[1056]. От министра и могла исходить просьба обеспечить усопшему баснописцу высшие церковные почести[1057].
Сам Уваров появился на похоронах Крылова только под конец церемонии. В Исаакиевской церкви его никто не видел. Главная роль там принадлежала Орлову, рядом с которым министр вынужденно занял бы только второе место.
Между тем недоброжелатели наблюдали за каждым его шагом. 8 декабря москвич А. Я. Булгаков записал дошедший из столицы выразительный слух:
На похоронах Крылова был почти весь Петербург. <…> Особенные занятия, а может быть и нездоровье, могли помешать министру просвещения быть при выносе тела Крылова. Отсутствие сие было замечено собравшимися тут литераторами. Один из них удивлялся, что нет министра просвещения при отдании последней почести столь знаменитому писателю, на что Кукольник отвечал: «Наш министр просвещения Крылов, он теперь в гробу!» Тот ему заметил, что он говорит об Уварове, на что Кукольник возразил ему: «Ну, да, Уваров заступил теперь место Крылова и пишет для государя басни!»[1058]
Появление Уварова, впрочем, оказалось весьма эффектным. Он привлек к себе общее внимание тем, что положил в гроб памятную медаль, отчеканенную по случаю крыловского юбилея. В газетных сообщениях о похоронах баснописца этот жест описан как кульминация всей церемонии. Ее символические детали обобщила «Северная пчела»:
Много пиитических идей излилось из генияльного ума И. А. Крылова, и пиитическая идея озарила последнее прощанье с ним признательных к нему современников. На голове покойного был тот самый лавровый венок, которым благодарные соотечественники украсили его в день юбилея пятидесятилетней литературной его жизни; на груди и на сердце лежали цветы, которые <…> императрица Александра Феодоровна, по особенной Своей милости к первому Русскому писателю, благоволила иногда присылать ему, и которые он сберегал как святыню; вместо герба на траурных принадлежностях было изображение медали, вычеканенной для увековечения памяти о юбилее Ивана Андреевича, и при закрытии гроба, Господин Министр Народного Просвещения <…> Сергий Семенович Уваров положил одну медаль в гроб[1059].
Никогда еще похороны поэта в России не были настолько семиотически насыщены.
Лавровый венок и засушенный букет (или букеты), хранившиеся у Крылова в качестве памятных сувениров, были обнаружены после его смерти Ростовцевым. Однако смелый замысел, предполагавший вторжение светской символики в церковную церемонию, вряд ли принадлежал ему. Аллюзии на римский ритуал погребения, включавший украшение тела почетными венками, полученными при жизни в награду той или иной доблести, скорее всего, были привнесены Уваровым. По античному обычаю, усопшего сопровождали в последний путь некогда дорогие его сердцу вещи – в данном случае эту роль сыграли сухие цветы. Даже монета, которой древние греки и римляне снабжали умерших для оплаты услуг перевозчика Харона, нашла себе неожиданную аналогию в юбилейной медали, положенной в гроб[1060]. Один из участников оленинского кружка, где концепцию русской национальной культуры разрабатывали на классической основе, Уваров не видел никакого противоречия между этими оммажами античности и «народностью» баснописца.
Ил. 53. Посмертная маска Крылова с добавлением венка. 1844.
Главную роль в выстроенной им конструкции играл лавровый венок – символ бессмертной славы, отсылающий к гордому финалу оды Горация Ad Melpomenen.
Так Уваров подхватил и довел до логического завершения ту интенцию, которую сам Крылов обозначил распоряжением о посмертной рассылке своих басен. Похороны благодаря этому стали прощанием не с «дедушкой Крыловым», а со «знаменитым русским баснописцем», иными словами – с национальным классиком[1061].
Заметим, что венок был поднесен Крылову на юбилейном празднике как символический дар, но баснописец не был им увенчан. Уваров тогда возложил на него звезду ордена св. Станислава – атрибут вполне земного почета и уважения. На голову поэта лавровый венок был надет лишь после смерти, в знак совершившегося перехода в вечность.
Между тем эта «пиитическая идея» явственно противоречила церковному обряду погребения, который не предполагает присутствия в гробу каких-либо посторонних предметов. Примечательно, что спустя три с половиной года, 19 марта 1848 года в Москве при отпевании знаменитого трагика П. С. Мочалова попытка увенчать его лаврами встретит отпор со стороны священника.
