Несмотря на специфическую сложность этого материала, понимание крыловских фарсов как художественных актов открывает возможность для работы с ними методом деконструкции. Такой подход, разрушая стереотипные представления о личности Крылова, дает возможность иначе контекстуализировать его поведенческие практики, соположив их идеологическим, литературным и социальным процессам в России 1800–1840‑х годов.
2«Клиентские» фарсы: «Одичал», «Жилет», «Конторка»
Не приходится сомневаться, что остроумцем Крылов был с юности. Судить об этом позволяют его ранние сочинения, от «Кофейницы» до сатирической прозы – «Почты духов» или «Похвальной речи в память моему дедушке» (1792). Тем не менее первое относительно надежное свидетельство о его фарсовом поведении относится только к 1794 или 1795 году, когда он в течение нескольких месяцев жил на хлебах у своего знакомца Василия Татищева в имении Болдино Московской губернии.
Произошло, в пересказе В. А. Олениной, следующее:
<…> покуда ездили Татищевы в другую деревню, он отпустил волосы, ногти на руках и ногах и, наконец, в большие жары стал ходить in naturalibus. Не ожидая скорого их возвращения из курской деревни, он шел по аллее с книгой в руках, углубившись в чтение и в вышеупомянутом туалете. Услышавши шум кареты, он узнал Татищева экипаж. Опрометью побежал он домой[666].
Вид лохматого и, скорее всего, полунагого приятеля порядком перепугал Татищева, не говоря уже о ехавших с ним дамах. Крылов, по словам мемуаристки, успокаивал их тем, что де всего лишь ставил на себе эксперимент – каков был «Адам в первобытном его создании». Разумеется, это была шутка; в Клинском уезде попытка всерьез уподобиться Адаму быстро закончилась бы гибелью или, как минимум, расстройством здоровья. Исследователями, однако, такое объяснение принимается на веру и интерпретируется как знак пересмотра Крыловым просветительских идеалов его юности, в том числе концепции «естественного человека» Руссо[667].
Между тем перед нами не внезапно прерванный антропологический опыт, а комический мини-спектакль, приуроченный к возвращению хозяина после длительного отсутствия. Весь вид Крылова символизирует печальную участь клиента, лишенного животворящего присутствия патрона и друга. Этот центральный мотив разрабатывается при помощи ряда литературных аллюзий.
Прежде всего это ироническая поэма Вольтера «Светский человек» (Le Mondain, 1736), которую Крылов, без сомнения, знал. В парковой аллее он разыгрывает скандально известный иронический пассаж о том, как на самом деле жилось в раю:
Mon cher Adam, mon gourmand, mon bon père,
Que faisais-tu dans les jardins d’Eden? <…>
Avouez-moi que vous aviez tous deux
Les ongles longs, un peu noirs et crasseux,
La chevelure un peu mal ordonnée,
Le teint bruni, la peau bise et tannée <…>
Dessous un chêne ils soupent galamment
Avec de l’eau, du millet, et du gland;
Le repas fait, ils dorment sur la dure[668].
Этой скудости у Вольтера противопоставлены блага современной цивилизации – к ней Татищев немедленно по приезде и возвращает «Адама»: «Хозяин нашел его, велел выбрить, одеть его и снова покорил его общественным законам. Тем и кончились проказы»[669].
Ил. 30. Условный костюм дикаря. Английская карикатура на Руссо. 1766. Фрагмент.
Положение надолго оставленного в одиночестве соотносилось и с «одичанием поневоле» Робинзона Крузо. Тот делает все, чтобы сохранить связь с цивилизацией (отсюда книга в руке Крылова), но все же обрастает волосами и бородой, начинает страшиться людей и разговаривать сам с собой, как безумец. И в крыловском фарсе обнаруживается отчетливый театральный обертон – травестия высокого, трагического безумия. Недаром дамы при виде него восклицали: «Kriloff est fou, ah! mon Dieu, il est fou!»[670] Напомним, наконец, что еще в 1788 году он, взяв за основу знаменитую трагедию Вольтера «Альзира, или Американцы», написал либретто комической оперы «Американцы», где «добродетельные дикари» в итоге покидают родину ради Европы. Опера уже была «принята на театр» и разучивалась[671], когда скандал вокруг комедии «Проказники» перекрыл ей путь на сцену, – тем памятнее автору были все детали, включая сценический облик дикарей. Нечто подобное Крылов, пользуясь подручными средствами, мог соорудить и в усадьбе Татищева.
Ее хозяин, картежник, пока не успевший промотать большое наследство, был Крылову почти ровесником (оба еще не достигли тридцати лет). Помимо игры, в Петербурге их, вероятно, сблизил интерес к сцене, характерный для тогдашней гвардейской молодежи, к которой принадлежал Татищев. Несомненно, он был достаточно образован, чтобы отреагировать на литературные и театральные аллюзии крыловского мини-спектакля.
