ственное расследование и установить истинную причину своей болезни. Все это, разумеется, стало широко известно.) «Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (Притч. 24:17). Василий Темный пренебрег этим мудрым советом. Возвышением подьячего Беды он показал всем свое ликование по случаю кончины брата. Позднее этот дьяк стал доверенным лицом князя, составителем его завещания.
Но были вещи и более впечатляющие, нежели стремительная карьера зловещего дьяка Беды. По указанию Василия Темного митрополит Иона запретил поминать Дмитрия Шемяку наряду с другими усопшими членами московского княжеского дома. Слепой решил свести счеты не только с живым, но и с мертвым врагом, лишив его душу спасительной заупокойной молитвы. Такая изощренная жестокость вызвала всеобщее возмущение. Смелее других оказался игумен Пафнутий Боровский. Он отказался выполнять распоряжение митрополита. Вот что рассказывает об этом анонимный автор ответа на послание Иосифа Волоцкого Ивану Ивановичу Третьякову. (Само послание датируется декабрем 1510 — январем 1511 года (39, 268).)
«То, господине, было промежу великих государей негодование великому князю Василью Васильевичи) с князем Дмитреем с Шемякой. И Дмитрея Шемяку Бог убил своим копием за его неправду. И митрополит Иона положил на него и по смерти негодование, не велел его поминати. И Пафнотей, господине, старец о том сопрелся (вступил в спор. — Н. Б.) и не послушал Ионы митрополита, в монастыре у Пречистым (боровском Рождественском монастыре. — Н. Б.) по Шемяке учял служити. А митрополит Иона о том брань положил на Пафнотья и по него послал, и на Москву его свел, и великую вражду на него положил, и в темницу послал. И Пафнотей, господине, того не устрашился, и митрополиту Ионе о том не повиновался, да о том с ним сопрелся… И о сем, господине, Иона митрополит смирился и сам пред Пафнотием повинился и мир дав ему и дарова его и отпусти его с миром о Христе Исусе. И Пафнотей до конца по-миновал князя Дмитрея» (39, 365–366).
Эта странная история еще раз убеждает в том, сколь призрачны и схематичны наши знания о времени Ивана III. Провинциальный игумен осмелился вступить в спор с самим митрополитом и стоявшим за ним великим князем — и вышел из этой тяжбы победителем! Все это можно объяснить лишь тем, что и на великокняжеском, и на митрополичьем дворе явно побаивались скованного незримыми узами корпоративной солидарности монашеского мира, не желали раздражать его гонениями. К тому же за спиной разгневанного старца-пустынника всегда стоял Тот, кто говорил: «Мне отмщение, Я воздам…» (Рим. 12, 19). Любое несчастье, случившееся после ссоры со старцем (общественное, семейное или личное), наводило на мысль о разгоревшемся Гневе Божием. И провинившийся спешил принести покаяние.
Месть Слепого своему мятежному кузену была свирепой. Она заставляла вспомнить грозное предостережение апостола: «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1 Ин.2: 11). Но у правителя всегда найдутся оправдания на упреки совести. Правда Власти и правда Нового Завета говорят на разных языках. Загнанный в новгородский капкан Шемяка вызывает сочувствие, ибо «таинственный инстинкт всегда заставляет нас принимать сторону преследуемых» (136, 133). Однако этим убийством Василий разом прекратил многолетнюю смуту, которая, словно кровоточащая рана, истощала силы Московской Руси. К тому же мятежный Галичанин был далеко не рыцарь без страха и упрека. В 1433 году он собственноручно убил боярина Морозова, в 1445 году в нарушение всех клятв просил у хана великое княжение, а в 1446 году приказал ослепить Василия II и едва не утопил в Волге его сыновей. Однажды в Вологде Шемяка велел сбросить с моста смело обличавшего его игумена Григория Пельшемского. Список Шемякиных злодеяний мог бы быть очень длинным. Вопрос о средствах к достижению своих целей был для Галичанина столь же праздным, как и для Василия Темного. Популярность князя Дмитрия имела главным образом «отрицательный» характер: его поддерживали все те, кто ненавидел Слепого. А таких было немало. Но по своим моральным качествам эти два столь разных человека недалеко ушли друг от друга. И если верить в геенну огненную — то оба они имели шанс еще раз встретиться там…
Однако Василий II, при всех его недостатках, имел одно неоспоримое достоинство. Как правитель он олицетворял Порядок. За спиной же мятежного Галичанина вставал темный хаос…
Отстаивая свою «правду», Юрий Звенигородский и его сыновья втянули Северо-Восточную Русь в длительную усобицу, последствия которой оказались ужасными. Вот что говорит об этом историк А. Е. Пресняков: «Смертью Шемяки завершилась кровавая московская драма с ее ожесточенной усобицей, ослеплениями, отравлением, предательствами и насилиями. Это была не великая Смута начала XVII века, она не захватила народные массы, не разрушала сложившихся устоев общественной жизни. Но традиционный политический строй Великороссии, обычный уклад ее междукняжеских отношений вышел из нее разбитым и поруганным. Захваты чужих владений, вынужденные «пожалования», торг волостями и крестоцеловальной верностью, кровавые и жестокие расправы, непрерывные интриги князей и бояр и даже гостей-суконников или старцев иноков, предававших во вражеские руки своего великого князя, татарские симпатии и союзы этого великого князя — все это прошло в жизни русского общества как крушение обычного уклада отношений и воззрений. Удельно-вотчинный строй оказался разрушенным, подорванным и морально оплеванным. Разбита московская княжеская семья. Сошли со сцены и дяди Василия Васильевича, и его двоюродные братья. Из удельных вотчичей Московского княжества уцелели только Андреевичи Иван и Михаил, да Василий Ярославич, внук Владимира Андреевича. Борьба со смутой и стремление вырвать на будущее время ее возможные корни переходит для великокняжеской власти в стремление «добыть вотчин своих недругов». Ее ликвидация непосредственно связана с органической работой этой власти над перестройкой великорусского великого княжения в Московское государство на началах вотчинного единодержавия» (132, 407).
