«Басни И. А. Крылова. В девяти книгах» выйдут в декабре 1843 года. А незадолго до смерти, в 1844 году, он, по свидетельству Плетнева, откажется даже смотреть на статью, предназначенную для французского энциклопедического словаря:
«Пускай пишут обо мне, что хотят», – сказал он, откладывая бумаги, – и, только уступив усильным просьбам бывших при этом свидетелей, внес туда несколько заметок[949].
15Крылов как автор рассказа о собственной смерти. – Рассылка книг. – Ad Melpomenen
9 ноября 1844 года Иван Андреевич Крылов, проболев четыре дня, умер в квартире, которую нанимал в доме на 1‑й линии Васильевского острова. Пользовавший его доктор констатировал смерть от «паралича легких», вызванного pneumonia totalis[950].
Еще в марте, посылая кому-то из знакомых номер «Звездочки» с очерком Карлгоф, он иронически досадовал на свою все возрастающую популярность:
Мне что-то страшно, что просят моего почерка все нарас<хват> и хотят иметь его и каж<ется> – уже не в мамамуши ли меня пожаловали – но я право не в ответе[951].
Баснописец давно уже был «не в ответе» за свой публичный образ; пожалованный в «дедушки Крыловы», он в значительной степени перестал принадлежать себе[952]. Но финал его жизни был не за горами, и это значило, что смерть его непременно станет предметом слухов и глубокомысленных рассуждений. Этот последний всплеск внимания к себе он постарался аранжировать с замечательным присутствием духа.
До конца находясь в сознании, он беседовал с дочерью Александрой и ее мужем, а также со своим приятелем и душеприказчиком Я. И. Ростовцевым. Так возникли его последние фарсы. В них особенно наглядно проявился излюбленный им принцип парадоксализации: если в шутливых разговорах с Ростовцевым смерть предстает как квинтэссенция общеизвестной комической репутации, то в отданных ему же распоряжениях – как возвышенный финал поэтической биографии.
Отчего мог умереть человек, известный своим обжорством? Разумеется, от того, что объелся. Еще в 1809 году Батюшков в сатире «Видение на берегах Леты» помещал воображаемую кончину Крылова в гастрономический контекст:
Тут тень к Миносу подошла <…>
С салфеткой, с книгой под рукой:
«Меня врасплох, она сказала,
В обед нарочно смерть застала;
Но с вами я опять готов
Еще хоть сызнова отведать
Вина и адских пирогов.
Теперь же час, друзья, обедать.
Я вам знакомый – я Крылов»[953].
Близким были известны подлинные обстоятельства[954], но в глазах публики эта смерть неминуемо должна была окраситься в фарсовые тона[955]. Так и произойдет: биограф Крылова, неплохо знавший его Плетнев, будет уверен, что тот умер оттого, что съел слишком много «каши из рябчиков»[956]. Эту версию не станет опровергать даже душеприказчик, в распоряжении которого находилось свидетельство о смерти от пневмонии.
Сознавая неизбежность такого поворота, баснописец в последние дни, по-видимому, все-таки надеялся управлять если не тем, о чем будут говорить после его кончины, то хотя бы тем, как будут говорить. Именно для этого он сам в беседе с Ростовцевым дает ироническую интерпретацию своей смерти, с полным основанием рассчитывая, что тот, как человек светский, будет пересказывать это в обществе[957].
В самом деле, большинство описаний смерти Крылова восходит к Ростовцеву. Вот как излагает события Плетнев:
Предсмертная болезнь его, последовавшая от несварения пищи в желудке, продолжалась несколько дней. То, что в этой старости прекратило жизнь, в прежнее время, конечно, прошло бы благополучно. На ужин себе (сбылось предсказание его об этих ужинах[958]) он приказал подать протертых рябчиков и облил их маслом. Помощь врачей оказалась недействительною. <…> За несколько часов до кончины, разговаривая с Яковом Ивановичем [Ростовцевым], он еще по привычке вводил апологи в свои речи – и шутя сравнил себя с крестьянином, который, навалив на воз непомерно большую поклажу рыбы, никак не рассчитывал излишне обременить своей немощной лошади только потому, что рыба была сушеная[959].
Чего можно было ожидать от умирающего автора басен? Конечно, последней басни. Аполог о сушеной рыбе венчает собой его творчество, превращая пошлейшую смерть обжоры в смерть баснописца. Знатоки здесь могли вспомнить не только Лафонтена с его шутливой автоэпитафией[960], но и Эзопа, который тщетно пытался образумить своих убийц, обращаясь к ним в привычной ему апологической форме.
