При этом замысел Ростовцева неожиданно вошел в резонанс с другим, более сложным культурным феноменом, своего рода художественной проекцией оленинского круга, созданной в этом уголке кладбища.
Все началось с того, что в 1813 году в Можайске по рисунку Оленина над общей могилой его сына Николая и С. Н. Татищева, его однополчанина и друга, убитых одним ядром в Бородинском сражении, был поставлен памятник в виде скромного жертвенника из белого мрамора[1157]. Надгробие похожей формы, более стилизованное и выполненное из серого гранита, Оленин соорудит и на могиле своей супруги, умершей в 1838 году. Высеченную на нем эпитафию напишет Крылов[1158]. Наконец, на могиле самого Оленина (он скончался 29 апреля 1843 года) будет установлен памятник, в точности повторяющий надгробие его жены[1159]. Таким образом, четырехгранный жертвенник, увенчанный фронтонами и акротериями, стал семейной традицией Олениных. Но примечательно, что еще в 1835 году, проектируя надгробие Гнедича – старинного друга, с годами ставшего практически членом семьи, Оленин обратился к тому же мотиву. Захоронения Гнедича и супругов Олениных близки и пространственно, их разделяет лишь кладбищенская дорожка; все три памятника украшены профильными барельефными портретами[1160]. Погребение рядом с Гнедичем неизбежно распространило оленинский мемориальный код на Крылова.
Ил. 59. Надгробие Н. А. Оленина и С. Н. Татищева. Установлено в 1813 году в Можайске на кладбище при Троицкой церкви, в 1967 году вместе с захоронением перенесено на Бородинское поле. Фото 2021 года.
Ил. 60. Надгробие А. А. Лобановой – первой жены М. Е. Лобанова, умершей в 1836 году. Изначально находилось на Новом Лазаревском (ныне Тихвинском) кладбище Александро-Невской лавры, в 1930‑х годах перенесено на Старое Лазаревское. Фото 2023 года.
Ил. 61. Надгробия супругов Олениных, скончавшихся в 1838 и 1843 годах. Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры. Фото 2015 года.
Новое Лазаревское кладбище в середине XIX века оставалось престижным аристократическим некрополем, однако наличие там могил Карамзина, Гнедича и Крылова дополнительно придало ему характер литературного пантеона, подобного «Уголку поэтов» в Вестминстерском аббатстве или парижскому кладбищу Пер Лашез[1161]. Неслучайно на следующий год после смерти Крылова, 31 августа 1845 года, там будет захоронен прах Е. А. Баратынского, умершего в Италии, а еще через семь лет, 29 июля 1852 года, – перевезенный из Германии прах Жуковского. Первая церемония носила частный характер, вторая же всколыхнула память о крыловских похоронах. Историк М. А. Коркунов в письме М. П. Погодину счел нужным отметить, что в лаврской Духовской церкви гроб поэта был «поставлен в том самом месте, где отпевали Крылова», а место для захоронения было выбрано «подле Карамзина, недалеко от могил Крылова и Гнедича»[1162].
Другой современник, побывавший в тот же день на кладбище, обратил внимание, что эти «родственные между собою <…> две славные могилы» не забыты благодарными соотечественниками:
<…> нужно сказать, что русские умеют уважать память своих замечательных отживших писателей. Как часто случается на могиле того или другого писателя видеть венки и разложенные цветы и как радостно смотришь на это, зная, что никого из кровных родных не осталось после покойника; чья же рука могла украсить его могилу? Вот и теперь роскошный свежий венок колеблется на памятнике дедушки Крылова; и какой добрый внук мог бы лучше украсить могилу своего родного деда?[1163]
Таким образом, живое почитание памяти Крылова продолжалось и спустя без малого десять лет после его смерти. «Цветочный венок, положенный какою-то благодарною рукою» вокруг венчающего надгробие креста, запечатлел на своем рисунке В. Ф. Тимм, посетивший Новое Лазаревское кладбище в августе 1853 года.
7Формирование традиции писательских похорон
Крыловские похороны оказались настолько ярким событием, что на них тем или иным образом стали ориентироваться последующие церемонии подобного рода.
Началось с копирования самой эффектной детали – лаврового венка, причем если в случае Крылова он выступал в качестве собственности покойного, уходящей с ним в могилу, то в дальнейшем лавры служат просто атрибутом похорон выдающегося художника. И если в 1848 году попытка возложить венок на голову Мочалова в гробу еще не удалась, то в конце февраля 1852 года в той же Москве тело Гоголя было выставлено для прощания в университетской церкви увенчанное лавровым венком, и это уже не казалось странным.
