Перед нами, безусловно, не заметка, сделанная Бессоновым для себя, что называется, «в стол», а статья, рассчитанная на публикацию. Об этом говорят публицистический тон и многочисленные обращения к оппонентам – прямо не названным, но легко узнаваемым. Вполне оформленная, имеющая заголовок в начале, дату и место написания в конце и даже уточняющую сноску, она выглядит как подготовленная для печати, но вместе с тем производит впечатление незаконченной. Автор писал явно в состоянии сильного волнения: торопливо, временами захлебываясь, путая и обрывая мысль.
Непосредственным поводом, видимо, послужила публикация все того же объявления «О памятнике Крылову», которое не понравилось ни Плетневу, познакомившемуся с ним еще в процессе его создания, ни императору Николаю, который утверждал его текст, ни Булгарину и Гречу как читателям. Напомним, что 5 января 1845 года оно было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях», 8-го – в «Северной пчеле», а статья Бессонова датирована 10‑м января. Однако при внимательном чтении становится ясно, что эта дата условна. Об этом свидетельствует авторская сноска «Писано прежде появления статьи г. Булгарина о Крылове в 8 и 9 №№ Сев. Пчелы 11 и 12 янв. 1845», добавленная после 12 января. Закончена же работа была не позднее начала февраля. Во всяком случае на вышедшую во втором номере «Отечественных записок» статью Белинского автор «Лепты на памятник Крылову» никак не реагирует.
Объявляя о своем недовольстве решительно всеми публикациями, вышедшими с момента смерти баснописца, он полемизирует главным образом с текстом Вяземского, иногда обращаясь к очерку Плетнева. При этом булгаринские «Воспоминания об Иване Андреевиче Крылове…», несмотря на знакомство Бессонова с ними, из полемического поля подчеркнуто исключены. Заявив, что «Лепта…» написана «прежде появления статьи г. Булгарина», Бессонов может позволить себе не отзываться об этой статье ни хорошо, ни дурно, не спорить и не соглашаться с ней. Поскольку вся его критика направлена в адрес тех авторов, с которыми Булгарин враждует, это может означать только одно – текст Бессонова создавался в расчете на публикацию в «Северной пчеле». В любом другом петербургском издании такой нейтралитет по отношению к Булгарину не встретил бы понимания. К тому же в «Пчеле» только что вышла историко-библиографическая заметка его друга Полторацкого. Тем не менее «Лепта» с ее радикалистским пафосом и весьма нетрадиционными оценками творчества Крылова явно не соответствовала редакционной политике газеты. По-видимому, осознав это, Бессонов не стал доводить свой текст до совершенства[1314].
Между тем оставшаяся «в столе» статья потенциально могла дать совершенно новый оборот полемике вокруг имени Крылова. У своих предшественников Бессонов не находил того, что сам считал главным, – определения социальной природы крыловской народности и оценки общественной значимости его басен. Недаром он так резко противопоставляет себя и свое поколение практиков и реалистов – старшим, тем, для кого ведущим в оценке поэзии был эстетический критерий.
О его личности и общественно-политических взглядах много говорит близкая дружба с Полторацким. В 1874 году тот в годовщину со дня смерти Бессонова запишет: «И по прошествии 26 лет друг мой пребывает для меня незабвенным и незабываемым»[1315]. Именно Бессонову как своему конфиденту Полторацкий будет писать из революционного Парижа в 1848 году[1316]. Можно предполагать, что их и ранее объединяли не только страсть к библиофильству и занятия научной библиографией.
Как известно, Полторацкий еще с 1820‑х годов систематически интересовался французским утопическим социализмом, в особенности сенсимонизмом. В этом учении его привлекали демократизм и ориентированность на практическое решение социальных проблем. Те же акценты можно заметить и в статье Бессонова. Клишированное определение Крылова как «истинно русского человека» он наполняет смыслом, диаметрально противоположным официозному культу. В глазах Бессонова он вовсе не образец лояльности и созерцательного покоя, а «наш политический человек, наш публицист», «истинный друг, защитник часто не понимаемой народной личности, оклеветанных добрых свойств коренного духа, бедных, но своебытных поверий и прав гражданских».
Лишь последователь Сен-Симона может трактовать покойного баснописца как вождя-наставника, который одновременно учит народ и служит ему. В «дедушке» Крылове для него объединяются сенсимонистский Père – мудрый отец народа, не властная фигура, но безусловный моральный авторитет, и Apôtre – лидер, апостол деятельности и ума. А избитый тезис об общедоступности крыловского творчества в его интерпретации превращается в способность говорить «за народ и к народу».
