[865]. Между тем Александры Федоровны в этот момент уже не было в Петербурге. Она уехала в Берлин рано утром 28 апреля, и Крылов вступил в обладание чашкой в ее отсутствие.
В тогдашней терминологии Кабинета «внесение» чего-либо «в комнаты императрицы» означало выдачу предмета из кладовой по непосредственному требованию Александры Федоровны[866]. Таким образом, императрица сама выбрала подарок для Крылова. В царской семье было принято бережно хранить памятные вещи, и, будь кобальтовая чашка действительно дорогим для нее сувениром, она вряд ли решилась бы с ней расстаться. Тем не менее Александра Федоровна спокойно уехала, позволив баснописцу забрать подарок, а по возвращении в Россию уже наверняка обо всем этом не помнила.
Диалог по поводу чашки подсвечивает два уже разобранных «придворных» фарсовых рассказа – о басне «Вельможа» и о встрече с Николаем на Невском. Нетрудно заметить общность сюжетного построения (смелость Крылова и добродушие высочайших особ) и поэтики (фамильярное «старик»). Рассказывая эти истории о своих придворных успехах, баснописец подчеркивал особое уважение, которым он пользуется со стороны императора и императрицы. Ни один из литераторов того времени не мог похвастаться ничем подобным.
Александра Федоровна продолжала отличать Крылова вплоть до его смерти. Несколько раз она посылала ему букеты цветов[867] – возможно, в память о басне «Василек», маркировавшей его отношения с императрицей-матерью, и он бережно хранил их. На «языке души», принятом в семейном и дружеском кругу Александры Федоровны, эти эфемерные подарки значили гораздо больше, чем жалованные драгоценности.
11Последние «клиентские» фарсы. – Распря из‑за конюшни. – «Линейка»
В середине – второй половине 1830‑х годов завершается и «клиентский» цикл крыловских фарсов. К этому времени былая зависимость баснописца от покровителей осталась в прошлом; литературная слава, благоволение двора и солидный чин обеспечивали ему вполне устойчивое общественное положение. Его последние «клиентские» фарсы представляли собой скорее игру, нежели способ упрочить свое благополучие.
Один из таких эпизодов известен в пересказе И. П. Быстрова, многолетнего помощника Крылова по Отделению русских книг. 8 февраля 1849 года он сообщал библиофилу и библиографу С. Д. Полторацкому о том, что у книгопродавца И. Т. Лисенкова в числе редкостей, принадлежавших некогда Оленину, продается «собственноручное письмо Ив<ана> Андр<еевича> Оленину, в котором он жалуется на С. В. Васильевского в нанесенных ему, Ивану Андреевичу, от последнего обидах». Этот «казус, не делающий однакож чести нашему поэту», приключился на памяти самого Быстрова:
Предметом интриги была конюшня, а началом ссоры кухарка Ивана Андреевича. А. Н. Оленин искренне расположен был и к Крылову, и к Васильевскому и потому находился в величайшем затруднении решить спорное дело. Истец и ответчик или лучше сказать две спорящие особы были каждый при своих достоинствах, связях, и честолюбием равны также. Помню, как Ив. Андр. стоял на коленях пред Елизаветою Марковною и со слезами умолял ее о покровительстве, и пр. и пр.![868]
Степан Васильевич Васильевский, многолетний эконом и казначей Публичной библиотеки, был, по характеристике В. И. Собольщикова, «нарочито надменным и высокомерным мужем»[869]. Он уступал Крылову в чине, зато по должности имел большое влияние на условия жизни многочисленных обитателей дома, принадлежавшего Библиотеке. В его ведении находилась и общая конюшня. Сам Васильевский, живший с семьей в том же доме, пользовался ею с середины 1820‑х годов; там же держал своих лошадей Лобанов[870].
Столкновение между Крыловым и Васильевским могло произойти не ранее конца 1833 года, когда баснописец обзавелся собственным выездом и ему понадобилось помещение для лошадей и экипажа. В кучера он тогда же нанял Парфентия Семенова, который доводился родным братом кучеру Васильевского Гавриле. Что касается кухарки, ставшей «началом ссоры», то, согласно домовой книге библиотеки на 1833 год, в услужении у баснописца в это время находилась «Иванова Марья, умершего унтер-офицера жена с дочерью Александрой и сыном Иваном»[871]. Для Крылова эта женщина была не просто кухаркой. 20-летняя Александра – его незаконнорожденная дочь. В конце 1833 года она была уже сговоренной невестой; в феврале 1834‑го она выйдет замуж и покинет квартиру баснописца. Что касается Ивана, то о его происхождении и дальнейшей судьбе ничего не известно.
