В петербургских литературных кругах публикация этого объявления была встречена прохладно, и не только из‑за его эклектического стиля. 17 января 1845 года Вяземский писал в Москву С. П. Шевыреву:
Здешняя литературная сволочь очень нападает на мое объявление. Этим заправщикам и поставщикам всех литературных предприятий досадно видеть, что обошлись без них[1202].
Спустя две недели, 30 января, в письме Жуковскому во Франкфурт-на-Майне он почти дословно повторит эти слова, с существенным добавлением:
Здешняя литературная сволочь ругает мое объявление, потому что дело обошлось без нее: повторение того, что было при юбилее[1203].
Под «литературной сволочью», «заправщиками и поставщиками всех литературных предприятий» Вяземский, очевидно, подразумевал в первую очередь Булгарина. Как и в 1838 году, поддержка Уварова давала ему ощущение силы, которую он надеялся использовать против давних врагов. Булгарин и Греч, со своей стороны, тоже рвались в бой. Годы, прошедшие после «дела юбилея», в котором они оказались пострадавшей стороной, не охладили их негодования. Так, недавно, летом 1843-го, Греч в Эмсе объяснялся на эту тему с Жуковским[1204]. Издатели «Пчелы», несомненно, жаждали реванша – тем более что на этот раз они не были так уязвимы[1205].
Нападки на объявление комитета, созданного с высочайшего одобрения и возглавляемого самим Уваровым, в печать, разумеется, проникнуть не могли, однако в частных разговорах Булгарин явно давал волю критическому настрою. В феврале к этой «ругани» добавится ехидная эпиграмма, которую сочинил, ознакомившись с объявлением «О памятнике Крылову», Греч, пребывавший тогда в Париже:
Рацея длинная! Ты всех нас убедила,
Что смерть Крылова поразила,
Что здравый смысл и русский слог
В могилу слег[1206].
Вяземский между тем продолжал трудиться над мемориальной статьей. Собирая материал для нее, он 8 декабря писал в Москву А. Я. Булгакову:
Спроси Полторацкого, не может ли он, всемирный сыщик, отыскать мне «Московский зритель», журнал, издаваемый в Москве к<нязем> Шаликовым в 1806 г., кажется, так. Помнится мне, что в одной из книжек напечатаны были первые басни Крылова с каким-то объяснением Дмитриева или самого Шаликова. Мне очень нужна эта книжка[1207].
Ту же просьбу он нетерпеливо обращал и к самому С. Д. Полторацкому:
<…> будь библиографический молодец и будь мне отец и благодетель, отыщи мне «Московский зритель» – журнал, который издавал Шаликов в 1806 г. В одной из книжек напечатаны первые из басен Крылова и при них несколько строк Дмитриева[1208].
Вопреки ожиданию, требуемого номера «Московского зрителя» или выписок из него Полторацкий не прислал, а вместо того, видимо, попытался выдвинуть свою версию дебюта Крылова-баснописца. Вяземский в ответ взорвался нешуточным негодованием:
Цыплята курицу не учат, а тем паче старого петуха. Я уж рылся в навозе русских книг, когда тебя и на свете не было. Первые басни Крылова именно у Шаликова напечатаны, а «Драматический Вестник» Шаховского начал издаваться уже позднее. Я и его знаю и помню, что читал в нем басни Крылова. Но живо помню первое впечатление, произведенное во мне появлением басен у Шаликова при записке или введении в кратких словах Дмитриева. Впредь не умничай и уважай старших[1209].
Нетрудно догадаться, для чего князю требовался этот номер шаликовского журнала. Он надеялся, что, найдя там «введение», сможет с цитатами в руках показать, как Дмитриев «благословил» Крылова[1210], и таким образом восстановит наконец иерархию «старшего» и «младшего» баснописцев. Но драгоценное время было безвозвратно упущено. Судя по тому, что сведения о первой публикации басен Крылова так и не были внесены в рукопись, Вяземский прекратил работу до их получения. «На вопрос мой, отчего статья не была напечатана в свое время, князь отвечал с легкой улыбкой: „Опоздал!..“» – вспоминал библиограф С. И. Пономарев[1211]. Даже по прошествии многих лет автору не хотелось обсуждать истинные причины того, что столь важная, по-видимому, для него статья осталась неоконченной. Между тем это было напрямую связано с одним из очень ярких полемических эпизодов середины 1840‑х годов.
