[1285]. В. Н. Майков также отдал решительное преимущество Плетневу, а об очерке Лобанова отозвался как о «довольно бессвязном сборе небольшого количества фактов», большая часть из которых «изображают свойства второстепенные <…> и даже более достойные названия привычек, чем характеристических черт»[1286].
Сам Плетнев относился к Лобанову с откровенным пренебрежением. «Сказать, что Крылова заместил Лобанов, не то же ли, что сокол с места, а ворона на место?» – иронически вопрошал он в письме к Гроту[1287] в связи с избранием Лобанова членом Академии наук вскоре после смерти баснописца. Между тем именно Лобанова, а не академического историка литературы Плетнева следует считать первым серьезным исследователем жизни и творчества Крылова. Сам будучи литератором весьма средней руки, он ясно сознавал масштаб фигуры Крылова и уже при его жизни начал собирать его рукописи, иногда спасая их от уничтожения, и разыскивать затерянные ранние публикации. И в очерке он выступает отнюдь не только как мемуарист.
В свой текст Лобанов включил несколько подлинных писем Крылова к Варваре Олениной, а также, что особенно необычно, привел пространные цитаты из запрещенного цензурой «Трумфа», который целиком увидит свет в России только в 1871 году[1288]. Плетнев же упомянул о «шутотрагедии» лишь вскользь, а издатели Полного собрания сочинений Ю. А. Юнгмейстер и Э. И. Веймар в преамбуле прямо писали, что ее «напечатать невозможно».
Особенно хорошо Лобанов изучил басенное творчество Крылова. Еще в начале 1820‑х годов он сделал французские подстрочники для 69 басен. Опираясь на них, французский педагог И. И. Риффе (F. J. E. de Riffé), служивший в России, подготовил стихотворные переводы, которые в 1822 году выпустил первым отдельным изданием[1289]. В своем очерке Лобанов перечисляет все русские издания басен, указывает тиражи и даже приводит приблизительную сумму дохода баснописца. При этом, в отличие от других авторов, изображавших Крылова человеком, который сочинял легко и чуть ли не бессознательно, он настойчиво указывал на «неутомимый труд» баснописца. Свидетельством тому были находившиеся у него рукописи, неоднократно «перемаранные» автором. «Труд был вторым его гением: ум был изобретателем, а труд усовершителем», – писал Лобанов[1290].
Еще одной особенностью его очерка является отсутствие каких бы то ни было рассуждений о народности крыловского творчества и даже самого слова «народность». Не называет он Крылова и «дедушкой» – определением-штампом, тоже едва ли не обязательным. Того и другого Лобанов избегает, по-видимому, сознательно. Опираясь на многолетние наблюдения, он рисует Крылова как уникальную, в высшей степени своеобразную личность, несводимую к персонификации каких-то идей.
Сдержанный и осторожный, Лобанов изо всех сил старался не прогневать никого из участников описываемых им событий. Тем не менее он не удержался от того, чтобы не сказать свое слово в бурной полемике, которая разворачивалась во время его работы над очерком.
Едва ли какой писатель при жизни своей имел столько приятностей, как наш Крылов; едва ли чье-либо самолюбие было так лелеяно даже до упоения, как нашего баснописца <…> Критика почти не прикасалась к нему; первые басни его даже и в Москве были приняты по достоинству <…> Но если впоследствии Москва не вполне делила восторги Петербурга, вспомним, что в стенах ее жил заслуженный гражданин и знаменитый поэт, которого венок ей тяжело было уступить другому. За некоторую ее холодность Крылов позволил себе мщение – такова была его натура – в басне «Прихожанин», которую он составил из анекдота о мужике, мною ему случайно рассказанного[1291].
Это предельно округленное, практически не содержавшее личной оценки высказывание уже не способно было вызвать новый раунд полемики.
7Неизданные статьи Бессонова. – Крылов в сенсимонистской трактовке. – Некрасов
Картина борьбы за символическую апроприацию Крылова была бы неполна без еще одного имени. Речь идет об И. А. Бессонове – ровеснике Белинского и Герцена, близком друге Полторацкого, библиографе и литераторе-любителе.
Иван Александрович Бессонов (18 июня 1811 – 22 июня 1848) происходил из мелкопоместного калужского дворянства. Его отец, владевший небольшим имением в Тарусском уезде, в 1810–1817 годах служил там земским исправником[1292]. Как ни странно для выходца из столь скромного семейства, Иван впоследствии вел вполне аристократический образ жизни. Возможно, его мать, ни имя, ни девичья фамилия которой не известны, была побочной дочерью либо воспитанницей кого-то из знатных соседей, или же кто-то из них был его реальным отцом.
