Крылов в образе музы, несомненно, должен был стать гвоздем представления. А русскоязычные зрители, глядя на пузатую Талию, не могли не заметить и комическую омонимию.
Справиться с такой задачей, не уронив собственного достоинства, было непросто, однако Крылов сумел решить откровенно бурлескную роль как полноценную сценическую миниатюру. Он не только продемонстрировал забавную внешность, но и, сочинив для себя обширный монолог, блеснул своим знаменитым мастерством чтеца[828].
1 Про девушку меня идет худая слава.
Что будто я весьма дурного нрава
И будто вся моя забава
Людей расценивать и на смех подымать. —
5 Коль правду говорить, молва такая права:
Люблю, где случай есть, пороки пощипать.
(Все лучше-таки их немножко унимать.)
Однако ж здесь, я сколько ни глядела,
Придраться не к чему, а это жаль; – без дела
10 Я право уж боюсь, чтоб я не потолстела.
Какое ж диво в том? —
Для добрых только ваш гостеприимен дом,
И вы одним своим небесным взором
Прочь гоните порок со всем его прибором.
15 Так! вижу только я здесь радость, игры, смех;
А это не порок, спросите хоть у всех.
К чему ж мне попусту на ссору накупаться
И злые выпускать стихи?
Нет, нет, пора уняться;
20 А то еще меня осудят женихи,
И придет век мне в девушках остаться.
Брюзжала я – теперь хочу налюбоваться,
Что есть завидная семья,
Великая и славою и властью,
25 И в ней приют семейственному счастью.
Так, на нее любуясь, я
Живущим в хижине сказала б справедливо:
Живите как живут в семье прекрасной сей;
И даже в хижине своей
30 Вы рай увидите и будете счастливы[829].
Крылов мастерски дирижирует смехом публики, разделяя свой монолог на равные части тремя остро комическими pointe: «Про девушку меня идет худая слава»; «Я право уж боюсь, чтоб я не потолстела»; «А то еще меня осудят женихи / И придет век мне в девушках остаться».
Первый, используя формулы русской лирической песни, в том числе фольклорной (высказывание от первого лица, инверсия, характерная сюжетная ситуация «пересудов»), представляет Талию как подчеркнуто «русскую» музу. Второй, собственно фарсовый, построен на контрасте между ролью вечно юной богини и «фактурой» исполнителя. Наконец, третий отсылает к тексту самого Крылова – басне «Разборчивая невеста» (1805), напоминая, что в образе комического толстяка перед публикой предстает известнейший из отечественных поэтов.
При этом за двадцать первой строкой, которая могла бы служить завершением стихотворения, следует финальная часть, по тону резко отличная от всего предыдущего. Внешне она составляет, за счет метра и рифмовки, единое целое с основным текстом, но на смену веселой самоиронии и артистической литературной игре приходит приторный панегирик. Это сразу отражается на качестве стихов. Вдруг растеряв сюжетность, динамику и отчасти даже смысл («есть завидная семья<…> и в ней приют семейственному счастью»), они топчутся на утомительных повторах: «налюбоваться» – «любуясь»; «живущим» – «живите, как живут»; «семья» – «семейственному», «в семье»; «счастью» – «счастливы»; «в хижине» (дважды).
Такой нарочито бессодержательный и потому скрыто насмешливый финал изящного монолога, который и без того уже содержал необходимую дозу комплиментов, наводит на мысль о поэтическом саботаже, уже опробованном Крыловым при переводе «Одиссеи».
Порчи текста, которую он произвел, без сомнения, сознательно, никто не заметил: ее замаскировал блистательный комизм первых двух третей стихотворения. Примечателен восторг Шаховского, который, словно не расслышав заключительных строк, 8 января писал С. Т. Аксакову о том, что Крылов сочинил «прелестные стихи», в которых «много остроты, веселости и очень милой, потому что безлестной, похвалы домашнего быта высоких хозяев»[830].
9Фарс-мистификация и тексты-двойники. – Аполог о цензуре
В следующий раз Крылов и Николай I оказались участниками театрального действа через шесть лет, 6 января 1836 года, также в Аничковом дворце, и это дало баснописцу повод для создания необычайно сложной и многослойной фарсовой конструкции.
К детскому празднику «бобового короля» в тот год был приурочен маскарад[831], персонажами которого стали не только младшие члены императорской фамилии, но и взрослые, ближайший круг придворных и некоторые иностранцы. Действие происходило в эпоху Петра Великого; костюмы, как и в 1830 году, носили гротескный характер. Связного сюжета маскарад, по-видимому, не имел и строился как эклектический дивертисмент с сольными номерами отдельных масок.
