Однажды только он сказал мне: «Напрасно ты за меня поссорился и раздражил противу себя сильных словесников: мне, право, это больно!» – «Бог милостив, Иван Андреевич, хоть и укусят, но не съедят», – отвечал я. «А все же тебе нельзя жить долее в этом приходе», – промолвил он.
Наконец, как утверждает Булгарин, прозвучал голос и самого Крылова. Его ответом Вяземскому стала басня «Прихожанин», направленная против пристрастных литературных суждений[1218]. Баснописец, по своему обыкновению, уклонился от прямого указания на адресата, однако намек был вполне прозрачен. Когда Крылов прочел этот текст на вечере в доме Оленина, пишет далее Булгарин,
<…> я подошел к нему и поклонился с улыбкою. И. А. Крылов будто не понимал меня, хотя все догадались, что значит эта басня. С тех пор дух партий замолк на счет И. А. Крылова, и вся тяжесть литературной вражды пала на его ратоборца.
Крылов, таким образом, предстает не только первопричиной и свидетелем этой многолетней вражды, а своего рода арбитром, который давно уже вынес решение в пользу Булгарина. И неслучайно в финале, повествующем об их последней встрече, классик облекает его особым доверием, едва ли не прямо поручая написать этот очерк.
Мы остановились и разговорились. – «Недавно попалось мне случайно под руку твое „Воспоминание о Грибоедове“[1219], – сказал Крылов, – спасибо, брат, спасибо! Да ведь ты всех нас отпеваешь, – примолвил он с улыбкою, – не помяни лихом… старею и слабею…» С горестью исполняю долг мой… Нет Крылова… Плачь, правда![1220]
То, что Вяземский двадцать лет назад недооценил Крылова и слишком явно предпочел ему Дмитриева, было его слабым местом, и Булгарин неоднократно этим пользовался. Тщетно князь еще в 1824 году пытался сгладить конфликт, утверждая, что «каждый хороший Русский стих есть истинно народный Русский стих», что относится и к Дмитриеву. При этом он все равно не удержался от замечания, что «более народности, или, лучше сказать, более простонародия» в языке баснописца – похвала «не безусловная»[1221]. Булгарин же возносил Крылова на недосягаемую высоту безусловно и уже скоро мог поздравлять себя с тем, что оказался пророком, а у оппонента не осталось никакой защиты от его упреков. Даже в некрологе «Кончина И. И. Дмитриева» (1837) он найдет возможность подчеркнуть, что всегда отдавал преимущество Крылову как выразителю русской народности, и заявить, что покойный сам признавал его правоту[1222].
В декабре 1843 года, при выходе нового издания «Басен», Булгарин в очередной раз напомнил:
Было время, когда дух литературных партий восставал даже на басни Крылова, и один из издателей Северной пчелы (Ф. Б.) ратовал за правду, т. е. за совершенство басен Крылова <…> Теперь этот туман очистился над баснями Крылова, и хвалить их значило бы повторять то, что уже давно решено всеми грамотными людьми в России[1223].
Однако нападки до такой степени резкие пошли в ход лишь после смерти баснописца. 32-летний Грот, профессиональный исследователь истории русской литературы, о той давней распре явно не слышал и, прочитав статью, в недоумении вопрошал: «Есть ли правда в том, что Вяземский сперва не признавал достоинств Крылова?»[1224] Действительно, Крылов и Булгарин, понимающие друг друга без лишних слов и вместе противостоящие Вяземскому, – картина в высшей степени необычная. Но и это еще не все. Напоминая, что князь издавна был недоброжелателем баснописца, Булгарин ставил под сомнение искренность его убеждений как автора велеречивого манифеста государственного культа Крылова. К этому нельзя было остаться равнодушным.
21 января 1845 года Плетнев сообщил Гроту, что «Вяземский пишет <…> статью о Крылове, куда внесет и ответ Булгарину на его выходку»[1225]. А сам князь 30 января в письме к Жуковскому негодовал:
Ты знаешь, что он выдает себя другом всех знаменитых мертвецов. Так поступил он и с Крыловым, уверяя между прочим в «Северной пчеле», что он утешал Крылова, уязвленного моими нападками на него[1226].
Однако оружие уже было выбито у него из рук. После того как Булгарин наглядно продемонстрировал его давнюю предвзятость, панегирик баснописцу прозвучал бы откровенной фальшью, и это вынудило Вяземского отказаться от мысли о собственной статье. Нельзя исключать также, что и в 1845 году душа у него все-таки не лежала к Крылову как человеку, что не замедлило бы обнаружиться в тексте даже с минимальным присутствием личного отношения. Набросок, красноречиво обрывающийся на словах «Кажется, первым оценителем его басен был И. И. Дмитриев», остался в его бумагах и через двадцать три года был подарен Пономареву.
