[1001], то смерть Крылова на несколько дней стала для всех петербургских газет главным событием.
Тот же Краевский в заметке за собственной подписью напрямую обращался к читателям «Русского инвалида»:
Если не ошибаемся, Крылов не оставил семейства; но мы все – одна семья его; все мы, ученики его и воспитанники, должны собраться около его гроба и с благоговением проводить его до последнего жилища. <…> Приглашаем всех, кому дорога честь слова русского, принять участие в этом погребении, которое должно быть нашим общим народным делом, – последним торжественным выражением благодарности и уважения к нашему мудрому наставнику, доброму, снисходительному ценителю трудов наших и честному, благородному человеку во всех поступках его частной и общественной жизни[1002].
По-видимому, это первый случай, когда пресса анонсировала место и время прощания с частным лицом, предлагая желающим присоединиться к церемонии[1003]. «Все, кому дорога честь слова русского» – некий новый субъект общественной жизни, который, по убеждению журналиста, не только может, но и должен проявлять активность в «общем народном деле» вне традиционных династических сценариев[1004].
На следующий день газета еще раз напомнит «всему Петербургу, что завтра в 10 часов утра будет вынос тела Крылова в церкви св. Исаакия (в Адмиралтействе) и погребение в Александро-Невской лавре». «Мы уверены, что весь Петербург от мала до велика будет на этом погребении», – твердо заключит анонимный автор воскресного фельетона (по-видимому, не кто иной, как Н. А. Некрасов)[1005].
Необычная активность «Русского инвалида» привлекла внимание Плетнева, давно ненавидевшего Краевского как удачливого конкурента на журнальном поприще. На сей раз он усмотрел в его публикации прямо-таки потрясение основ и спустя несколько дней делился со своим другом Я. К. Гротом:
Еще забавная черта его мелочной спеси. Извещая в Инвалиде о кончине Крылова и высокопарно приглашая публику на погребение, под статьею он выставил полное свое имя, как будто писал человек в роли Гизо[1006].
В этом контексте сравнение петербургского журналиста с лидером французских либералов и знаменитым парламентским оратором прозрачно намекало на неблагонадежность.
Сенсационные призывы «Русского инвалида» насторожили, видимо, не одного Плетнева. Газета вдруг замолчала, после похорон не поместив никаких материалов о том, как прошла церемония, о важности которой твердили еще вчера. Лишь с большим опозданием, 17 ноября, «Инвалид» перепечатает отчет «Санкт-Петербургских ведомостей». Объяснить такое внезапное охлаждение можно только внешним вмешательством, причем исходившим не от цензуры. Как и «Полицейские ведомости», газета «Русский инвалид» в то время проходила ведомственную цензуру. Военно-цензурный комитет при Главном штабе контролировал лишь публикации на военные темы, остальные же материалы выходили «независимо от общей цензуры», по выражению Уварова[1007]. Остается предположить, что свое слово здесь сказало III отделение[1008].
Еще за семь лет до того, в дни прощания с Пушкиным, там всерьез опасались именно такого развития событий, к которому теперь призывал «Русский инвалид». В своем отчете за 1837 год «высшее наблюдение», резюмировав, что «подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов», сочло нужным «мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено»[1009]. Тогда Уваров, со своей стороны, стремился минимизировать выражения скорби в печати и в особенности не допустить на отпевании Пушкина демарша со стороны профессоров и студентов, которые собирались явиться в мундирах[1010]. В ноябре 1844 года он действовал прямо противоположным образом. Похороны Крылова, как ранее его юбилей, он постарался превратить в яркую демонстрацию единодушия подведомственных ему учебной и литературной корпораций и в триумф своей концепции народности.
Заметим, что активность Уварова подпитывалась его личным честолюбием и стремлением упрочить свои позиции как главы министерства, претендующего на ключевую роль в формировании национальной идеологии. При этом его желание не только контролировать сферу образования, но и через цензуру полностью подчинить себе печать постоянно наталкивалось на сопротивление III отделения. Очередной конфликт такого рода произошел за год до смерти Крылова – в конце 1843 года[1011]. Уваров тогда был вынужден отступить и, по злорадному замечанию Булгарина, «играл роль недовольного», а осенью 1844‑го невыгодные для него толки возобновились. 9 октября Булгарин пересказывал их Гречу:
<…> насчет отставки изверга Уварова <…> говорили в городе, но на деле слухи не оправдываются <…> Уварову хочется графства, и он не знает, как схватить его, и распускает слухи о своем удалении, чтоб его удержали[1012].
