Другой брат, Борис, не решился на прямую конфронтацию с Иваном и послал свое войско в явно бесцельный поход в Степь. Это смирение спасло Борису жизнь и свободу…
Отказ Андрея от участия в войне с татарами был равносилен разрыву договора с Иваном. Теперь ход был за Державным. Проще всего было отправить на Углич войско и разгромить этот давний оплот сепаратизма. Однако идти войной на Андрея Иван по многим соображениям не хотел. На помощь мятежнику мог по старой дружбе выступить Борис Волоцкий. Кроме того, такой поход вызвал бы недовольство московского боярства. Наконец, в случае явной опасности Андрей всегда мог уйти в Литву под прикрытием своих войск.
Но там, где нежелательно было использовать военную силу, вполне можно было прибегнуть к коварству. В сентябре 1491 года Иван пригласил Андрея Большого в Москву для переговоров. Можно только догадываться о том, какие крепкие клятвы и поручительства должен был получить Андрей, чтобы добровольно сунуть голову в петлю. Вероятно, здесь не обошлось без гарантий духовных лиц и прежде всего — митрополита Зосимы. Наконец, поверивший клятвам Андрей прибыл в Москву. Обрадованный Иван устроил в честь брата пир во дворце, а на следующее утро велел схватить его и заточить в темницу…
Все московские летописи поместили стандартное по форме и одиозное по содержанию «официальное сообщение» об аресте Андрея Углицкого.
«В лето 7000-ное. Сентября в 20 князь великы Иван Васильевич всея Руси сложив с себя крестное целование брату своему князю Ондрею Васильевичю за его измену, что он изменил крестное целование, думал на великого князя Ивана Васильевича на брата своего старейшего з братьею, со князем Юрьем и со князем Борисом и съ князем Андреем, да к целованью приведе на то, что им на великого князя на брата своего старейшего стояти с одного, да грамоты свои посылал в Литву к королю Казимеру, одиначяся (сговариваясь. — Н. Б.) с ним на великого князя, да и сам з братом своим со князем Борисом отъежжал от великого князя, да посылал грамоты свои к царю Ахмату Болшие орды, приводя его на великого князя на Русьскую землю ратью, да с великого князя силою на Ординьского царя воеводы своего с силою не послал (имеется в виду поход 1491 года. — Н. К), а все то чиня измену перед великым князем перед братом своим старейшим, а преступая крестное целование. И того ради повеле его князь великы изымати и посади его на казенном дворе на Москве, а по детей по его, по князя Ивана да по князя Дмитрея, послал на Углеч того же дни князя Василья княжо Иванова сына Юрьевича, да с ним многых детей боярьскых, и повеле их изымати и посадите в Переславле; они же сътвориша тако» (31, 333).
От этого раннего и потому еще очень неуклюжего образца официальной кремлевской лжи даже у самых доверчивых читателей оставалась оскомина. Здесь все перевернуто с ног на голову. Иван III, обманом захвативший брата, нарушил тем самым крестное целование. Однако эта тяжкая вина перекладывается с Ивана на самого Андрея, которому припоминаются давно отпущенные старые грехи, умноженные домыслами и клеветой. Совершенно по-иному, с горечью и сочувствием к жертве, описывает эту историю один провинциальный, но хорошо осведомленный летописец:
«В лето 7000. Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великии его почте (почтил. — Н. Б.) велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной. А велел его поймать князю Семену Ряполовскому со многими князьми. И ево бояр и князей поимаша, и приведе в западню (палату. — Н. Б.) ко князю Андрею Васильивичю, и ста пред ним слезен, не могии ясно слово молвити. И рече слово слезно князю Андрею: «Пойман еси Богом да государем нашим князем Иваном Васильевичем всеа Русии, братом твоим старейшим». И князь Андреи рече: «Волен Бог да брат мои, князь великии Иван Васильевич, и суд мне с ним на втором пришествие пред Богом» (37, 51).
Третий вариант этого рассказа, соединяющий холодность первого с подробностью второго, содержит богатая оригинальными известиями Вологодско-Пермская летопись: «В лето 7000. Месяца сентября в 20 на Еустафьев день Плакидин, в вторник, в час дни, князь великии Иван Васильевич поймал брата своего князя Ондрея Васильевича Углетцкого на Москве, у себя на своем дворе, и посади его на Казенном дворе, а по детей по княж Ондреевых послал того же часу князя Василья княж Иванова сына Юрьевича да с им многих детей боярьских, велел их поимати и посадити в Переславле, и на Москву не водя. А бояр княж Ондреевых, хто с ним приехал, да и диаков, и казначея, и детей боярьских, от болших и до меньших, всех велел переимати. А на Углечь послал своего наместника Ивана Васильевича Шадру Веньяминова. А в Можаеск послал князя Ивана Стародубского Телеляша. А по князи по Бориса по Васильевича, по брата своего, на Волок послал князь великии того же часу боярина своего Данила Иванова, а велел ему у себя быти. И князь Борис к великому князю приезжал в велице тузе (печали. — Н. Б.) октября в 7, а в 10 октября князь Борис с Москвы и съехал на Волок с радостию великою» (32, 287).