Хотели возложить венок в гроб на Мочалова, <…> но священник сбросил, воспротивился. Тогда это было еще не в обычае. Это была фантазия Дьякова [А. Н. Дьяков – друг и горячий поклонник дарования Мочалова. – Е. Л., Н. С.]. Он говорил священнику: вы увенчали его своим венцом, а мы увенчаем своим. Кончилось тем, что венок положили на гроб[1062].
Но в Петербурге 13 ноября 1844 года правила отступили перед волей министра. Отпевавшие Крылова три архиерея, включая митрополита Антония, первенствующего члена Синода, не посмели возразить против языческого убранства усопшего.
Точно так же не смутило их присутствие в гробу сухих цветов. В контексте роскошной погребальной церемонии, устроенной на средства, пожалованные Николаем I, этот скромный подарок не просто служил напоминанием о милости императрицы к Крылову, а свидетельствовал об особой душевной связи между ним и всем царским домом.
Смирились архиереи и с тем, что министр на глазах у всех положил в гроб медаль. Возможно, это был экземпляр, принадлежавший самому Крылову и хранившийся у него вместе с венком в память о юбилейном празднике.
Хотя класть в гроб какие-либо вещи было не принято, иногда такое все-таки происходило. Напомним романтическую историю перстня Д. В. Веневитинова, который по желанию поэта был погребен вместе с ним[1063], и то, как при закрытии гроба Пушкина убитый горем Вяземский положил туда свою перчатку[1064]. Однако в случае Уварова об эмоциональном порыве говорить не приходится.
Стандартные похороны, даже самые роскошные, явно не устраивали министра. За его действиями в эти дни просматривается стремление ad hoc сконструировать особый церемониал прощания с великим поэтом или, шире, деятелем национальной культуры. Утверждение статуса таких персон произошло именно в период его министерства, прежде всего благодаря объективным процессам, в ходе которых культура приобретала в глазах публики все большее значение. При этом и сам министр, крайне честолюбивый и амбициозный, стремился отвоевать для подведомственной ему сферы (а через нее и для себя лично) как можно больше общественного авторитета.
В этом отношении похороны Крылова дали ему уникальный шанс. Сенаторы, члены Государственного совета, архиереи, университетские профессора и студенты, газетчики и их читатели, главный распорядитель похорон Ростовцев и глава III отделения Орлов, представлявший самого императора, действовали согласованно и дружно в едином русле, направление которого было задано именно им, Уваровым, и это на мгновение вознесло его на невиданную высоту, далеко превосходившую круг влияния министра народного просвещения. Однако всего этого не случилось бы, умри Крылов несколькими месяцами раньше. Министр вернулся в столицу после продолжительного отсутствия лишь незадолго до кончины баснописца – около 20 сентября[1065]. Благодаря этому стечению обстоятельств и стал возможен невероятный феномен крыловских похорон. В отсутствие Уварова погребение поэта прошло бы достаточно обыденно, никак принципиально не выделяясь на фоне многих богатых похорон, которые регулярно наблюдал Петербург.
Еще не так давно специальный погребальный церемониал, нагруженный светской символикой помимо обычной религиозной, предусматривался лишь для монархов и военных, причем генералитету полагалось участие войск и отдание специальных воинских почестей[1066]. В то же время похороны даже виднейших государственных сановников отличались от похорон обычных людей только большей пышностью[1067]. О личных заслугах покойного можно было судить лишь по количеству орденов, которые на подушках несли перед гробом.
Уварову же удалось превратить похороны Крылова в погребение фельдмаршала от литературы. Студенты и гимназисты отдавали ему последние почести, как войска своему командиру. Лавровый венок выступал даже не в качестве награды вроде орденов (они занимали свое традиционное место), а скорее как инсигния – вещественный знак власти или сана, подобный императорской мантии или архиерейскому посоху. Это придало погребальной церемонии Крылова некоторое сходство с императорскими похоронами, где на умершего так же принято было надевать особую погребальную корону, а в траурной процессии так же шествовали представители всех сословий и социальных групп[1068].
Неслучайным был и выбор места захоронения. 11 ноября, призывая читателей принять участие в прощании с Крыловым, «Русский инвалид» сообщал, что отпевание состоится в Александро-Невской лавре, «где покоятся уже литературные славы наши: Ломоносов, Карамзин, Гнедич, бывший столько лет другом Крылова». Впрочем, если могила Ломоносова находилась на Лазаревском кладбище, то Карамзин и Гнедич покоились на соседнем – Новом Лазаревском (впоследствии переименованном в Тихвинское). Открытое в 1823‑м, оно к 1844 году еще не было заполнено, так что место для Крылова можно было выбирать достаточно свободно. Ростовцев остановился на участке рядом с могилой Гнедича.