Воскресенская летопись точно датирует основные этапы поездки Василия на Волынь: на страстной неделе в Новгород прибыли послы от митрополита Феогноста с приглашением Василию ставится «на владычество», 24 июня он покинул Новгород, поставление архиепископом состоялось во Владимире Волынском 25 августа, после чего Василий пошел на Киев 1 сентября и пришел в Торжок 3 ноября 1331 г.[687] Поскольку в Воскресенской летописи использовался мартовский стиль (год начинался с марта), она поместила данный рассказ под 6839 г. Никоновская летопись употребляет сентябрьский стиль. Поэтому поставление Василия она отнесла к 6839 г., а последующие события — к 6840 г.
Очевидно, именно из-за этих событий в 1331 г. сын киевского наместника Калиты — Нестера Рябца — Родион Нестерович счел за благо окончательно покинуть Киев и переселиться в Северо-Восточную Русь. Это обстоятельство позволяет объяснить противоречие в родословной легенде Квашниных, когда более ранний вариант говорит о выезде в Москву Нестера Рябца, а более поздний — его сына Родиона Нестеровича.
Нестер Рябец, перейдя на службу московскому князю, физически не покидал Киева, тогда как его сын Родион оставил город и перешел на службу в Москву. После того как он доказал свою преданность Ивану Калите в 1304 г. в бою под Переславлем, московский князь предпочел его назначить своим наместником в Киеве. Подобные службы в это время носили наследственный характер (самый известный пример, когда пост московского тысяцкого последовательно занимали на протяжении трех поколений бояре Вельяминовы). Очевидно, именно отсюда и появился в Густынской летописи 1305 г. как дата начала княжения Ивана Калиты в Киеве. Также верной в родословной легенде Квашниных оказывается и дата их окончательного выезда — 6840 (1332) г., когда вследствие событий 1331 г. Родион Нестерович вынужден был оставить Южную Русь.
Признание достоверности родословной легенды Квашниных приводит нас к выводу о справедливости известия Густынской летописи о княжении в Киеве в первой четверти XIV в. Ивана Калиты. Именно этим обстоятельством и следует объяснить тесные связи московского князя и митрополита киевского и всея Руси Петра, сохранявшего в Киеве значительное число храмов и церковного имущества.
Глава 10. Печорские владения Ивана Калиты. Новгород
Владения Ивана Калиты не исчерпывались Москвой, территорией Владимирского великого княжения и Киевом. Они прослеживаются и на крайнем северо-востоке Европы. Об этом становится известно из так называемых «Печорских актов». Под этим названием подразумевают дошедшие до нас акты — указную грамоту 1294–1304 гг. великого князя Андрея Александровича на Двину посадникам, скотникам и старостам о кормах и подводах для трех ватаг великого князя, ходящих на морской промысел; жалованную грамоту 1328–1339 гг. великого князя Ивана Даниловича Калиты печорским сокольникам Жиле с ватагой об освобождении их от даней и некоторых повинностей; указную грамоту 1329 г. Ивана Калиты и всего Новгорода на Двину о поручении Печорской стороны в ведение Михаила с ватагой для морского промысла; жалованную кормленую грамоту 1363–1389 гг. великого князя Дмитрия Ивановича Донского Андрею Фрязину о пожаловании его Печорою в кормление. В первой из них интересно указание на «старину»: «А как пошло при моем отце и при моем брате» (речь идет, соответственно, о великих князьях Александре Ярославиче Невском и его сыне Дмитрии Александровиче Переславском). Аналогичное свидетельство имеется и в последней грамоте: в ней прямо говорится, что после Ивана Калиты Печорой последовательно владели великие князья Семен Иванович Гордый и Иван Иванович Красный[688].
К этим актам примыкает свидетельство предисловия «Летописца княжения Тферскаго», в котором его автор, перечисляя владения тверского князя Александра Михайловича, сообщает, что тот владел «землею Русскою… даже до моря Печерскаго»[689].
Интерес князей Северо-Восточной Руси к далекому краю вполне объясним. Главную роль здесь играли рыбный промысел, охота и добыча морского зверя. Наиболее богатыми в этом плане являлись побережья Баренцова и Белого морей. С очень раннего времени для более равномерного использования природных ресурсов все арктическое побережье Русского Севера было поделено на промысловые участки. Напоминанием этого является то, что до сих пор различные части побережья Баренцева и Белого морей, начиная от Норвегии вплоть до устья Печоры, носят устойчивые названия «берегов»: Мурманский берег, Терский берег, Кандалакшский берег и т. д. На востоке крайним из этих «берегов» являлся Захарьин берег, протянувшийся вдоль западного побережья Печорской губы.