Мальчик, по-видимому, воспитывался дома. Службу он начал в 1827 году с низшей ступени – канцеляристом в канцелярии калужского гражданского губернатора. Тогда же в свое Авчурино, расположенное неподалеку от Калуги, вернулся, выйдя в отставку, С. Д. Полторацкий. Он был на девять лет старше Бессонова, но это не помешало им подружиться. Именно Полторацкий приобщил его к библиографии и библиофильству.
Между тем Бессонов в короткий срок заслужил в губернии такую репутацию, которая позволила ему в возрасте 22 лет, всего лишь в чине коллежского регистратора, быть избранным от дворянства на должность заседателя Калужского совестного суда. Спустя год он переведен дворянским заседателем в Калужскую палату гражданского суда, где, судя по количеству расследованных им дел, был на хорошем счету у начальства. Однако чиновничьей карьеры он так и не выстроил – помешало, похоже, правдолюбие и горячий, запальчивый характер. В конце 1836 года губернский секретарь Бессонов произвел в Калуге нешуточный переполох, вызвав на дуэль своего коллегу-заседателя, старшего летами и чином Н. В. Бегичева, отставного артиллерии штабс-капитана, с которым он не сошелся во взглядах на решение одного дела. Эта история дошла до министра внутренних дел, однако никаких последствий для Бессонова не имела[1293].
К этому времени относится его знакомство с другим калужским вольнодумцем – С. П. Убри, чиновником особых поручений при губернаторе[1294]. Сам Бессонов прослужил в Калужской губернии до 1839 года[1295]; в начале 1840‑х он уже чиновник особых поручений при саратовском губернаторе А. М. Фадееве[1296]. Впрочем, продержался он в Саратове недолго: позволив себе выйти за пределы административных полномочий в деле, которое, видимо, пытался рассудить по справедливости, получил взыскание и в конце 1842 года был отставлен в небольшом чине титулярного советника[1297].
Материально он был достаточно обеспечен; это позволило ему совершить большое путешествие по Европе и наконец поселиться в Петербурге. Там Бессонов вращался в литературных и светских кругах: приятельствовал с В. А. Соллогубом, был знаком с Вяземским, С. А. Соболевским, А. А. Краевским, Н. М. Коншиным и Н. В. Путятой. Дружба с Полторацким ввела его в дом братьев Полевых. Не исключено, что ему приходилось видеть и Крылова.
Вплоть до своей ранней смерти Бессонов занимался библиографическими трудами и собиранием устных рассказов и воспоминаний об исторических личностях и событиях[1298]. Единственная известная на сегодняшний день его прижизненная публикация – «Заметки для будущих издателей Пушкина» в форме писем к Полторацкому, подписанная инициалами «И. Б.», – выйдет в 1846 году и станет первой специальной библиографической работой о Пушкине, что даст П. Н. Беркову основание назвать его «первым пушкинистом»[1299]. Впрочем, Бессонов пробовал себя и в публицистике, беллетристике и драматургии. Рукописи его сочинений после смерти автора попали к Полторацкому, который сохранил их в своем архиве.
Среди этих бумаг находится и статья о Крылове, помеченная «Генваря 10, 1845. С.-Петербург»[1300]. Приводим ее целиком.
Статьи, появившиеся по кончине И. А. Крылова сперва в газетах, потом в Современнике (П. А. Плетнева) и наконец объявление[1301] о предполагаемом памятнике сему писателю (писанное князем П. А. Вяземским), показались мне неудовлетворительными. Довольно многоречия, довольно риторства, много восторженности, близкой к ложному, но мало как-то искренности; мало дела, мало фактов из жизни знаменитого баснописца, которые объяснили бы нам постепенное развитие его таланта в различные эпохи долгого его существования, влияние на него обстоятельств собственной жизни, людей, к нему близких, службы, положения в обществе и наконец событий современных. Иначе едва ли определится беспристрастно и верно та степень, которую занимал и будет иметь в нашей словесности, в нашей гражданственности Крылов, не бывший поэтом всеобъемлющим, мировым (как нынче говорится, кажется), как бы мы ни силились ему придать такое огромное значение, которого вероятно он и не имел в себе сознания. Повторяю, не изучив подробно или, лучше сказать, не исследовав спокойно и бесстрастно его прошедшего, едва ли, по мнению моему, возможно будет объяснить в Крылове такое глубокое знание быта народного, мнений и направления русского общества, по крайней мере в известных его классах и в известное время, его языка, привычек и предрассудков. Подобное знание не нисходит свыше, а приобретается опытом жизни, сношением с людьми, столкновением с их страстями и стремлениями. Это главное и существенное в том именно роде сочинений, к которому Крылов имел призвание, – не допускающих ни теорий, ни мечтательности, ни восторженности, ни туманности. Достоинства чисто литературные его басен, сколь они не велики и не блестящи, суть же дело, по мнению моему, второстепенное. Может статься, и при меньшем их достоинстве в этом отношении они все-таки ост