Ил. 62. Гоголь в лавровом венке на смертном одре. Рис. В. А. Рачинского. 1852.
По многолюдству и экзальтации его похороны далеко превзошли погребальную церемонию Крылова. Выразительное свидетельство оставила писательница Евгения Тур (Е. В. Салиас де Турнемир):
Стечение народа было так велико, что сгущенные массы стояли до самых почти местных образов. Граф Закревский, в полном мундире (генерал-губернатор Москвы), попечитель Назимов <…> присутствовали при отпевании, так же, как и все известные лица города. Гроб был усыпан камелиями, которые принесены были частными лицами. На голове его лежал лавровый венок, в руке огромный букет из иммортелей. <…> Всякий хотел поклониться покойнику, поцеловать руку его, взять хотя стебель цветов, покрывавших его изголовье. Из церкви профессора <…> вынесли его на руках до улицы, на улице толпа студентов и частных людей взяла гроб из рук профессоров и понесла по улице. За гробом пешком шло несметное число лиц всех сословий; прямо за гробом попечитель и все университетские чины и знаменитости; дамы ехали сзади в экипажах. Нить погребения была так велика, что нельзя было видеть конца поезда[1164].
Государственное финансирование[1165], присутствие представителей высшей власти (в данном случае городского масштаба)[1166], профессоров и студентов, огромная толпа людей разных сословий, включая, разумеется, и обычных зевак, и, наконец, венок – эти элементы «писательских» похорон впервые сложились в нечто целое при погребении Крылова. На судьбу венка особенное внимание обратил художник Ф. И. Иордан:
Он лежал <…> с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником, который украшал воистину в Бозе почившего[1167].
Всю нестандартность ситуации лучше, чем что-либо иное, высвечивают суждения «простецов». Так, невозможность уместить происходящее в рамки социальной нормы заставляла купцов, наблюдавших похороны Крылова, проецировать на него образ некоего культурного героя – создателя русского языка. При погребении Гоголя то же недоумение выливалось в попытки измерить значимость усопшего привычной мерой чинов и титулов:
Всего любопытнее и поразительнее толки в народе во время похорон; анекдотов тьма; все добивались, какого чина. Жандармы предполагали, что какой-нибудь важный граф или князь; никто не мог представить себе, что хоронят писателя; один только извозчик уверял, что это умер главный писарь при университете, т. е. не тот, который переписывает, а который знал, к кому как писать, и к государю, и к генералу какому, ко всем[1168].
Состоявшаяся через несколько месяцев церемония перезахоронения праха Жуковского хотя и анонсировалась в прессе[1169], но не сопровождалась шествием по городу и потому не привлекла такого внимания. Однако и в ней прослеживаются те же элементы. Все расходы, включая перевозку тела в Петербург, в знак благодарности к своему наставнику принял на себя наследник, великий князь Александр Николаевич, участвовавший в похоронах вместе с сестрой, великой княгиней Марией. По Академии наук, членом которой был Жуковский, разослали повестку с приглашением к выносу и отпеванию. Кроме академиков, присутствовали товарищ министра народного просвещения Авр. С. Норов, ректор университета Плетнев, некоторые профессора, а также столичные литераторы и журналисты. Почетное дежурство при гробе несли присланные для этой цели студенты[1170].
Здесь, как и на похоронах Гоголя, примечательно отсутствие военных, сыгравших такую неожиданно важную роль при выносе тела Крылова. Церемониал погребения писателя активно эволюционировал, утрачивая первоначальную эклектичность. Чем далее (особенно в пореформенное время), тем более он откликался на стремительный рост значимости литературы, ее демократизацию и превращение писателя в центральную фигуру общественной жизни[1171]. Возвращение к «уваровской» парадигме, апроприирующей личность и творчество писателя для нужд государственной идеологии, произойдет – парадоксальным образом – в советские годы.
Глава 5Чей дедушка?
…И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Торжественные похороны Крылова – одна из кульминаций уваровского идеологического проекта – окончательно утвердили его имя и творчество в качестве официального символа народности в литературе. Неслучайно замысел воздвигнуть ему памятник возникает у министра в первые же часы по смерти баснописца. Однако старту государственного коммеморативного проекта сопутствовала ожесточенная полемика, в которой застарелая вражда мешалась с актуальной конкуренцие