Поражение, нанесенное Булгариным, Вяземский переживал необычайно остро[1227] и горел желанием отомстить за свое унижение. Его первой, едва ли не мгновенной реакцией стала эпиграмма. Она быстро разошлась по столице, и уже 18 января литератор и библиограф И. А. Бессонов записывал:
Статья Булгарина о Крылове (Сев. Пчела № 8 и 9), в которой он коснулся и довольно откровенно до некоторых авторов, которые отвергали сперва в нашем баснописце не только гений, но даже и талант, – а теперь истощаются в восторгах и преувеличенных похвалах и произведениям, и личности автора, – не прошла даром. Князь П. А. Вяземский, задетый за живое, писнул эпиграмму, разосланную к приятелям, довольно, впрочем, вялую и отзывающуюся как-то манерою и складом старых времен, если не 800‑х, то 820‑х годов. – Говорят, она будет напечатана в «Современнике». Покуда внесем ее в наши записки. —
К усопшим льнет как червь Фиглярин неотвязный,
В живых ни одного он друга не найдет,
За то, когда из лиц почетных кто умрет,
Клеймит он прах его своею дружбой грязной.
– Так что же? – Тут расчет: он с прибылью двойной.
Презренье у живых на мертвых вымещает
И чтоб нажить друзей, как Чичиков другой,
Он души мертвые скупает[1228].
Впрочем, сведения Бессонова относительно публикации эпиграммы были неточны: к этому моменту издатель «Современника» Плетнев уже отверг ее. 20 января он писал Гроту:
Вяземский за гнусное на него ругательство Булгарина (см. «Северную пчелу» «О Крылове и споре за его талант») написал эпиграмму и прислал мне для «Современника»; но я не считаю приличным поместить ее[1229].
Тем не менее, саму эпиграмму «К усопшим льнет как червь…» Плетнев приятелю все-таки сообщил. Таким образом она стала известна не только в Петербурге, но и в Гельсингфорсе, где жил в то время Грот. Наверняка и другие литераторы делились друг с другом этим хлестким текстом. Однако для Вяземского делом чести было ответить Булгарину именно печатно. Отказ Плетнева заставил его искать поддержки в Москве[1230]. 17 января он писал С. П. Шевыреву, посылая ему свою эпиграмму: «Приношу „Москвитянину“ смиренную лепту, которую швырнул я в лоб Булгарину по случаю его статьи о Крылове»[1231].
Примечательно, что свою «лепту» он отправил именно Шевыреву, а не И. В. Киреевскому, который с начала 1845 года был неофициальным редактором журнала. Вяземский скептически относился к «дурачеству» славянофильствующих москвичей[1232], включая Киреевского; из всех сотрудников «Москвитянина» Шевырев, в собственной критике и публицистике строго следовавший «видам правительства», был для него наиболее приемлемой фигурой. Но в особенности князь, видимо, рассчитывал опереться на старую вражду между Шевыревым и Булгариным. Он не ошибся. Шевырев, в недавнем прошлом ведущий критик «Москвитянина», и при редакторстве Киреевского сохранил достаточно влияния: эпиграмма «К усопшим льнет как червь…» за подписью «Кн. Вяземский» была опубликована во втором номере журнала, вышедшем в конце февраля. Более того, рядом, на той же странице появилась еще одна – подписанная «Н. П.»:
Что ты несешь на мертвых небылицу,
Так нагло лезешь к ним в друзья?
Приязнь посмертная твоя
Не запятнает их гробницу.
Все те ж и Пушкин, и Крылов,
Хоть ест их червь, по воле Бога;
Не лобызай же мертвецов —
И без тебя у них вас много[1233].
Этот странный перепев эпиграммы Вяземского принадлежал перу московского литератора Н. Ф. Павлова – приятеля Шевырева и яростного врага Булгарина. Казалось бы, ответный удар, да еще и дуплетом, удался. Однако на страницах «Москвитянина», уже в первом номере, вышедшем в самом конце января, вместе с объявлением «О памятнике Крылову» появилась статья самого Киреевского с напоминанием о злосчастном «споре за талант»:
Величие таланта Крылова заключается не столько в великом литературном достоинстве его произведений, сколько в красоте их народности. Крылову принадлежит честь единственная, ни с кем не разделенная: он умел быть народным, и что еще важнее, он хотел быть русским в то время, когда всякое подражание почиталось просвещением, когда слово