Тем временем скандалы в цензурной сфере не прекращались. Всего через несколько дней после аничковского маскарада разразилась буря, вызванная публикацией в Москве памфлета «На выздоровление Лукулла». Читатели с легкостью узнавали Уварова, а цензоры ужасались промаху, допущенному московским коллегой. Никитенко, год назад отсидевший под арестом из‑за пропуска стихов Деларю, сетовал, что Пушкин «как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров <…> Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве»[852].
Между тем Пушкин наконец получил разрешение издавать «Современник», и теперь ему предстояло иметь дело с цензурованием не только своих, но и чужих сочинений. Зная его, Никитенко не ожидал ничего хорошего.
Цензором нового журнала попечитель назначил А. Л. Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело[853].
Действительно, подготовка первого же тома «Современника» оказалась омрачена конфликтом с цензором. В бурном обсуждении этой ситуации принял участие и Крылов, изъясняясь, по своему обыкновению, апологом. Его неожиданное высказывание произвело такое впечатление на присутствующих, что превратилось в анекдот, который в 1844 году запишет литератор Н. И. Иваницкий:
В 1836 году <…> у Жуковского были субботы. Однажды в субботу сидели у него Крылов, Краевский и еще кто-то. Вдруг входит Пушкин, взбешенный ужасно. Что за причина? – спрашивают все. А вот причина: цензор Крылов не хочет пропустить в стихотворении Пушкина «Пир Петра Великого» стихов: чудотворца-исполина чернобровая жена… Пошли толки о цензорах. Жуковский, с свойственным ему детским поэтическим простодушием, сказал: «Странно, как это затрудняются цензоры! Устав им дан: ну, что подходит под какое-нибудь правило – не пропускай; тут в том только и труд: прикладывать правила и смотреть». – «Какой ты чудак! – сказал ему Крылов. – Ну, слушай. Положим, поставили меня сторожем к этой зале и не велели пропускать в двери плешивых. Идешь ты (Жуковский плешив и зачесывает волосы с висков), я пропустил тебя. Меня отколотили палками – зачем пропустил плешивого. Я отвечаю: „Да ведь Жуковский не плешив: у него здесь (показывая на виски) есть волосы“. Мне отвечают: „Здесь есть, да здесь-то (показывая на маковку) нет“. Ну хорошо, думаю себе, теперь-то уж я буду знать. Опять идешь ты; я не пропустил. Меня опять отколотили палками. „За что?“ – „А как ты смел не пропустить Жуковского“. – „Да ведь он плешив: у него здесь (показывая на темя) нет волос“. – „Здесь-то нет, да здесь-то (показывая на виски) есть“. Черт возьми, думаю себе: не велели пропускать плешивых, а не сказали, на котором волоске остановиться». Жуковский так был поражен этой простой истиной, что не знал, что отвечать, и замолчал[854].
Неожиданным образом баснописец отождествляет себя вовсе не со страдающим от цензуры собратом, а с цензором, своим однофамильцем, и предлагает слушателям поставить себя на его место. Здесь хорошо виден специфический крыловский конформизм, суть которого – не в капитуляции литературы перед государством, а в виртуозном и предельно рациональном использовании существующих правил игры для достижения собственных целей. Автор и цензор, в его понимании, это не только антагонисты, но и члены единого сообщества, вместе обеспечивающие бытие литературы; отсюда изображение цензора как фигуры, подверженной тому же произволу, что и автор, и в этом отношении достойной сочувствия[855]. Пушкин, входящий в положение цензора Крылова, – такая картина способна была поразить не одного Жуковского. Но аполог обращен не к Жуковскому, а именно к Пушкину как журналисту, которому жизненно необходимо научиться ладить с цензурой. Сам Крылов только что продемонстрировал, как это делается, преспокойно опубликовав басню, оскорбляющую память государственного человека, гораздо более значимого, чем Уваров[856].
10«Придворные» фарсы последних лет: «Соседи», «Не отдам чашку»
В следующие несколько лет возникает еще два фарсовых рассказа о взаимоотношениях с двором. Героем одного из них выступает император, героиней другого – императрица.
В первой истории царь и баснописец встречаются на улице, без стесняющих этикетных ситуаций вроде придворного обеда или маскарада, и запросто вступают в разговор как старые, добрые знакомые. В записи Олениной (со слов Крылова) это выглядит так:
Раз он шел по Невскому, что была редкость, и встречает императора Николая I, который, увидя его издали, ему закричал: «Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? – встречаю тебя на Невском. Куда идешь?» Не помню, куда он шел, только помню, что государь ему сказал: «Что же это, Крылов – мы так давно с тобою не видались». – «Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся». Государь смеялся de cette repartie[857].
