щий тайной» от души старается передать ее своим адептам, но усилия его напрасны, ибо тайны нет: другой вариант — тайна остается сокрытой, и тайновидец не спешит, а порой и не в состоянии раскрыть ее (бывает, что он просто морочит голову и себе и другим). Третья — формальная игра в дефиниции и силлогизмы.
Доктор философских наук, писатель и публицист А.В.Гулыга в своей статье об Ильине писал: «Все три отмеченные Ильиным умственных порока — авторитетопоклонство, тайноведение, понятийное мозгоблудие — живут и поныне. Сарказм Ильина не потерял актуальности, как и его твердое убеждение в том, что истина существует и надо жить ради нее»[10].
Продолжая традиции русской философии. Ильин создает собственное учение. Учение это отличает подлинная доступность (его труды не перегружены чисто теоретическими философскими выкладками, научными терминами). Его занимают темы, определяющие жизнь любого человека: любовь, вера, родина, смысл жизни, добро и зло… Ильину удалось совершить невозможное — рассказать о русской душе на языке философии. Он создал феноменологию души, особый категорийный строй: совестная интуиция, просветленная чувственность, предметная очевидность, философский акт и др. Свои задачи Ильин при этом определил так: «…я пытаюсь заткать ткань новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной от псевдофилософского отвлеченного пустословия. Здесь нет совсем и интеллигентского „богословствования“ наподобие Бердяева — Булгакова — Карсавина и прочих дилетантствующих ересиархов… Это — философия простая, тихая, доступная каждому, рожденная главным органом Православного Христианства — созерцающим сердцем, но не подчеркивающая на каждом шагу своей „школы“. Евангельская совесть — вот ее источник»[11]. Ильин обращается к читателям статьи с вопросом: откуда известно, что изучаемый предмет систематичен и живет по законам человеческой логики (пусть и диалектической)? Неужели, пишет он, шапка определяет размер головы? Жалок и смешон, по его мнению, философ, воображающий себя бухгалтером, наводящим порядок в бумагах, или унтер-офицером, командующим шеренгой понятий. Он призывает честно и ответственно изучать предмет. Созерцание, утверждает он, — средство; очевидность — цель. Очевидность — вообще любимое слово, любимое понятие Ильина.
«Человек, никогда не переживший очевидности, не знающий, как слагается и проверяется это своеобразное переживание, и как оно внутренне „выглядит“ — создаст в теории познания только игру мертвыми понятиями и пустые конструкции… Акт очевидности требует от исследователя — дара созерцания и при том многообразного созерцания, способности к вчувствованию, глубокого чувства ответственности, искусства творческого сомнения и вопрошения, упорной воли к окончательному удостоверению и живой любви к предмету», — писал он в статье «Путь к очевидности».
Для Ильина очевидность — свет. В той же статье он уточняет: «…не всякая свеча дает нам очевидность. Бывают галлюцинации и миражи. Очевидность — это свет, исходящий из самого предмета, охватывающий нас предметной силой, покоряющий нас, к нему человек должен пробиться… Очевидность воодушевляет человека и просветляет душу. Она дает ему опору, позицию, характер. И вот он, здоровый и целостный. Любит то, чем живет, живет тем, что любит. За это борется до конца своих дней, и если он гибнет в борьбе, то гибнет как победитель».
Ильин никогда не признавал философии ради философии. Он писал только о том, что волновало его самого, чем жила русская общественность. Писал аргументированно и честно, не заискивая перед властями и мировыми авторитетами. Значительной интеллектуальной смелости потребовала от него работа, полемически направленная против толстовской философии непротивления «О сопротивлении злу силою». В ней он резко критиковал учение, оказавшее разлагающее воздействие на российскую интеллигенцию.
«Грозные судьбоносные события, постигшие нашу чудесную и несчастную Родину, опаляющим и очистительным огнем отозвались в наших душах. В этом огне горят все ложные основы, заблуждения и предрассудки, на которых строилась идеология прежней русской интеллигенции. На этих основах нельзя было строить Россию; эти предрассудки и заблуждения вели ее к разложению и гибели. В этом огне обновляется наше религиозное государственное служение, отверзаются наши духовные зеницы, закаляется наша любовь и воля. И первое, что возродится в нас через это, будет религиозная государственная мудрость восточного Православия и особенно русского Православия. Как обновившаяся икона являет царственные лики древнего письма, утраченные и забытые нами, но незримо присутствующие и не покидавшие нас, так в нашем новом видении и в волении да проглянет древняя мудрость и сила, которая вела наших предков и страну нашу святую Русь!» — этими словами он начал свою работу «О сопротивлении злу силою». Эти слова можно считать эпиграфом ко многим другим его сочинениям. Многие русские интеллигенты думали так же. И в то же время сама русская интеллигенция распространила в народе множество идеологических стереотипов и предрассудков, которые и привели Россию к глубочайшему кризису. Одним из таких серьезнейших предрассудков Ильин и считал толстовскую философию непротивления злу. Он решился написать научное исследование, в котором последовательно разобрал взгляды Толстого, подтверждая свои слова, свою критику цитатами из произведений самого Толстого.