Все эти обстоятельства, характеризуя конфликт, тем не менее не дают возможности реконструировать его суть. Более определенно рисуется финал – собственно фарсовая сцена, которая разыгралась на глазах у Быстрова. Как известно, Оленин прилагал немалые усилия к тому, чтобы поддерживать в библиотеке теплую атмосферу: с каждым сотрудником, вплоть до юных писцов, он выстраивал отношения как с членом семьи, а ссоры старался гасить со всем возможным тактом. Однако особенное положение Крылова в доме Олениных давало ему в споре с Васильевским явное преимущество. По воспоминаниям Варвары Олениной,
матушка Елизавета Марковна любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала «милый Крылочка», что не очень гармонировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он ее любит и почитает, как матерь свою[872].
Величая свою ровесницу матерью, баснописец шутливо подчеркивал свое положение клиента по отношению к супруге патрона. К тому же в доме Олениных царил настоящий культ Елизаветы Марковны. «Батюшка, – писала их дочь, – ежегодно два раза делал сюрпризы для матушки: в день ее рождения и в именины <…> Фигурировали обыкновенно в шарадах и картинах Крылов, Гнедич, Жуковский»[873]. Эти домашние забавы продолжались и в 1830‑х годах. Тот же Быстров станет свидетелем того, как 5 сентября 1834 года в честь именин хозяйки будет разыгран крыловский «Трумф». При этом «Иван Андреевич сам хлопотал об обстановке пьесы, выбирал способных артистов и репетировал роли с искусством неподражаемым»[874]. В таком контексте коленопреклоненная, слезная мольба баснописца предстает не ябедничеством, как показалось Быстрову, а театральным этюдом – шуткой, в полной мере понятной только старым друзьям.
Подобные сцены, вероятно, были для оленинского дома не так уж и редки. Только в 1837 году, когда Елизавета Марковна тяжело заболеет, веселью придет конец. Именно Крылов сочинит эпитафию для ее надгробия, которая считается его последним русским стихотворением.
Существовал и еще один дом, где Крылов в отношениях с хозяевами прибегал к поэтике клиентского фарса. Об этом рассказывает А. И. Андрианенко, жившая в 1830‑х годах вместе с мужем, служащим канцелярии министра народного просвещения, в казенной квартире Уварова на Почтамтской улице[875]. По ее словам, баснописец чувствовал себя там настолько непринужденно, что мог сам попросить у прислуги чего-нибудь закусить, не дожидаясь обеда, и потом отдыхал, полулежа на диване в гостиной. Крылов был своего рода украшением дома министра; гости, включая великую княгиню Елену Павловну и высоких духовных особ, любили с ним беседовать, а он умел каждого рассмешить.
На глазах у Андрианенко он не раз обставлял свое прибытие как настоящий клоунский номер:
Часто видела Ивана Андреевича Крылова, как он подъезжал в карете <…> Приезжал он и на извозчичьих дрожках, а иногда, должно быть для шалости, подъезжал, сидя верхом на извозчичьей линейке, какие тогда существовали. В такой позе он казался особенно массивным и забавным[876].
Линейка – примитивное, весьма неудобное средство передвижения, где пассажиру приходилось балансировать, сидя верхом на узенькой лавке позади возницы и свесив ноги по бокам. Тучному старику такая эквилибристика, очевидно, давалась нелегко. При этом с марта 1834 года Уваров выхлопотал ему из казны 3000 рублей «добавочных» денег специально на содержание экипажа (той самой кареты, которую видела Андрианенко). Так что никакой необходимости нанимать линейку не было, и вся эксцентриада разыгрывалась, по-видимому, именно «для шалости».
Однако перед нами не просто «клиентский» фарс, цель которого – развлечение патрона и его гостей. Хотя Крылов, конечно же, был заинтересован в поддержании хороших отношений с министром, его собственный авторитет был уже так велик, что и сам Уваров, по-видимому, почитал за честь принимать такого гостя. Именно при его министерстве совершилась апроприация творчества Крылова государственной идеологией, в результате чего его басни стали считаться не просто вершинным достижением русской литературы, а выражением «народной мудрости», то есть национального мировоззрения и специфически русского способа мышления. Поэтому в доме Уварова Крылов – не шут, не клиент и не подчиненный; он почти мистически осенен центральной идеологемой николаевского царствования. Дурашливая выходка с ездой на линейке выглядит как попытка баснописца внести, по своему обыкновению, оттенок иронии в убийственно серьезную официозную репутацию.
12Казус «Волка на псарне»
В обширной и достаточно логично выстроенной фарсовой практике Крылова обнаруживается и один необычный казус, идущий, казалось бы, вразрез с тем образом, который баснописец так долго и тщательно разрабатывал. Его нельзя отнести ни к одному из выявленных нами фарсовых циклов; он возник как реакция на неожиданные внешние обстоятельства, впрочем, вполне благоприятные. Речь идет о появлении авторского комментария к басне «Волк на псарне».