Заметим, что «простой русский мужичок» как представитель новой, народной аудитории Крылова впервые возник в фельетоне «Русского инвалида», вышедшем накануне похорон, и это был яркий знак смены литературных эпох:
<…> Сама судьба берегла и хранила драгоценного для всей Руси человека, и он дожил до седин глубокой старости, окруженный всеобщею любовью и уважением, – дожил тихо и скромно, хотя слава его не переставала греметь ни на минуту от края до края обширной русской земли. <…>
Мир праху твоему, знаменитый старец!.. благодарим тебя, добрый, умный, благородный человек, благодарим за то, что ты учил нас уму-разуму, что много насказал ты нам на своем веку простых и мудрых притчей, которые пригодятся и нам, и правнукам нашим, что щедро сеял ты на своем веку добро и, кроме добра, ничего не сеял!.. О тебе будет вспоминать вся Русь, потому что вся Русь тебя знает, и горьки будут слезы ее о твоей кончине, и громко скажется ими святая и отрадная мысль – не умирает человек на земле! Преклонятся на могиле твоей и убеленные сединою сверстник твой на житейской дороге, полусогбенный старец, и пламенный юноша, в сердце которого, быть может, ты первый заронил семена добра и истины, и юная дева, и отрок, еще без всяких познаний, но уже научившийся складывать буквы твоего великого имени!.. Преклонятся на могиле твоей все, которых знал ты, которые тебя знали, – все, кто способен ценить дары высокого разума, – и в безотчетной тоске упадет на могилу твою простой русский мужичок, пришедший из‑за тысячи верст на работу в столицу, в лыковых лаптях, с котомкой за плечами и рублем меди за пазухой!.. Все мы, вся русская земля, твои питомцы, свято будем чтить имя твое!..
Да, славное, великое дело, – сделаться народным писателем – таким, как Крылов! Никто из писавших на русском языке не пользовался еще такою как он народностию. Имя его известно столько же в низшем классе на Руси, сколько и в образованнейшем. Сверх того, Крылов представляет явление исключительное в нашей литературе как писатель, для которого потомство наступило прежде его смерти. С тех пор утвердилась его слава, не было голоса, который бы хотя заикнулся против этой славы, и в этом видим мы новое доказательство высокого качества бессмертных его творений! <…> Скоро надеемся мы представить подробные известия о последних годах этой славной жизни, а теперь покуда ограничимся тем, что сказали: напоминая всему Петербургу, что завтра в 10 часов утра будет вынос тела Крылова в церкви Св. Исаакия (в Адмиралтействе) и погребение в Александро-Невской лавре. Мы уверены, что весь Петербург от мала до велика будет на этом погребении…[1317]
Предположение о том, что автор этого фельетона – Н. А. Некрасов, было высказано Б. Я. Бухштабом еще в 1959 году. Исследователь опирался на упоминание в другой его части очерков, предназначенных для «Физиологии Петербурга», над которой поэт в то время работал[1318]. Однако ни в одно из полных собраний сочинений Некрасова этот текст не включался. Между тем в пользу такой атрибуции говорит и текстуальное сходство с еще одним некрасовским фельетоном – «Черты из характеристики петербургского народонаселения», напечатанным в августе 1844 года. Начало жизненного пути многих будущих «купцов-капиталистов» описывается здесь следующим образом:
Без сведений, без образования, часто даже без познания начальной грамоты и счисления приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, остающиеся от дорожных расходов – в «Питер» попытать счастия[1319].
В составе рутинного еженедельного фельетона плач по Крылову выглядит достаточно неожиданно. Накануне «Русский инвалид» уже напечатал материал такого же рода за подписью Краевского, издателя газеты, но Некрасов не может не произнести (пусть анонимно) и свое слово о великом баснописце. Рядом со спокойной, привычно нейтральной по тону второй частью фельетона, повествующей о городских новостях, часть, посвященная Крылову, поражает эмоциональным накалом вплоть до частичной ритмизации прозы: «и горьки будут слезы ее» (трехстопный анапест), «пламенный юноша, в сердце которого» (четырехстопный дактиль), «в безотчетной тоске упадет на могилу твою» (практически безупречный трехстопный анапест, разделяющийся на две стихотворные строки), «все мы, вся русская земля, твои питомцы» (строка шестистопного ямба).
Значение некролога Крылову выясняется в перспективе поиска Некрасовым собственного поэтического пути.
К концу 1844 года 22-летний литератор уже оставил позади романтическую поэзию с ее специфической и узкой фразеологией и сюжетикой. Однако, практически сформировав свою новую манеру – эклектическую и «сказовую», он только нащупывал то тематическое и интонационное поле, работа в котором скоро принесет ему славу. Напитанный демократическими и социалистическими идеями, он обращал взор к простому народу, чтобы говорить от его имени как с образованным сословием (теми, «кто способен ценить дары высокого разума»), так и с теми, кто лишь недавно постиг грамоту. Буквально через несколько месяцев после некролога Крылову будет написано первое удачное стихотворение в таком роде – «В дороге» (опубликовано в 1846 году), за ним последуют «Огородник», «Тройка» (1846), а в 1848‑м появится манифест этого стиля – восьмистишие «Вчерашний день, часу в шестом…»