
2 июля 1472 года (на праздник Ризоположения и на следующий день после торжественного перенесения мощей святителя Петра в новую раку) Иван III отправил своих лучших воевод, героев первого похода на Новгород — Данилу Холмского, Федора Давыдовича Хромого и Ивана Стригу Оболенского — «к берегу со многими силами» (31, 296). «Берегом» (как именем собственным) в ту пору называли южную границу Московской Руси — укрепленную оборонительную линию, проходившую по реке Оке.
Вслед за воеводами великого князя «к берегу» выступили и братья Ивана III — Юрий Дмитровский, Андрей Углицкий, Борис Волоцкий и Андрей Вологодский. И участие в походе всех братьев Васильевичей, и предшествовавший ему общий молебен у раки святителя Петра говорили о том, что война обещала быть тяжелой. Ходили тревожные слухи, будто на помощь Ахмату придет с войском король Казимир IV. Весь июль Иван находился в Москве, следя за развитием событий и поторапливая своих удельных братьев. Одновременно он укреплял свой тыл. 2 июля, в тот самый день, когда московские полки двинулись на юг, вереница всадников устремилась по Троицкой дороге на северо-восток. То был кортеж старой княгини Марии Ярославны — матери великого князя. Впервые после кончины мужа она решила навестить свои ростовские владения. По дороге в Ростов княгиня, несомненно, остановилась в Троицком монастыре, где 5 июля отмечали праздник — 50-летие обретения мощей преподобного Сергия Радонежского (5 июля 1422 года). Трудно поверить, что старая княгиня, повидавшая за свою долгую жизнь немало опасностей, покинула столицу из страха перед возможным нашествием татар. Более вероятно другое: княгиня хотела помочь старшему сыну в трудную минуту. Она должна была не только помолиться вместе с троицкими иноками у гроба преподобного Сергия Радонежского о даровании московскому войску победы над погаными, но и прислать в Москву ратников из подвластных ей земель. Кроме того, именно там, в Ростове, предполагалось создать убежище для княжеской семьи в случае, если ей придется бежать из Москвы.
В то время как Москва собирала все свои силы для отпора надвигавшейся Орде, в городе вдруг вспыхнул пожар. Ночью 20 июля «загореся на Москве на посаде у Воскресениа на рве и горело всю нощь и на завътрее до обеда, и многое множество дворов згоре, единых церквей 20 и 5 згорело… Была же тогда и буря велми велика, огнь метало за 8 дворов и за боле, а с церквей и с хором верхи срывало, истомно же бе тогда велми нутри граду (в Кремле. — Н. Б.), но милостью Божьею и молитвами Пречистыа Его Матере и великых чюдотворец молением ветр тянул з города, и тако заступлен бысть» (31, 297).
Великий князь не усидел во дворце и лично кинулся тушить пожары на улицах Москвы. Вслед за ним устремилась и дворцовая стража — «дети боярские». Это была историческая картина, достойная кисти великого художника. На своем породистом белом жеребце, в наспех подпоясанной белой рубахе, великий князь носился по горящему городу. Его долговязую фигуру с всклокоченной черной бородой и длинными, как мельничные крылья, руками можно было видеть то на Востром конце, то на Кулижках, то возле Богоявленского монастыря. Сквозь треск огня и вой толпы, сквозь дикие крики погибавших в пламени людей слышен был его зычный голос. Иван командовал — и под кнутом его приказаний обезумевшая толпа мало-помалу превращалась в послушные фаланги, идущие в сражение с огнем. Иной раз он и сам, спешившись, хватал в руки багор и, к ужасу своих телохранителей, бросался в самое пекло, чтобы поскорее разметать по бревнышкам загоравшуюся постройку.
Летописец с обычным лаконизмом рисует этот колоритный эпизод: «Был же тогда и сам князь велики в граде и много пристоял на всех местех, гоняючи съ многими детми боарьскыми, гасящи и разметывающе» (31, 297). Но вглядимся получше в эту страшную ночь. Здесь, в этих безумных отсветах торжествующего огня, виден подлинный характер нашего героя. Похоже, что хитроумие и осторожность Ивана Калиты удивительным образом соединялись в нем с неистовым темпераментом Дмитрия Донского.
Пожар был потушен, и жизнь понемногу возродилась на пепелищах. Но Степь по-прежнему грозила бедой.
Рано утром 30 июля 1472 года запыленный гонец принес весть о том, что Ахмат со всей своей силой идет на Алексин — маленькую крепость на Оке, прикрывавшую обширный участок «берега» между Калугой и Серпуховом. Воспользовавшись предательством кого-то из местных жителей, татары внезапно набросились на русских воинов, которые несли сторожевую службу в Степи. Погибая, «сторожа» оказали отчаянное сопротивление и успели все же отослать гонца к московским воеводам, стоявшим на Оке. Извещенные о движении татар к Алексину, русские полки двинулись наперехват.
От Алексина было недалеко до московско-литовской границы. Из Литвы на соединение с татарами мог подойти с войском польский король и великий князь Литовский Казимир IV.
Узнав о движении хана в сторону Алексина, Иван III понял, что война вступает в решающую стадию, когда главнокомандующий должен быть на театре военных действий. Отстояв раннюю обедню, он тотчас, «и не вкусив ничто же» (то есть в спешке даже не успев отобедать), поспешил в Коломну (31, 297). За ним устремились и остававшиеся в столице полки. Своего сына и наследника, 14-летнего Ивана Молодого, великий князь в тот же день отправил в Ростов, на попечение бабушки — княгини Марии Ярославны. Очевидно, оставлять его в Москве Иван посчитал опасным.
На первый взгляд, бросок Ивана III в Коломну кажется непонятным: враг появился на юге, а великий князь помчался на юго-восток. Однако на деле такое решение было вполне объяснимо. Литовская угроза, по-видимому, не слишком тревожила государя. У Казимира в это время было много своих собственных забот. Он подталкивал хана к нападению на московские земли, обещал ему свою помощь, но в последний момент уклонялся от участия в войне. Эта тактика, основоположником которой можно считать еще великого князя Литовского Ягайло, уклонившегося от участия в Куликовской битве на стороне Мамая, была вполне разумной. Литва не была заинтересована в решительной победе Москвы над Ордой или же Орды над Москвой. Состояние постоянной вражды между этими государствами, с точки зрения литовской дипломатии, было наилучшим.
По-видимому, князь Иван сильно опасался того, что одновременно с Ахматом на русские земли нападет w казанский хан Ибрагим. Коломна была наилучшим местом для ставки великого князя в случае войны на два фронта. Само его появление здесь служило грозным предупреждением для Казани. Наконец, именно из Коломны Ивану было удобнее всего обратиться за помощью к служилым татарам «царевича» Даньяра, владения которых находились ниже по Оке.
Позднее великий князь из Коломны поднялся верст на десять вверх по Оке и остановился в Ростиславле — одном из крупнейших городов Рязанского княжества (151,119). Отсюда, поднявшись вверх по реке Осетр (правый приток Оки, устье которого находилось близ Ростиславля), Иван мог быстро выйти в район Тулы pi верховьев Дона, где Ахмат, отправляясь в набег, оставил небоеспособную часть своей Орды. Как мы увидим, расчет Ивана оказался точным.