[932], не лишен привлекательности и, вероятно, еще способен вырваться из пут своей лени, то «роскошный сластолюбец», увиденный глазами сильфа Световида, безнадежен. Человеческий дух в нем угас, он живет чисто физиологической жизнью – или спит в «пуховиках, составляющих некоторый род гробницы, где ежедневно на двенадцать часов он сам себя погребает», или, «подобно расслабленному», пребывает в бездействии, или объедается[933]. Примеряя на себя этот пугающий образ, старый баснописец стремился не только шокировать собеседника. Он иронизировал и над собой прежним – юным сатириком, который когда-то требовал от людей деятельности и пользы.
Заметим, что патентованный «лентяй» Крылов в это время еще служил в Библиотеке, но даже в последние годы жизни он, как известно, гулял пешком, бывал в гостях, посещал концерты и театр, хлопотал о покупке и перестройке дома, а также продолжал следить за литературными новинками и занимался подготовкой итогового издания своих басен. Пристрастие к старинным романам (и тем самым пренебрежение к современной литературе) он демонстрировал и раньше[934], но теперь, изображая себя человеком, у которого даже чтение свелось к механическому перелистыванию бессмысленных книг, он зло и точно деконструировал все, что в сознании большинства образованных людей его времени ассоциировалось с понятием «поэт».
В конце 1843 года, уже будучи в отставке, баснописец дал, как выразились бы в наше время, интервью своей хорошей знакомой – писательнице Е. А. Карлгоф, которая работала над очерком о нем для детского журнала «Звездочка»[935]. Она оставила любопытное описание его тогдашнего быта. О том, что поэт живет на съемной квартире, она не знала, но в остальном, видимо, довольно точна.
В это время старик Крылов жил на Васильевском острову в собственном домике, который был бы очень хорош, если бы по свойственной ему неопрятности не содержался очень нечисто. Знаменитый баснописец сидел обыкновенно в больших креслах, в которые он уходил плотно, как в футляр, возле окна, перед ним стоял столик, на котором обыкновенно лежал какой-нибудь французский роман, стоял ящик с сигарами. Он говорил, что не хотел затруднять головы своей сурьезным чтением и потому читал глупости. <…>
В это время он часто прихварывал и почти не выезжал, но не менее того заказывал себе разные пироги <нрзб.>, блины и все это употреблял в большом количестве.
На нем обыкновенно был засаленный халат, над его креслами большое сальное пятно доказывало, что к этому месту часто прислонялась голова его. Тупейный гребень валялся где-нибудь на окне или на столе[936].
Здесь бросается в глаза очередное упоминание «глупых» романов, причем французских. Исследователь, менее доверчивый, чем мемуаристка, заметит, что Крылов отнюдь не пренебрегал новинками французской словесности. Именно во второй половине 1843 года он прочел La Russie en 1839 А. де Кюстина и довольно живо на нее отреагировал[937]. Что касается собственно романов, то вряд ли он пропустил главный бестселлер года – «Парижские тайны» Э. Сю; тогда же вышло окончание «Консуэло» Жорж Санд и несколько томов собрания ее сочинений. Свой интерес к современной литературе Крылов тщательно скрывал, как и все, что не вписывалось в его монолитный образ. И просьбу Карлгоф рассказать о своей жизни он воспринял внешне равнодушно, «как был равнодушен ко всему на свете».
Примечательно, что Крылов все-таки ей не отказал, хотя за два года до того на почтительнейшую просьбу ознакомиться в рукописи с его биографией, составленной П. П. Каменским, ответил пренебрежительно: «Прочел, ни поправлять, ни выправлять ни времени, ни охоты нет»[938]. Теперь его неожиданная сговорчивость, скорее всего, была связана с тем, что он готовил новое издание своих басен, и почти одновременное появление книги и биографической статьи в журнале для детей стало бы удачным маркетинговым ходом. Однако Крылов, как обычно, строго дозировал информацию о себе. «Так хотелось поболее узнать подробностей о его жизни, но он, кажется, совершенно забыл о ней, и с большим трудом можно было у него что-нибудь добиться», – простодушно сетовала позднее писательница. Впрочем, заключает она, «он был очень доволен моим кратким очерком, когда он был напечатан, и очень усердно благодарил меня»[939].