Границами «берегов» и поныне являются заметные ориентиры — глубоко вдающиеся в море мысы и устья крупных рек. При этом «чужакам» запрещалось вести на них лов: «А как пошло при моем отце и при моем брате не ходити на Терскую сторону ноугородцам, и ныне не ходять», — читаем в упомянутой грамоте великого князя Андрея Александровича[690]. Также оговаривалось число промышленников: «а ходитъ на море въ дватцати человекъ», или же указывались их имена[691]. При этом выясняется, что особенностью «Печорской стороны» являлась добыча высоко ценившихся при княжеских дворах соколов и кречетов.
По «берегам» Баренцева и Белого морей были разбросаны десятки становищ, в которых в сезон добычи рыбы и морского зверя промысловая жизнь била ключом. Здесь стояли жилые избы, а также имелись амбары, скеи (погреба) и помещения, где вытапливали рыбий жир и сушили рыбу.
Рис. 117. Часть поморской шняки в экспозиции музея
К сожалению, у нас нет источников, подробно описывающих жизнь тогдашних морских промышленников. В определенной мере воссоздать картину их деятельности можно по более поздним документам. Рыбу ловили с лодок. Преобладающим типом промыслового судна была шняка — тяжелая, неуклюжая беспалубная лодка с одной мачтой и одним прямым парусом. В ней обычно находились 4 человека: корщик, распоряжавшийся ловом, тяглец, вытягивавший вместе с корщиком рыболовную сеть, весельщик, который греб веслами, и наживляльщик, насаживавший на крючки наживку. Впрочем, имелись и другие, более мелкие лодки — тройники, карбасы, на которых промышляли обычно по 2–3 человека.
Главным орудием лова являлся ярус — веревка, к которой на расстоянии около 2 аршин[692] привязывались более тонкие веревки с крючками, наживляемыми мелкой рыбой или морскими червями. Длина яруса на шняках достигала нескольких километров, а на меньших судах была короче. Ярус опускали на дно с помощью трех самодельных якорей, к нему прикреплялись веревки с деревянными буйками (кубасы). При отливе воды ярус с добычей поднимали на шняки и снимали с крючков рыбу. Также ставились завески — сети, которые опускались под углом друг к другу с отводами-ловушками, из которых рыба не могла выйти. Преимущество яруса состояло в том, что он нередко давал огромное количество рыбы. Недостатком являлось то, что он требовал продолжительного времени для вынимания, что было неудобно при промысле далеко от берега, так как погода на севере крайне неустойчива и легко было попасть в бурю.
Помимо морской ловли рыбу ловили в реках, куда она шла на нерест. При этом применялись различные приемы. Наиболее эффективным было использование езов, представлявших собой забор-изгородь, ставившийся поперек реки, с отверстиями — проходами, где помещались ловушки (верши сетчатые). Но устройство езов было не каждому по силам и нередко их заменяли гарвами — ставными сетями, которые ставили на кольях поперек реки. Снизу к сети привязывали грузила, а к верхней кромке поплавки. Позади гарвы ставили вторую сеть с мелкими ячейками, именовавшуюся тендевицей. В других случаях пользовались неводом, один конец которого закрепляли на шесте, воткнутом в дно реки, а другой конец крепили на берегу. Наконец, на больших многоводных реках, где устройство езов было невозможно, использовали метод «поезда». Лодки и карбасы ставили в ряд и шли на веслах против течения реки. С каждых двух лодок тянули кошельковую сеть в виде большого мешка. За одно «поездование» выбирали до 10 пудов семги. Этот способ обычно применяли осенью, когда рыба становилась крупной и жирной.
Содержание лодок и снастей, устройство езов являлось достаточно дорогим делом, и отдельный промышленник зачастую не мог позволить себе их иметь. Отсюда становится понятным, что основной формой организации промысла являлся так называемый покрут. Хозяин брал на себя все издержки по снаряжению и содержанию промышленников в течение лова, выдавал рабочим задатки, рабочие не отвечали за лодку и снасти и вознаграждались частью улова. Обычная форма покрута («поморский») заключалась в следующем: хозяин получал ⅔ улова, остальная ⅓ делилась поровну между 4 рабочими. Такая двенадцатая часть улова составляла «пай». Помимо этого корщик получал от хозяина еще ½ пая и некоторую сумму денег («свершонок»), величина которой зависела от репутации корщика. При другой, менее распространенной форме покрута («кольский») ловцы получали ½ улова. При этом одного из ловцов заменяли две женщины или подростка, именовавшиеся «половинками». Кроме этого, промышленников сопровождало много подростков («зуев»), которые распутывали и приводили в порядок ярус, за что получали рыбу.
Оценить, разумеется, очень приблизительно, размах здешних промыслов можно по одному летописному свидетельству. В 1386 г. Дмитрий Донской в наказание за нападения новгородских ушкуйников на волжские города возложил на Новгород дань в 8 тыс. рублей, из которых 5 тыс. было собрано с Заволочья, «занеже заволочане быле же на Волге»