Впрочем, это не помешало возникновению подчеркнуто сниженной версии, в которой фигурирует просто каша с маслом – самое незатейливое русское блюдо, соотносящееся, в отличие от изысканных и сложных в приготовлении рябчиков, с «народностью» баснописца. Как записал Корф о Крылове,
Под конец <…> он вел жизнь почти чисто прозябательную, славясь между охотниками жирно поесть своим исполинским аппетитом. Самая болезнь, положившая его в гроб, произошла от того, что он объелся каши с маслом, в чем и сам каялся. <…> Действительно, от этой несваримой в его лета пищи сделался запор и как его ничем нельзя было превозмочь, то он скоро перешел в антонов огонь[961].
Однако тот же Ростовцев в письме к Жуковскому, не касаясь причин смерти и обойдясь без пересказа «анекдотов», описывал кончину Крылова в совершенно другом – спиритуальном – духе:
Я удостоился быть свидетелем последней борьбы могучей его души с его могучим телом и принять последние слова его миру, который так жадно его выслушивал; я видел его смирение и предсмертную простоту неподдельного его величия. <…> За пять часов до кончины, перед самою исповедью, он рассказывал мне еще анекдоты своей жизни; о приближавшемся будущем, неземном, ни слова, ни намека. Мир праху сего истинного философа-христианина[962].
А сам Крылов не был бы Крыловым, если бы и в последние часы не выстроил сложнейший автобиографический нарратив. В нем игра с пресловутым обжорством, физической крепостью и беспечностью не только накладывается на образ умирающего поэта, принадлежащий высокой культуре, но и подсвечивается особым предсмертным волеизъявлением.
В этот момент в Типографии военно-учебных заведений, в нескольких сотнях метров от дома, где он жил, еще хранилось около половины 12-тысячного тиража «Басен И. А. Крылова. В девяти книгах». За несколько часов до кончины баснописец выразил желание, чтобы экземпляры этого издания были разосланы его друзьям и знакомым в память о нем[963]. Немедленно в типографии закипела работа; с помощью штампа на титульных листах ручным способом оттискивали: «9‑го ноября. 4½ часов утра. По желанию Ивана Андреевича Крылова, присланное [sic!] душеприказчиком его Яковом Ивановичем Ростовцевым». Таких книг успели изготовить немного: через три с небольшим часа Крылов умер, и Ростовцев дал типографии новое задание. Теперь от книжного блока отрывали изначальный титульный лист, и вместо него появлялась особая траурная обложка из белого полукартона, обведенная черной каймой. Помимо заглавия «Басни И. А. Крылова» там печаталось: «Приношение. На память об Иване Андреевиче. По его желанию. Санктпетербург. 1844. 9‑го ноября. ¾ 8-го, утром»[964]. В тот же день мемориальные экземпляры начали рассылаться по городу вместе с приглашением на погребение. Таким образом уже к 11 ноября разошлось до восьмисот книг.
Ил. 47. Траурная обложка «Басен И. А. Крылова». 1844.
Обыкновенные распоряжения умирающего, состоящие в раздаче родным, домочадцам и друзьям некоторых вещиц на память, Крылов резко укрупнил в масштабе. Его книги превратились в символический дар не одним лишь знакомым баснописца, а всей русской читающей публике[965]. Великолепие этого прощания придало уходу Крылова истинную царственность. Примечательно, что и Николай I уже через три недели одобрит сооружение ему памятника в столице, где до той поры монументы воздвигались лишь государям и полководцам.
Последний жест баснописца, обращенный к современникам, предельно серьезен. В нем неожиданно прочитывается отсылка к одному из центральных текстов европейской культуры – оде Горация Ad Melpomenen (III, 30). Именно с ней соотносится возвышенный образ бессмертия поэзии, заключенной в тленную оболочку, который умирающий баснописец положил в основу прощальной рассылки[966].
Его представления о значении и будущей судьбе своего поэтического наследия, по-видимому, давно уже развивались в русле, намеченном римским поэтом. Поэзия, утверждает Гораций, неподвластна земным превратностям – дождям, ветрам и бегу времени. И та же идея просвечивает в мнимо простодушном ответе Крылова на замечание о его рекордных тиражах: «Что ж тут удивительного? Мои басни читают дети, а это такой народ, который все истребляет, что ни попадется в руки. Поэтому моих басен много и выходит»