Крылову была предложена одна из самых зрелищных ролей – кравчего, распорядителя столовой части при старом московском дворе. Она, несомненно, куда больше подходила ему, чем роль музы, но точно так же была рассчитана на комическое обыгрывание его «осанистой» наружности. Требовалось сочинить стихотворный монолог от имени персонажа – так появились стихи «По части кравческой, о царь, мне речь позволь…».
Игровой характер праздника допускал, что «царем», к которому предстояло обращаться боярину-кравчему, мог оказаться любой из гостей. В итоге жребий выпал пожилому графу Ю. А. Головкину, но публике, конечно же, было ясно, что адресат крыловского стихотворения – Николай I, современная инкарнация Петра.
Желаю, наш отец, тебе я аппетита,
Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта,
А там бы спал, да почивал,
Да снова кушать бы вставал.
<…>
Я всякий день молюсь тепло,
Чтобы тебе, отец, пилось бы лишь да елось,
А дело бы на ум не шло[832].
Такие пожелания человеку, известному своей энергией и личным аскетизмом, несомненно, должны были вызывать хохот зрителей. Эффект усиливался тем, что Крылов как бы проецировал на царя собственные эмблематические качества: тучность, легендарную лень и не менее легендарный аппетит. В сочетании с живописным костюмом[833] и выразительной декламацией такой текст гарантировал успех выступления.
Как принято считать, на том же празднике баснописец прочел Николаю I еще не опубликованную басню «Вельможа». По словам Олениной, «цензура два года не разрешала печатать. На маскараде у вел. кн. Елены Павловны он испросил разрешение у самого государя». О том же упоминает и Лобанов, добросовестнейший крыловский Эккерман[834].
Позже В. Ф. Кеневич, ссылаясь на свидетельства неких неназванных «лиц, знавших Крылова», изложит эту историю куда более подробно:
Еще за год до этого маскерада он написал «Вельможу». Предполагал ли Крылов, что его произведение не будет дозволено цензурою, или действительно цензура его запретила, но только он передал его <…> Уварову для представления государю императору.
Однако пока министр медлил, продолжает Кеневич, из его канцелярии произошла «утечка» текста, и басня разошлась в списках, так что воспитанники Пажеского корпуса (!) даже читали ее на экзамене (!!). Наконец, на маскараде сам поэт, ободренный вниманием императора к его выступлению в роли Кравчего, через присутствующего здесь же А. Х. Бенкендорфа просит позволения прочесть «Вельможу». Николай дозволяет, баснописец читает, и царь не только разрешает опубликовать злосчастную басню, но и милостиво обнимает Крылова со словами: «Пиши, старик, пиши»[835].
Лишь одна деталь этого яркого рассказа имеет независимое подтверждение. О том, что басня «Вельможа» «еще до напечатания <…> ходила в рукописи и повторялась всеми наизусть в Петербурге», в начале 1836 года написала «Библиотека для чтения»[836]. Это замечание было сделано в полемическом контексте, так что общеизвестность басни, возможно, несколько преувеличена, однако похоже, что автор и впрямь не делал тайны из ее существования.
Заметим, что и вставной сюжет с Уваровым, скорее всего, основан на реальной ситуации. Двумя годами ранее, в апреле 1834 года, Крылов через министра поднес императору три новые, еще не опубликованные басни. С его стороны это был просто жест благодарности за недавнее назначение добавочного жалованья. Через несколько дней тот же Уваров передал баснописцу «высочайшую признательность», и Крылов немедленно воспользовался этим, чтобы затребовать у издателя Смирдина повышенный гонорар за право эти басни напечатать[837]. Ни о каких цензурных проблемах в связи с ними не было и речи. Однако в рассказе о судьбе «Вельможи» отношения тех же персонажей резко драматизированы: Крылов, столкнувшись с цензурным запретом, обращается к министру, но тщетно ждет поддержки, пока наконец спасителем его басни не выступает сам государь.
На то, что «Вельможа» действительно был написан задолго до праздника в Аничковом дворце, косвенно указывают воспоминания Н. М. Колмакова, в 1834 году поступившего в дом С. В. Строгановой в качестве наставника ее внука. Вместе с гостями графини он слушал, как Крылов читает «басни последнего сочинения» – «Кукушка и Петух» и «Вельможа»[838]