Часть 2НАСЛЕДНИК
ГЛАВА 4Исцеление
Если государь окружен знатью, которая почитает себя ему равной, он не может ни приказывать, не иметь независимый образ действий.
Не исцеляйте зла злом…
В последние десять лет жизни Василия II княжич Иван постоянно находился рядом с отцом, участвовал во всех его делах и походах. Однако источники не позволяют вывести Ивана из тени отца. Единственный способ выяснить значение этих лет в жизни нашего героя — внимательно рассмотреть деяния Слепого, которые служили быстро взрослевшему Ивану первыми уроками искусства верховной власти.
Кончина Дмитрия Шемяки открывает новый период в княжении Василия Темного. Последние девять лет своей жизни он уже совсем не тот, что прежде. На эту перемену в поведении Слепого обратил внимание еще Н. М. Карамзин: «Как бы ободренный смертию опасного злодея, он начал действовать гораздо смелее и решительнее в пользу единовластия» (89, 138).
Князь Дмитрий как соперник был для Василия на порядок опаснее, чем все прочие недруги. В сущности, он всегда побаивался Галичанина, от которого веяло какой-то первобытной, звериной силой. Другого своего старого врага, князя Ивана Андреевича Можайского, Василий попросту презирал. Теперь, когда Галичанин навеки успокоился в своем каменном саркофаге в новгородском Юрьеве монастыре, настало время рассчитаться со всегдашним перебежчиком и хитрецом князем Иваном. Поводом для войны, по-видимому, послужила история с боярином Ивана Можайского Никитой Константиновичем Добрынским. Согласно тогдашним нормам великий князь не имел права арестовывать бояр, служивших в уделах. Однако, невзирая на это, Василий Темный распорядился схватить Добрынского за какую-то провинность. Надзор за пленником Слепой поручил своему дьяку Алексею Попову. Но тот не только выпустил Добрынского из заточения, но и бежал вместе с ним в Можайск (46, 528). Старинный родословец, сохранивший эту историю, не сообщает дату и опускает подробности дела. Однако их легко угадать. Взбешенный Василий II потребовал у Ивана выдать беглецов. Можайский князь отказался. И тогда Слепой двинул на Можайск свою многотысячную рать. Из летописей известно, что это произошло в 1454 году. Не имея сил для сопротивления, князь Иван со всем семейством и двором бежал в Литву, «королю служите» (29,155). Вместе с ним ушел и Никита Добрынский с детьми. Лишь злополучный дьяк Алексей Попов не захотел отправляться в изгнание. Рискуя головой, он вернулся в Москву и бросился в ноги митрополиту Ионе с просьбой о заступничестве перед великим князем. «А воротился того для, что вотчина у него велика, а жена его была в то время в вотчине. А вотчину его и животы князь велики на себя взял, а жену его и сына Михайла поймал». История беглого дьяка имела счастливый конец. Василий Темный «дал того Алексеа и сына его Михаила, и с вотчиною, и со всем его животом в дом Пречистыа Богородици и великим чюдотворцем Петру и Алексею, и Ионе, митрополиту всеа Руси» (46, 528). Однако служить где-либо, кроме митрополичьего двора, всему опальному семейству отныне воспрещалось.
Великий князь захватил Можайск и посадил здесь своих наместников. Таким образом, можайский удел был ликвидирован. Не имея нужды в жестокости, Василий милостиво обошелся с местными жителями, надеясь увидеть в них своих верных подданных.
Летописец никак не комментирует изгнание Ивана Можайского. Однако вслед за рассказом о можайском походе Василия Темного следует сообщение о грозном знамении в Москве: «Того же лета, августа 31, гром страшен бысть, и порази на Москве церковь камену Рожество Богородици, иже имать приделану к ней церковь Лазарь святый» (19,144). В этом соседстве двух столь различных, на первый взгляд, известий угадывается определенный умысел. Рождественская церковь в московском Кремле была построена в 1393 году вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией. Она служила своего рода