й.
Всеобщее (или почти всеобщее) уважение к баснописцу при его жизни в значительной степени объяснялось тем, что в последние четверть века он дистанцировался от любых литературных распрей и избегал открыто связывать себя с той или иной группировкой. Но немедленно после похорон борьба за символическое присвоение Крылова вспыхнула с неожиданной силой. Разделение полемистов на два лагеря – проуваровский и антиуваровский – добавляло полемике политическое измерение.
1Мемориальное ралли. – Плетневская «формула Крылова»
Едва Крылова не стало, за мемориальные статьи о нем взялись – по-видимому, практически одновременно – С. Н. Глинка, П. А. Плетнев, П. А. Вяземский, Ф. В. Булгарин, М. Е. Лобанов, а затем и В. Г. Белинский.
Всех обогнал Плетнев, уже в январском номере своего журнала «Современник» за 1845 год поместивший очерк «Иван Андреевич Крылов»[1172]. Имея крайне мало времени для работы[1173], он обильно цитировал чужие тексты. Так, для описания детства и ранней юности баснописца ему пригодился богатый подробностями очерк Елизаветы Карлгоф «Крылов», опубликованный в 1844 году в журнале «Звездочка». Более сложной оказалась ситуация с неизданным мемуарным сочинением Глинки. Почти четырехстраничный фрагмент из него Плетнев предварил следующим не совсем учтивым замечанием:
С. Н. Глинка, по кончине Крылова, прислал мне небольшую о нем выписку из своих «Записок». Я из них приведу здесь то, что сколько-нибудь послужит к пополнению будущей биографии поэта. С. Н. Глинка только тремя годами моложе Крылова. Итак, на его сказания положиться можно[1174].
К моменту кончины Крылова 68-летний Глинка (Плетнев ошибся: тот был на восемь лет моложе баснописца) жил в Петербурге на покое. Отношение к нему в литературных кругах было довольно ироническим. Молодому поколению он представлялся в лучшем случае забавным чудаком. Свидетельством тому – описание его поведения на юбилее Крылова в 1838 году, куда Глинка явился странно, с точки зрения щеголя Панаева, одетым и неожиданно для всех «произнес горячо краткую, но не совсем связную речь»[1175]. Пятидесятилетие литературной деятельности самого Глинки в 1844 году прошло почти незамеченным. Белинский откликнулся на приуроченный к этому событию очерк Б. М. Федорова насмешливой рецензией, в которой о юбиляре отозвался откровенно пренебрежительно: «Мы видим его славу, знаем его имя, но сочинений его старых не помним, а новых не читаем»[1176].
В это время теряющий зрение Глинка нечасто брался за перо – в частности, для того, чтобы отозваться на смерть кого-то из видных деятелей прежних лет. Так, в декабре 1844 года он выпустил отдельной брошюрой стихотворение «Памяти князя Александра Николаевича Голицына». Тогда же он, очевидно, работал и над мемуарным очерком о Крылове. Высоко ценя баснописца, Глинка, несомненно, желал принести его памяти достойную дань. «Современник», выпускаемый авторитетным историком литературы, показался ему самым подходящим для этого местом. Незадолго до того, в апрельском номере журнала, вышел его короткий текст о Державине[1177].
Но на сей раз, получив рукопись, Плетнев предпочел обратить ее в материал для собственной работы. В письме к Гроту он признавался: «С. Глинка по смерти Крылова прислал мне о нем особую статью – и я из нее взял то, что считал подельнее»[1178]. Печатно именуя «выпиской из … записок» то, что на самом деле представляло собой самостоятельный очерк, создание которого стоило автору немалых усилий, Плетнев пытался отвести от себя ответственность за некорректное обращение с чужим сочинением. В результате задетый таким отношением Глинка, по-видимому, запретил ему впредь пользоваться своим трудом. Показательно, что свидетельства Глинки не будут включены в большую биографию Крылова, которую Плетнев напишет для Полного собрания сочинений 1847 года.
Полный текст «особой статьи» до нас не дошел. Можно лишь предполагать, что в ней, кроме биографических сведений, были и менее «дельные», с точки зрения Плетнева, фрагменты, отражавшие собственное представление Глинки о феномене Крылова. Чужие оценки издатель «Современника» отбросил неслучайно. Как член созданного Уваровым комитета для сооружения памятника баснописцу, как профессор и ректор университета он, по-видимому, считал необходимым сам произнести итоговую «формулу Крылова»:
<…> Скончался Иван Андреевич Крылов. Достаточно этого имени, чтобы выразить вполне, что утратили русские всех сословий, всех возрастов <…> Едва понятно, как мог этот человек, один, без власти, не обладавший ни знатностью, ни богатством, живший почти затворником, без усиленной деятельности, как он мог проникнуть духом своим, вселиться в помышление миллионов людей, составляющих Россию, и остаться навек присутственным в их уме и памяти. Но он дошел до этого легко, тихо, свободно и сам едва сознавая необъятность и высоту своего беспримерного успеха.
