[1268]. Вяземский промолчит. И в следующие годы Булгарин нет-нет да и вернется к Крылову. Он не упускает случая пощеголять личным знакомством с классиком: высказывает экспертное суждение (впрочем, ошибочное) о подлинности его рукописи[1269], авторитетно наставляет художницу относительно того, как правильно его изображать[1270]. Но главное – старается хотя бы вскользь напоминать о том, кто является первооткрывателем крыловской народности, кто в свое время поставил Крылова выше Дмитриева и чью правоту в этом споре подтвердило время. Старея, неуклонно сдавая прежние позиции, теряя подписчиков и влияние на читателей, Булгарин будет пытаться опереться на Крылова как на безусловный авторитет – не только литературный, но и моральный, и политический. В последний раз он развернуто выскажется на эту тему в 1855 году, по случаю открытия памятника баснописцу, и с торжеством подчеркнет, что на его стороне в итоге оказались и сам император Николай, по чьему повелению воздвигнут монумент, и «все чтители народной славы»[1271].
6Лобанов – защитник репутации Крылова. – «Конь» и 14 декабря. – Без «дедушки» и народности
Не остался в стороне от схваток вокруг имени Крылова и его старый коллега Михаил Лобанов, один из последних живых членов оленинского кружка. Примечателен диалог между ним и императрицей во время аудиенции 20 апреля 1845 года. Александра Федоровна, сама много лет знавшая баснописца, первая заговорила о нем с Лобановым:
«Вот нет и нашего Крылова!» – сказала она. «Государыня, он оставил наследников, – сказал я, – прекрасные свои басни». И тогда чуть-чуть не сорвалось у меня с языка, что мертвого оклеветали, но мысль: верят ли клевете? (я этого до сих пор не знаю) остановила меня. Рано ли, поздно ли, Бог поможет мне разрушить это коварство. – Я сказал императрице, что написал его биографию. – «О! вы, конечно, коротко знали его», – примолвила она[1272].
Сокрушаясь о «клевете», марающей память баснописца, Лобанов намекает на толки неожиданно политического свойства. Смерть и пышное погребение Крылова естественным образом активизировали интерес к нему и в особенности к «потаенной» части его творчества. Без «опасных», обличительных произведений тот образ баснописца, который он сам столь тщательно разрабатывал на протяжении многих лет, оставался бы неполон. Напомним, как тонко Крылов разыграл эту интенцию в связи с басней «Вельможа», якобы запрещенной цензурой и спасенной благодаря личному вмешательству государя. Однако на протяжении всей жизни баснописца и в самом деле сопровождал шлейф неподцензурных текстов – немногочисленных, но весьма ярких.
Так, широкой известностью пользовалась «шутотрагедия» «Трумф», от авторства которой Крылов не только никогда не отрекался, но и гордился ее успехом у читателей[1273]. А начиная со второй половины 1830‑х годов под его именем стала распространяться в списках басня «Конь», в которой читатель узнавал историю опалы генерала Ермолова, героя александровских времен. В трусливом наезднике, неспособном совладать с доставшимся ему по наследству боевым скакуном, видели Николая I. Особенно популярна была эта басня среди военных, начиная с кадет, многие из которых знали ее наизусть[1274]. По-видимому, ее около 1835 года написал С. А. Маслов, более известный как ученый-агроном и экономист и в гораздо меньшей степени – как поэт[1275]. Крылов и сам был неравнодушен к участи Ермолова, однако его басня «Булат» на ту же тему была благополучно опубликована еще в 1830 году. Хотя в художественном отношении подражательный опус Маслова далеко уступал ей, именно он привлек к себе внимание после смерти баснописца.
Слухи о том, что хваленый Крылов на самом деле был не так уж лоялен государю, распространились и за пределы столицы, так что 7 марта 1845 года Грот из Гельсингфорса спрашивал Плетнева: «Читал ли ты басню „Конь“, будто бы последнюю Крылова?» – и делился своей оценкой: «По моему мнению, это подлог»[1276].
«Басня „Конь“ есть подлог, – раздраженно отвечал Плетнев. – <…> Это сплетни, до которых так лакомы все праздные и невежественные люди. Никто не знает и четверти настоящих басен Крылова, а за сплетенную все ухватились»[1277].
У Лобанова эти домыслы вызвали неподдельный ужас, и он не мог оставить их без опровержения. В его архиве сохранился недатированный черновик письма на высочайшее имя:
Всемилостивейший Государь,
носится слух, будто бы ничтожные стихи «Конь» написаны Крыловым. Невозможно злее очернить память его пред Вашим Величеством и пред потомством.