Ильин дал довольно резкую оценку толстовству: «…проповедовался наивно- идиллический взгляд на человеческое существо, а черные бездны истории и души обходились и замалчивались. Производилось неверное межевание добра и зла: герои относились к злодеям; натуры безвольные, робкие, ипохондрические патриотически мертвенные, противогражданские — превозносились как добродетельные. Искренние наивности чередовались с нарочитыми парадоксами, возражения отводились как софизмы: несогласные и непокорные объявлялись людьми порочными, подкупными, своекорыстными, лицемерами… Так случилось, что учение графа Льва Толстого и его последователей привлекло к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру».
Конечно, он понимал и признавал, что ни Толстой, ни его последователи не призывают к полному непротивлению — это было бы равносильно добровольному нравственному самоуничтожению. Толстовцы предлагали перенести борьбу со злом во внутренний мир человека, притом именно того человека, который эту борьбу ведет. Таким образом, толстовцы считали непротивление особым видом сопротивления, но только некоторыми, допустимыми с их точки зрения способами. Идея эта, подчеркивал Ильин, наследует традиции христианства. Однако, продолжал Иван Александрович, призывая любить врагов, Христос призывал любить врагов самого человека, а не врагов Божьих, попирающих божественное. Истолковывать христианский призыв к кротости, как призыв к безвольному созерцанию насилий и несправедливости, по мнению Ильина, противоестественно. Он отмечал, что ценность толстовского учения в том, что борется против увеличения зла в мире, против того, чтобы на зло отвечали еще большим злом. Между тем вопрос о зле и насилии не так прост. Толстой и его последователи употребляли термины «насилие» и «ненасилие» расплывчато и неточно, смешивая самые различные виды насилия с формами принуждения и самопринуждения. Ильин дал четкое, философски точное определение сущности зла, подчеркивая при этом, что насилие как таковое и есть зло, против которого необходимо бороться. Всякий человек, подчеркивает он, подвергшийся насилию, заслуживает сочувствия и помощи. Характеризуя основные признаки зла, Ильин отмечает его внешнюю агрессивность, лукавство и многообразие. Только наивный человек, поясняет он, может не замечать лукавства зла и полагать, что ему присуще простодушие, прямота и рыцарская корректность, что с ним можно договариваться, ожидая от него верности, лояльности и чувства долга.
Ильин утверждал, что на протяжении всей истории человечества в разные эпохи и в разных общинах лучшие люди гибли от насилия худших, и продолжалось это до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим организованный достойный отпор. «Прав будет тот, — писал он, — кто оттолкнет от пропасти зазевавшегося путника, кто вырвет пузырек с ядом у ожесточившегося самоубийцы, кто вовремя ударит по руке прицеливающегося революционера, кто в последнюю минуту собьет с ног поджигателя, кто выгонит из храма кощунствующих бесстыдников, кто бросится с оружием на толпу солдат, насилующих девочку, кто свяжет невменяемого и укротит одержимого злодея».
И все же, оправдывая применение силы в защиту добра, Ильин предостерегает от возможности впасть в другую крайность — в признание допустимости любых средств для достижения благой цели. Нравственное достоинство цели ни в коем случае нельзя переносить на средства. Поэтому Ильин четко формулирует и условия, в которых применение силы оправданно. И прежде всего это определение зла по характеру совершаемых им поступков, а также волевое отношение к жизни, принятие ответственности за свое решение и действие и, наконец, последующее прижизненное нравственно- религиозное очищение. И все это при ясном осознании того, что в конкретных жизненных обстоятельствах бессильны мирные средства противления злу. «Сопротивляйтесь всегда любовию. — пишет он. — а) самосовершенствованием, в) духовным воспитанием других, с) мечом». Меч он поставил на третье место, после двух духовных факторов. Идею любви и меча Ильин связывал с древнерусскими традициями, с образами Михаила Архангела и Георгия Победоносца.
Есть у Ильина и еще одно важное возражение в адрес толстовства: «…когда моралист, отстаивающий идеи непротивления, — пишет он, — подходит к государственной, правовой и политической жизни, то здесь перед ним простирается сфера сплошного зла, насилия, грязи». Интерпретируя толстовцев, Ильин отмечает, что тут не может быть никакой сферы, где можно нести речь о правосознании, о различных нормальных, цивилизованных способах жизни. Духовная необходимость и духовная функция правосознания, по его мнению, от моралиста совершенно ускользают. Вместе с отвержени