Н. И. Второв, слышавший эту историю на литературном вечере у В. А. Соллогуба вскоре после смерти баснописца, отмечал, что она произошла в то время, когда императорская фамилия жила в Аничковом дворце[858]. Это указывает на недолгий период между декабрем 1837 года, когда Зимний дворец был уничтожен пожаром, и весной 1839 года, когда он уже был восстановлен. На это время Николай I и Крылов, живший в доме Публичной библиотеки, действительно оказались соседями, но если император нередко прогуливался по Невскому пешком, то Крылов в эти годы уже предпочитал пользоваться экипажем.
Добродушно-фамильярная реплика Николая также выглядит вполне правдоподобно. Именно в такой манере он обычно общался со своими пожилыми, заслуженными подданными. Необычен лишь мгновенный острый ответ Крылова. Ничего, в сущности, не значащие слова императора «мы так давно с тобою не видались» он интерпретирует нарочито буквально и с комической серьезностью отвечает на риторический вопрос[859]. Для него возможность «видаться» с государем возникала только тогда, когда его специально приглашали ко двору, а значит, император сам виноват в том, что они долго не встречались.
К тому же приему буквализации нередко прибегал дерзкий раб Эзоп в диалогах со своим господином Ксанфом. Отправляясь с хозяином в баню, он берет с собой пустой сосуд, потому что ему было велено взять сосуд, но не было велено налить в него масло; подает для мытья ног лохань без воды – опять-таки потому, что не было приказания наполнить ее; варит в котле одно-единственное чечевичное зерно, когда Ксанф отдает ему распоряжение сварить к обеду чечевицу, и т. д.[860]
Тень Эзопа явственно витает над этим анекдотом, аранжированным в типично басенном духе. В отличие от истории о «Вельможе», он звучит как рассказ о беседе равных. К этому времени высочайший культурный статус Крылова был признан уже официально, свидетельством чему – празднование в феврале 1838 года 50-летнего юбилея его литературной деятельности и пожалование ему ордена именно за заслуги на поприще словесности. Это создало новую, небывалую для России ситуацию, когда царь и «знаменитый русский баснописец» оказались фигурами сопоставимого масштаба. И потому сцену на Невском проспекте Крылов разыгрывает как встречу двух мужиков на деревенской улице[861]. Когда младший позволяет себе попенять старшему за то, что они давно не видались (в устах царя это означало, что Крылов давно не был при дворе), тот мгновенно восстанавливает равновесие, замечая, что государь мог бы при желании сам по-соседски навестить поэта. Император признает за Крыловым победу в этой мимолетной сшибке, и рассказ завершается его примирительным смехом – к чести остроумного баснописца.
Юбилей сыграл ключевую роль в трансформации отношений Крылова с царской фамилией. С этого момента старый баснописец в глазах и самого императора, и императрицы, не говоря уже о младших членах семьи, окончательно превратился из обычного подданного в уникальную национальную достопримечательность, приобщиться к которой было лестно даже им. Не случайно императрица Александра Федоровна начинает оказывать Крылову разнообразные знаки внимания[862]. Так, весной того же 1838 года она подарила баснописцу великолепную фарфоровую чашку, которую он впоследствии с удовольствием показывал знакомым[863]. В отличие от безликих вещиц, во множестве выдаваемых из императорского Кабинета, вроде перстней, которые он и сам несколько раз получал, этот подарок знаменовал особенно теплые отношения с дарительницей.
История чашки послужила основой для еще одного фарсового рассказа, известного в позднем изложении Никитенко.
Императрица Александра Феодоровна <…> подарила однажды Крылову чашку, потом, вспомнив, что эта чашка была ей подарена императрицею Мариею Феодоровною, приказала потребовать ее назад. Когда приказание было сообщено Крылову, то он отвечал: «Доложите государыне, что потому я и не отдам чашки, что она принадлежала покойнице». Ответ был передан императрице, которая сказала: «Что делать со стариком? Пусть она у него останется»[864].
В данном случае мы можем уверенно утверждать, что перед нами вымысел Крылова. Об этом свидетельствует письмо его давнего знакомца литератора В. И. Панаева от 2 мая 1838 года. По должности директора канцелярии Министерства императорского двора тот извещал баснописца, что «27‑го апреля фарфоровая чашка с крышкою, покрытою кобольтом с живописью в клеймах, внесена в комнаты государыни императрицы», откуда ее можно забрать