Государь, это явная клевета. Тридцатилетний сослуживец его и друг [вписано над зачеркнутым «приятель»], я знал его душу: он глубоко, благоговейно предан был Вашему Величеству. Это известно не мне одному, а всем, которые знали Крылова.
Кто изучал хотя несколько этого писателя, тот с первых строк этой нелепой пиесы видит, что ни слог, ни смысл, ни образ мыслей не принадлежат Крылову. Грубые, детские ошибки против правил стихосложения удостоверяют в том еще больше. С этим мнением моим согласны все опытные и благонамеренные литераторы, которых я назову, если то благоугодно будет повелеть Вашему Величеству.
Не сказавший еще ни одной неправды в течение всей своей жизни осмеливается невинность лежащего в безмолвной и безответной могиле повергнуть к стопам правосудного Монарха[1278].
Было ли это письмо передано адресату, неизвестно. Еще один след борьбы Лобанова за посмертную репутацию баснописца остался в тексте очерка о Крылове, над которым он в это время работал. Кроме сочувствия опальному генералу, негласно обвиненному в причастности к заговору декабристов, в вину баснописцу можно было поставить и то, что 14 декабря 1825 года его самого видели на Сенатской площади возле каре восставших. При дворе оставалось еще немало очевидцев мятежа, и кто знает, какие выводы они могли сделать, перебирая в связи с кончиной Крылова свои воспоминания. Видимо, стремясь отвести от баснописца малейшую тень подозрения, Лобанов и включил в свой труд неожиданно подробное описание того, что тот делал и говорил в роковой день. Как человек, находившийся тогда рядом, он утверждал, что Крылов приблизился к месту событий из чистого любопытства и не только не выказывал никакого сочувствия бунтовщикам, но и «сокрушался», что участие литераторов в мятеже «наведет неблагоприятную тень на русскую словесность»[1279]. Впрочем, его усилия по «обелению» памяти баснописца пропали втуне: при публикации очерка в 1847 году этот эпизод был выпущен и увидел свет только в советское время[1280].
С очень давних пор зная Крылова (они познакомились около 1807 года, а затем 25 лет были коллегами по Публичной библиотеке и занимали казенные квартиры в одном доме), Лобанов, видимо, считал своим долгом написать о нем очерк, подобный выпущенной им за несколько лет до того биографии «Жизнь и сочинения Н. И. Гнедича». «Крылов никогда не был ему <другом> и часто его подтрунивал», – уже после его смерти заметит Оленина[1281]. Впрочем, в своем очерке Лобанов и не набивается в друзья к великому баснописцу, неизменно сохраняя почтительную дистанцию.
Когда он говорил императрице, что написал биографию Крылова, эта работа еще далеко не была закончена. Дотошному старому библиотекарю потребовалось время, чтобы навести массу справок, благодаря чему его «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова» обогатилась многими уникальными сведениями.
Для Лобанова этот труд стал последним: он умер 5 июня 1846 года, не успев его дописать. Изданием текста занималась уже его вдова Ольга Карловна (урожд. Вульферт). Он вышел в свет в первом номере «Сына Отечества» за 1847 год с некоторыми изменениями и дополнениями, внесенными, по-видимому, издателем журнала К. П. Масальским, младшим приятелем Лобанова[1282]. На эту публикацию немедленно отозвался Булгарин. В фельетоне «Северной пчелы» он рассыпался в похвалах не только автору, но и через него – самому себе:
Ничего лучшего не написал Лобанов в своей жизни: это ему монумент. В этой статье вы видите живого Крылова, каков он был. Все оригинальное, подмеченное нами в характере Крылова и изложенное в «Северной пчеле», подтверждается М. Е. Лобановым. Решительно можно сказать, что это статья самая важная и занимательная из всех журнальных статей истекшего года и вновь вышедших журналов[1283].
Нетрудно догадаться, что очерк, удостоившийся высокой оценки Булгарина, неизбежно должен был быть принят в штыки всеми литературными противниками издателя «Пчелы». К тому же публикация Лобанова на полтора месяца опередила выход в свет первого тома посмертного Полного собрания сочинений Крылова, которому была предпослана пространная вводная статья Плетнева с точно таким же названием – «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова»[1284].
Рецензируя оба очерка, А. В. Никитенко, профессор университета, то есть подчиненный Плетнева, уделил Лобанову лишь две с половиной строки, отметив, что написанная им биография «интересна только тем, что в ней есть несколько анекдотов, несколько черт жизни Крылова, которых нет в статье г. Плетнева»