Как и в случае с юбилеем, министру пришлось включаться на ходу. Он, несомненно, должен был одним из первых узнать о смерти Крылова – и как глава министерства, и как президент Академии наук, действительным членом которой баснописец был с 1841 года. Однако уведомил ли его Ростовцев, неясно; известно лишь, что вечером 9 ноября он получил соответствующую записку от Плетнева, соседа баснописца. Вернувшись в тот день с прогулки, его 14-летняя дочь рассказала, что они с гувернанткой, проходя мимо дома, где жил Крылов, узнали о его смерти, «последовавшей от испорченности желудка в ¾ 8 ч. утра»[1013]. Таким образом, к действиям Уваров смог приступить только на следующий день, 10 ноября.
Он начал с того, что послал на квартиру Крылова одного из своих подчиненных и узнал, что Ростовцев там «всем распоряжается как душеприказчик»[1014]. Это позволило Уварову сосредоточиться на символической стороне события. Во всеподданнейшей записке, направленной в Гатчину в тот же день, он сообщал:
<…> Ближайшие распоряжения по погребению по воле покойного принял на себя генерал-майор Ростовцев, с моей стороны будет оказано ему всякое нужное содействие. <…> в последствии времени я предполагаю открыть от Министерства народного просвещения подписку для приглашения желающих пожертвовать на сооружение надгробного памятника, достойного славы нашего отечественного баснописца[1015].
Министр явно рассматривает погребальную церемонию как часть государственного коммеморативного проекта, начало которому было положено еще при жизни Крылова, в 1838 году, учреждением его именной стипендии.
На следующий день Николай выразил свое согласие обычной краткой резолюцией; между тем Уваров уже действовал. «Залп» из трех газетных публикаций 11 ноября с аффектированными излияниями национальной гордости, скорее всего, стал следствием его указаний, данных журналистам и цензорам накануне.
Неизвестно, согласовывались ли в те дни позиции Уварова и Орлова, но очевидно, что исключительная публичность похорон была бы невозможна без воли III отделения. Прощание со «знаменитым русским баснописцем» с точки зрения и «высшего наблюдения», и министерства, и одобрявшего их действия государя должно было превратиться в знаковое событие. Аналоги ему следует искать среди масштабных «народных» торжеств николаевского времени, таких как открытие Александровской колонны в 1834 году и Бородинский праздник в 1839‑м. Нельзя не вспомнить и крыловский юбилей. Жуковский в своей речи назвал его «праздником национальным»:
Когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нем участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет[1016].
Уваров озаботился и тем, чтобы почести усопшему организованно отдали русские учащиеся и учащие – базовая крыловская аудитория. В тот же день, 10 ноября, он пишет исправляющему должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа Г. П. Волконскому:
При предстоящем погребении скончавшегося на днях баснописца нашего И. А. Крылова я признаю приличным пригласить гг. членов Совета университета присутствовать на выносе и погребении тела, также сделать наряд 15 студентам казеннокоштным с приглашением желающим из своекоштных дежурить при теле покойного и нести ордены [sic!] его, сопровождая погребальную процессию в дни, которые для этого будут назначены. О сем покорнейше прошу Вашу Светлость предложить ректору Университета войти в совещание с г. генерал-майором Ростовцевым[1017].
На следующий день Волконский сообщил о предписаниях министра Плетневу. Развивая замысел, он, со своей стороны, распорядился «директорам 2, 3 и Ларинской <…> гимназий, в которых воспитываются крыловские стипендиаты», назначить от каждого из этих учебных заведений «по 5 воспитанников под надзором гувернеров для сопровождения процессии при выносе и погребении тела покойного»[1018].
Отношение к Волконскому писалось, когда Уваров еще не знал, как именно будет организовано прощание с Крыловым. Образ траурной церемонии, длящейся нес