Бог ниспослал ему благодать слова. <…>
В Крылове мы видели перед собою верный, чистый, совершенный образ Русского. Его индивидуальную духовность всего точнее можно уподобить слитку самородного золота, нигде не проникнутого даже песчинкой постороннего минерала. Эту, может быть, единственную в своем роде натуру воспитание, обстоятельства жизни, связи и отношения, влечение вкуса и – без сомнения, всего более – ясный ум образовали так полно, твердо и высоко, что во всех явлениях, даже в каждом элементе ее деятельности, все типически выражало Русский мир[1179].
Эти формулировки из вступления к очерку могли бы войти в своего рода катехизис официальной народности, где Крылов наверняка занял бы место одной из трех неразделимых ипостасей.
Столь же выразительна картина литературных связей баснописца: «Друзья Жуковского всегда оставались и его друзьями. Таковы были постоянные сношения его с князем П. А. Вяземским и Е. А. Баратынским»[1180]. Рассеянные по тексту очерка напоминания о давнишнем и тесном знакомстве автора с покойным должны были придать его суждениям необходимую весомость; тем более странно выглядит появление в этом контексте Баратынского. О «постоянных сношениях» Крылова с ним говорить не приходится, и Плетневу как старинному приятелю Баратынского и автору недавно вышедшего мемориального очерка о нем[1181] это было хорошо известно. Знал он и о том, что Вяземский отнюдь не всегда был безусловным поклонником баснописца.
При этом бросается в глаза отсутствие имени Пушкина – тем более что в другом месте своего очерка Плетнев упоминал, что Крылов «лучше других умел ценить» его талант, и даже приводил его эпиграмму на критический разбор «Руслана и Людмилы»[1182]. Но в данном случае, конструируя некий круг лучших русских писателей, который мы назвали бы пушкинским, Плетнев явно избегает имени, которое было неприятно лично Уварову. Этот круг и вместе с ним Крылова[1183] он имплицитно противопоставляет литераторам иного пошиба. Грань, их разделяющая, имеет этический характер:
Кроме эстетического суждения, у Ивана Андреевича об авторах были соображения другого рода. Он в каждом из них желал найти достоинство человеческое, то есть такие правила, такую жизнь, которые бы не только не стыдили авторской гласности, но и благоприятствовали бы ей. Он говорил, что отделение дарования от нравственного достоинства в одном и том же лице несовместно с гражданскою жизнию. Поэтому он не входил без разбора в близкие литературные связи, оказывая, впрочем, всякому, по всегдашней скромности своей, вежливость и приветливость[1184].
После этого неудивительно, что Плетнев не смог удержаться от личного выпада:
Кто только мог, все пришли проводить его до тихого пристанища. Но посреди столь торжественного и общего свидетельства истины, что Крылов есть народный писатель, рассказывают, будто какой-то неверующий Нибур тут же подвергал этот факт сомнению[1185].
В «неверующем Нибуре» узнается Сенковский – такой же эрудит, полиглот и научный скептик, как немецкий историк, и давний, еще с середины 1830‑х годов, недоброжелатель баснописца. И в этой ситуации он остался верен себе: журнал «Библиотека для чтения», даже имея раздел «Литературная летопись», попытался проигнорировать кончину Крылова – так же, как в свое время проигнорировал его юбилей. Однако на фоне почти всеобщего хора столичных газет и журналов, и особенно с учетом внимания к теме лично министра народного просвещения, затянувшееся молчание «Библиотеки» начинало выглядеть вызывающе. Это, видимо, и подвигло Сенковского к тому, чтобы в третьем номере за 1845 год (позже всех журналов!) отдать дань баснописцу, поместив компилятивный очерк Д. Н. Бантыша-Каменского «Крылов»[1186], подготовленный для будущего второго издания его «Словаря достопамятных людей русской земли».
Смысл отщепенства пресловутого «Нибура» раскрывается при сравнении с посвященным Крылову фрагментом отчета по Отделению русского языка и словесности Академии наук, над которым Плетнев работал в параллель с очерком.
Кончина поэта нашего была второю эпохою воспламенения всеобщего энтузиазма к его гению. На пути своем к тихому пристанищу он сопровождаем был всеми, кто только узнал об этом в городе и мог явиться к торжественно-печальному шествию. Истолкователь народной признательности и умилительного всеобщего благоговения к памяти Крылова, господин министр народного просвещения и президент Императорской Академии наук Сергей Семенович Уваров имел счастие исходатайствовать у Его Императорского Величества высочайшее разрешение, чтобы открыта была повсеместно в России подписка на сооружение Крылову памятника, который воздвигнут будет здесь в С. Петербурге, где совершались мирные подвиги бессмертного народного поэта