В связи со сказанным позволим себе предположить, что для Крылова в молодости (а скорее всего – и позднее) важное значение имел персифлаж. Этот тип остроумия в Европе, прежде всего во Франции, XVIII века широко практиковался как интеллектуалами, так и либертенами. Для него характерны элементы абсурда и гротеска, театральность, богатая палитра оттенков иронической интонации, позволяющая о серьезных вещах говорить шутливо, о забавных – словно бы всерьез, а также насыщенный философский и социальный подтекст практически любой остроты[672]. Едва ли не самым выдающимся и уж во всяком случае – известнейшим мастером персифлажа как в устном общении, так и в сочинениях различных жанров был Вольтер, культ которого в рахманиновском кружке не нуждается в дополнительном обосновании.
Через несколько лет, когда Крылов стал домашним человеком князя С. Ф. Голицына, характер его фарсового поведения должен был измениться сообразно личности нового патрона – настоящего вельможи и богача. Голицын, генерал от инфантерии, был, по тогдашним понятиям, уже немолод, и хотя, по свидетельству Ф. Ф. Вигеля, он держал при себе Крылова как «приятного собеседника и весьма умного человека», о приятельских отношениях между ними не могло быть и речи. В доме князя будущий баснописец оказался одним из приживалов, пусть и привилегированным. Все это способствовало тому, что его фарсовое поведение получило характер откровенного шутовства. В общении с хозяевами, вспоминал Вигель, он «часто в угождение им трунил над собою», что мемуаристу, тогда подростку, казалось «умным, искусным, смелым раболепством»[673]. Конкретных описаний он, к сожалению, не оставил, поэтому судить о фарсах «голицынского» периода можно лишь на основании позднейших рассказов самого Крылова.
Крылов приезжает на обед к князю с опозданием, когда другие гости уже сели за стол. Присутствующие замечают беспорядок в его костюме: фрак надет прямо на рубашку, а жилета нет. Тут он комически спохватывается и при всеобщем хохоте рассказывает, что, едучи в карете, озяб, высвободил руки из фрака и жилета, чтобы прижать их к груди и так согреться, а выходя, сунул их обратно в рукава фрака, не заметив, что жилет совершенно сполз вниз и упал. Эффект довершало появление слуги, который объявлял, что на земле у крыльца найден жилет[674].
Эта история относилась к числу излюбленных устных новелл баснописца, которые он в течение нескольких десятилетий повторял разным слушателям[675]. В ней описана настоящая клоунская реприза, которая вполне могла быть разыграна в действительности. Для ее исполнения даже не требовалось производить никаких акробатических телодвижений à la Гудини; достаточно было выйти из дома не надевая жилета, затем, вылезая из кареты, бросить его у порога и договориться с прислугой, чтобы «находка» была предъявлена в нужный момент.
Еще одна история Крылова о себе также связана с Голицыным. Как и в предыдущем случае, подлинность событий никак не подтверждается; соответственно, для интерпретаций нам остается только прагматика рассказывания. Приведем ранее не публиковавшийся вариант этой истории.
Крылов откланялся князю и всему обществу и пошел спать (вечером), уходя говорил, это чтоб заниматься делами и вместо занятий тотчас разделся догола и крепко заснул. Кто-то давно о том шепнул на ухо князю, он вдруг вздумал пойти посмотреть, что делает Крылов и другие. Вдруг бегут будить Крылова, говоря, князь идет. Он, спросонья испугавшись, вскочил, забывши о своем туалете, вскочил и прямо к своей конторке, весь заспанной сидит и пишет. Входит князь и говорит, ай да Крылов! Вот люблю, всегда на своем месте и аккуратно исполняет свою службу, только где же ты, братец, заказал себе такой славной костюм? Тут уж пришлось бедному Крылову сильно просить прощения у князя, который после, рассказывая, хохотал до слез и спрашивал иногда Крылова, привержен ли он все к старому своему костюму?[676]
С точки зрения сценического искусства это гэг, типологически – один из классических анекдотов о находчивом слуге и его господине. Что касается прагматики, то она становится понятна только в перспективе отношений с другим патроном – А. Н. Олениным, чьей дочери эта история, собственно, и рассказывалась. Князь предстает здесь в виде добродушного начальника, который, однако, совсем не считается с достоинством своего подчиненного. Характерно, что в реплике князя угадываются формулировки реального документа – аттестата, выданного им Крылову в 1803 году:
Отдавая справедливость прилежанию и трудам служившего при мне секретарем губернского секретаря Крылова, сопрягающего с расторопностию, с каковою он выполнил все на него возложенные дела,