Арест Андрея Углицкого, несомненно, вызвал много пересудов в среде московской знати. Одни осуждали Ивана за вероломство, другие оправдывали его поведение. В этой ситуации Иван должен был как-то объясниться со своими боярами, многие из которых проявляли сочувствие к Андрею. Уникальный рассказ об этом объяснении сохранился в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Вероятно, историк пользовался какими-то не дошедшими до нас источниками.
«Тогда собравшеся мнозии князи и бояре, начаша просити митрополита Зосима, чтобы печаловался со властьми о князе Андрее, и митрополит ниединова проси, тоже князи сроднии. Князь же великий отрече, молвя: «Жаль ми добре брата моего и не хосчу изгубити его, а на себе порока положите, а свободити не могу про то, что ниединою зло на мя замышлял и братию свободил, а потом каялся. И ныне паки начал зло замышляти и люда моя к себе притягати. Да то бы и ничто, а когда я умру, то ему доставати великое княжение. А внук мой, кому великим князем быти, и он, коли собою того не достанет, то смутит дети моя, и будут воеватися межи собою, и татара, пришед, видя в нестроении, будут землю Рускую губить, жечи, и пленить, и дань возложат паки, и кровь христианская будет литися, яко бе прежде. А что аз толико потрудися, и то будет все ни во что, и вы будите раби татаром». Сие слышавше, вси умолкоша, не смеюсче что ресчи» (50, 79).
«Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность» (117, 95). Эти слова Макиавелли — словно пояснение к некоторым деяниям «государя всея Руси».
Арестовав Андрея Углицкого и его сыновей, Иван III нарушил клятвы, но в итоге устранил потенциального мятежника. Возможно, его подтолкнуло к действию не только открытое неповиновение брата в вопросе о войне с татарами, но и династическая ситуация, сильно усложнившаяся после смерти наследника престола — Ивана Ивановича Молодого 7 марта 1490 года. Теперь в случае внезапной кончины самого Ивана III на престол могли претендовать сын Ивана Молодого Дмитрий (родился 10 октября 1483 года) и старший сын Ивана III от Софьи — Василий (родился 25 марта 1479 года). Первому из них в момент ареста Андрея Углицкого (20 сентября 1491 года) не исполнилось и восьми лет, второму было полных двенадцать. В этой ситуации Андрей Большой мог сыграть на противоречиях обоих семейств и хитростью (либо просто силой) захватить верховную власть. Московское боярство, судя по всему, неплохо относилось к Андрею и могло поддержать его выступление.
Помимо этого, с арестом Андрея Иван III взял под свой контроль боевые силы обширного углицко-можайского удела. В условиях, когда война с Литвой вступала в решающую стадию и москвичи готовились начать наступление на Вязьму (а может быть, и далее, на Дорогобуж и Смоленск), это обстоятельство приобретало важнейшее значение.
Наконец, Ивану нужны были и сами земли, которыми на правах удельного князя владел Андрей Углицкий. Они могли быть использованы для раздачи в поместья великокняжеским слугам. Примечательно, что едва за Андреем захлопнулась дверь темницы, как в его владения были посланы московские порученцы. «А на Углеч и в Можаеск послал великий князь своих наместников, тогда бо бысть Можаеск за князем Андреем» (20, 231). Это распоряжение вновь приоткрывает для нас важнейшее направление внутренней политики Ивана III — борьбу за ликвидацию удельной системы.
Уделы являлись характерной чертой внутреннего устройства русских княжеств в период феодальной раздробленности. Они содействовали собиранию власти в руках правящей династии. Уделы «не были «территориальными княжествами» в собственном смысле слова. Они не противостояли домену (собственно великокняжеским владениям. — Н. Б.) ни как независимые государственные образования, ни как этнически чуждые единицы. Хотя система уделов и обуславливалась в конечном счете экономической раздробленностью страны, уделы не являлись территориями с принципиально разными уровнями экономического развития.
Существование системы уделов на Руси способствовало развитию феодализма вглубь и вширь. Оно стимулировало выработку норм вассалитета-сюзеренитета, договорного феодального права в целом. Вместе с тем система таила в себе определенный консерватизм, тенденцию сохранения феодальной раздробленности. Особенно опасной для центральной власти была тенденция превращения уделов в «территориальные княжества». Стремление удельных князей к созданию наследственных уделов, переходящих от отца к сыну (первым образцом такого удела было Серпуховско-Воровское княжество), вызвало борьбу великих князей с принципом наследования уделов» (95, 49).
(В отношении Серпуховско-Воровского княжества эта борьба выглядела достаточно просто. Улучив подходящий момент, Василий Темный в 1456 году на всю оставшу