Если Каменский был вынужден компилировать факты из печатных биографий Крылова, то Карлгоф поставила перед собой оригинальную задачу – рассказать о его ранних годах. В русской детской литературе в это время формировался запрос на сочинения, где жизнь великих людей описывалась бы начиная с их детских лет или сами они представали бы детьми. Крылова такая возможность явно заинтересовала. Остальные периоды его жизни уже были так или иначе освещены другими авторами, но свое детство он пока мог интерпретировать по собственному усмотрению. В результате на страницах «Звездочки» повествование о маленьком Крылове оказалось в одном ряду с «Маленьким Шекспиром» и «Маленьким Мольером»[940], а самой занимательной и психологически убедительной частью очерка стала та, которая была основана на беседах с баснописцем. Здесь Крылов впервые подробно рассказал о матери, превратив ее в ключевой персонаж своего биографического нарратива.
Мария Алексеевна Крылова, по-видимому, действительно обладала недюжинными способностями и характером. Ее решительности Крылов был обязан тем, что вырвался из Твери в Петербург; она умерла, когда ему было девятнадцать лет, и, вероятно, оказала ключевое влияние на становление его личности. Люди, близко знавшие Крылова, замечали, что он, обычно скупой на эмоции, о матери вспоминал с неизменной нежностью. При этом он отчетливо противопоставлял ее отцу. Один такой рассказ запомнился Булгарину:
Воспитывался он дома, по тогдашнему обычаю, то есть был вскормлен и обучен русской грамоте, четырем правилам арифметики и молитвам. Иван Андреевич сказывал мне, что этим обязан он своей матери, доброй, тихой и набожной женщине. Отец его был человек добродушный, храбрый, но крутого нрава, и мало занимался семейством[941].
Нечто подобное слышал и Лобанов. Приводя слова баснописца о том, что его мать «была простая женщина <…> без всякого образования, но умная от природы и исполненная высоких добродетелей», он замечал: «От нее-то, кажется, он наследовал ум и прекрасные способности; ибо отец его был храбрый, но обыкновенный человек»[942].
Что касается Е. А. Карлгоф, то она стремилась не только познакомить юных читателей с реальной биографией баснописца, но и достичь воспитательного эффекта. Неудивительно, что из-под ее пера вышла весьма умильная семейственная картина:
<…> я ручаюсь, что он был чудный мальчик и что отец с самодовольствием говорил про себя: «Мой сынок славная будет голова!» А мать думала: «Мой Ванюша будет необыкновенный молодой человек!» Сбылось предсказание одного и предчувствие другой!
Однако и Карлгоф, по-видимому, не удалось узнать от Крылова о его отце ничего такого, что могло бы вписаться в эту идиллию. Как следствие, в центре повествования о детстве баснописца оказалась фигура матери:
Мать сделалась для него земным провидением, как бывают все матери для детей своих. Она с материнскою проницательностию открыла способности своего сына и старалась развить их, несмотря на ограниченность своих средств[943].
Несколько страниц посвящены описанию того, как Мария Алексеевна «сама составила себе план образования своего сына»; как с помощью книг, оставшихся от мужа, сумела приохотить Ивана к чтению, награждая его за усердие карманными деньгами; как, не имея понятия об иностранных языках, добилась, действуя умно и терпеливо, чтобы сын выучился французскому.
«Можно было заметить, что он видел в ней существо гениальное между женщинами. И, кажется, он не ошибался, по всему, что он мне рассказывал», – писала Оленина[944]. Эти разговоры произвели на нее такое впечатление, что ни один ее мемуарный набросок о Крылове не обходится без дифирамбов его матери[945].
Еще Я. К. Грот обратил внимание на сходство этих воспоминаний с аналогичными рассказами Державина[946]. Крылову также могли быть известны зафиксированные биографами Иммануила Канта высказывания философа о той роли, которую в его духовном развитии сыграла мать[947]. Очевидно, образ Марии Алексеевны Крыловой конструировался ее сыном по законам художественного произведения и не без оглядки на автобиографический нарратив великих современников.
В центре крыловского повествования о детстве – не труд, упорство и саморазвитие, а врожденный «гений». Истоки же его, в романтическом духе, близком его собеседникам и особенно собеседницам начала 1840‑х годов, обнаруживаются в незаурядной женской личности.
Дописав рукой Карлгоф преамбулу к собственной биографии, Крылов счел это свое произведение завершенным. Теперь он был занят окончательной огранкой того, что станет его поэтическим наследием, – итогового собрания басен. Этот свой труд он тоже не афишировал, отделываясь лукавыми mot, вроде того, которое запомнилось Карлгоф:
Раз я его спросила, отчего он так давно ничего не пишет. «Видите, – отвечал, – мне гораздо приятнее, чтобы меня спрашивали, отчего я не пишу, нежели думали: „Зачем он уже пишет“. В 75 лет нельзя ни жениться, ни писать стихов»