3Очерк Булгарина как вызов Вяземскому. – Конец статьи о Крылове. – Эпиграммы, Шевырев и Белинский. – Славянофилы
Январь 1845 года оказался богат на посвященные Крылову публикации. В начале месяца в «Современнике» появился очерк Плетнева, затем петербургские газеты одна за другой стали печатать объявление «О памятнике Крылову»: 5 января оно вышло в «Санкт-Петербургских ведомостях», 8‑го в «Северной пчеле», 12‑го в «Русском инвалиде». Под ним стояло шесть подписей членов комитета, включая Вяземского, однако в литературной среде знали, что он был единственным автором. Скорее всего, именно это побудило Булгарина, в те же дни готовившего к печати свои «Воспоминания об Иване Андреевиче Крылове и беглый взгляд на характеристику его сочинений», разразиться филиппикой в адрес князя.
Он уже не раз помещал в «Пчеле» и другой периодике некрологические материалы, зачастую перераставшие в мемуарные очерки[1212]. И в статье о Крылове, опубликованной в двух номерах – за 11 и 12 января, было уделено немало внимания истории отношений автора с покойным:
Двадцать три года я знал его и даже сближался с ним <…> и иногда, хотя и редко, проникал моим умственным взором в его душу, которую он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологическою оболочкою как раковиною[1213].
Впрочем, Булгарин тут же словно невзначай демонстрировал осведомленность в тайных глубинах биографии баснописца, куда невозможно было проникнуть одним «умственным взором». «И. А. Крылов рассказывал мне, что в молодости своей он был пристрастен к карточной игре», – эту сомнительную в моральном отношении черту из жизни баснописца он обнародует как его конфидент, обладатель эксклюзивной информации, к тому же драматически расходящейся с благостным официозным нарративом[1214].
И. А. Крылов любил рассказывать об этой неопределенной эпохе своей жизни и сообщил мне несколько игрецких анекдотов и справедливых происшествий, которые я поместил в «Иване Выжигине»[1215].
Любой читатель популярного булгаринского романа мог оценить, насколько подробно и со знанием дела там описаны нравы игрецкой шайки и те хитрости, при помощи которых шулера заманивали своих жертв. И хотя автор очерка тут же уверял, что они и самого Крылова обобрали «будто липочку», нетрудно было заподозрить, что баснописец делился с ним отнюдь не только жалобами оскорбленной невинности.
Еще один пример доверительности между собой и великим баснописцем, «чрезвычайно осторожным в обхождении с людьми», Булгарин превратил в центральный сюжет второй части очерка.
Начав с того, что Крылов, пользовавшийся уважением и любовью соотечественников, от императорской фамилии до «не только всех русских истинных литераторов, но и всей грамотной России», неизменно презирал «визг зависти», мемуарист с уверенностью очевидца заявлял:
Один только раз он оскорбился, когда дух литературной партии, всегда противный справедливости, восстал на него <…> в жизнеописании уважаемого Крыловым писателя И. И. Дмитриева. Один стихотворец (но не поэт), впрочем, человек остроумный, выпустил в свет стишки, в которых говорит, что в литературе три великие баснописца, и все трое Иваны: Иван Лафонтен, Иван Хемницер и Иван Дмитриев[1216]. Об Иване Крылове, уже наслаждавшемся полною славою, – ни помина!
В этом зоиле трудно было не узнать Вяземского. Цитируя далее его «Известие о жизни и сочинениях Ивана Ивановича Дмитриева» (1823) и особенно подчеркивая пренебрежение, с которым там говорилось о Крылове, Булгарин разъяснял своим многочисленным читателям:
Как ни вежливо все это было высказано, но ясно было, что И. А. Крылова ставили только выше бесталантных [sic!] баснописцев, не создавших ни своего слога, ни содержания своих басен, признавая достоинства его небольшими в отношении к И. И. Дмитриеву. Это тронуло И. А. Крылова потому только, что сочинитель «Известия» был в близких сношениях с Н. М. Карамзиным, с И. И. Дмитриевым и В. А. Жуковским, коноводами русской словесности, и потому И. А. Крылов мог думать, что это печатное суждение о нем есть отголосок и всех их многочисленных почитателей. Однако ж И. А. Крылов не жаловался, не входил в полемику, хотя из речей его и можно было догадываться, что сердце его уязвлено.
Именно он, продолжает Булгарин, пришел в тот драматический момент на выручку, опубликовав статью, где доказывалось превосходство басен Крылова как явления литературной народности над подражательными баснями Дмитриева[1217]. Не жалея ярких красок, он рисовал себя истинным героем и едва ли не мучеником литературной борьбы: «почитая обязанностью журналиста ратовать за истину», «невзирая ни на какие житейские виды, решился высказать всю правду», «твердо стоял в защите правого дела», хотя на него посыпались «жестокие критики, сатиры и эпиграммы». Такая самоотверженность не осталась незамеченной обычно сдержанным Крыловым.