Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца — страница 90 из 94

[1365].

Попутно укажем на важные соображения Аллы Койтен о том, что российские практики монументальной коммеморации складывались в рамках общеевропейской культуры «нового политического культа мертвых» (в терминологии Р. Козеллека). Применительно к первым десятилетиям XIX века, подчеркивает исследовательница, речь должна идти «не о заимствовании неизвестной в России традиции, а о постепенном формировании новой, общей для России и Европы»[1366].

Тенденции российской монументальной коммеморации XIX – первой четверти XX века выявлены в работах С. А. Еремеевой. Крылов для нее – один из «учителей», «культурных героев»; связанные с ними практики мемориализации постепенно «превратили скульптурный монумент в место памяти, что явили собой Пушкинские торжества 1880 года»[1367]. Вместе с тем предложенный ученой анализ истории крыловского монумента, не в полной мере учитывающий его публичную природу и то, что это был проект государственного значения, оставляет слишком много вопросов открытыми.

Новейшая статья М. А. Чернышевой[1368], убедительно связывая клодтовскую скульптуру с традицией репрезентации европейских знаменитостей «домашним образом», не касается ее как части памятника, то есть целостного объекта, где фигура и пьедестал подчинены общей программе.

Мы, со своей стороны, предлагаем интерпретировать памятник в Летнем саду как феномен исторической политики – интеграции поэта в пантеон национальных героев. Без учета контекстов второй трети XIX века – идеологического, административного, регионального – невозможно объяснить ни специфику, в том числе художественную, этого монумента, ни поразительное общественное равнодушие к нему при открытии. Существенна для наших целей и перспектива более обширного коммеморативного проекта, формирование которого началось еще при жизни баснописца. В поле нашего внимания, таким образом, оказываются четыре основных сюжета: возникновение и развитие идеи; всероссийская подписка для сбора средств; этапы создания памятника; его ранняя рецепция, а также европейские практики, в диалоге с которыми развивался весь этот проект.

Часть I. Предыстория

1Почему Крылов? – Зарождение коммеморативного проекта

Возникшая во второй трети XIX века идеология официальной народности предъявила запрос на новых «культурных героев». Наряду с государем, который по-прежнему оставался универсальным олицетворением нации, в центр общественного внимания теперь выдвигаются фигуры, персонифицирующие ее творческие силы.

Таких фигур, которые своими достижениями возвели народ, еще недавно казавшийся едва ли не варварским, на одну ступень с самыми просвещенными нациями Европы, насчитывалось три. Это Карл Брюллов, принесший русской живописи европейскую известность, создатель русской оперы Михаил Глинка и творец русской басни Иван Крылов. Апогей успеха всех троих пришелся на середину – вторую половину 1830‑х годов («Последний день Помпеи» – 1834 год, «Жизнь за царя» – 1836‑й, юбилей Крылова – 1838‑й). Все они, пусть и в разной степени, ощутили на себе воздействие нового для России феномена – славы, которая формируется не коллегами по цеху, не заказчиками, не двором, а общественными медиа – прессой и критикой, причем в европейском масштабе.

Но только Крылов оказался обладателем полного набора качеств, открывшего ему – единственному из троих – путь к идеологической «канонизации», а значит, и к посмертной официальной коммеморации. Главным его преимуществом оказалась принадлежность к литературе, занимавшей в культурной иерархии эпохи место несравнимо более высокое, чем живопись и музыка. По всей Европе именно литература и язык стояли в центре идеологии романтического нациестроительства, и Россия не была исключением.

Кроме того, Крылов был на добрых тридцать лет старше; своей долгой жизнью он связывал николаевскую современность с «золотым» веком Екатерины и славным александровским временем. Его любили и баловали при дворе. В отличие от Брюллова он был русским по происхождению, православным и прочно пустил корни в Петербурге, а от Глинки его выгодно отличал тихий и скромный образ жизни (провокационные выходки и костюмные эскапады остались в прошлом). Как ни странно, в пользу баснописца работало и то, что к моменту официальной «канонизации» его творчество уже завершилось; это служило лучшей гарантией от любых неожиданностей.

Наконец, только Крылов обладал «аватаром» – публичной личностью, идеальным объектом для огосударствления и идеологических манипуляций. Не отставного библиотекаря с Васильевского острова, а «первого русского писателя»[1369] пышно хоронили 13 ноября 1844 года; не лукавому иронику, во всем и всегда бывшему, «что называется, себе на уме»[1370], а «выборному грамотному человеку всей России»[1371] было решено возвести памятник в столице. Сам же памятник в итоге воплотит еще одну грань все того же «аватара», отделившегося от своего носителя, – уютно-консервативного «дедушку Крылова».

Исключительность положения баснописца была очевидна задолго до его кончины. После того как в 1838 году праздник по поводу 50-летия его литературной деятельности, изначально задуманный как частное застолье, волей Уварова и с помощью тогдашнего шефа III отделения Бенкендорфа превратился едва ли не в государственное торжество, было решено отчеканить за счет казны медаль в его честь и открыть общероссийскую подписку для учреждения именной Крыловской стипендии. Торжественное погребение Крылова в 1844 году стало продолжением той же линии и естественной отправной точкой амбициозного плана коммеморации. Для организации похорон объединили усилия три сановника: глава III отделения Орлов, министр народного просвещения Уваров и душеприказчик баснописца Ростовцев, начальник Штаба военно-учебных заведений, то есть тоже своего рода министр просвещения – для военного юношества[1372]. Мы не располагаем свидетельствами того, что между ними в дни подготовки похорон происходили совещания или велась официальная переписка, однако в результате импровизированная церемония получилась стилистически и организационно целостной. По-видимому, они одинаково понимали идеологическую значимость фигуры «знаменитого русского баснописца». Но бенефициаром этого невиданного мероприятия стал только один из них – Уваров.

2Памятники александровского времени: Минину и Пожарскому; Демидову; Ломоносову. – Памятники николаевского времени: Державину; Карамзину

В России традиция общественной коммеморации восходит к 1808 году, когда Александр I одобрил инициативу жителей Нижнего Новгорода по установке в этом городе обелиска в честь Минина и Пожарского. С 1 января 1809 года начался общероссийский сбор пожертвований – первая масштабная кампания такого рода. В отсутствие общественных структур, способных взять на себя ответственность за ее проведение, это было поручено министерству внутренних дел. Оно единственное из государственных ведомств располагало достаточно разветвленным аппаратом от губернаторов до городничих и сельских капитан-исправников, которые принимали и пересылали в Петербург поступающие средства.

Самый крупный вклад – 20 тысяч рублей – сделал, подавая пример подданным, император. В официально опубликованном (но явно неполном) списке жертвователей около 15 тысяч имен – как дворяне, так и купечество, цеховые ремесленники, городские общества, рабочие и чиновники казенных и частных заводов и даже отдельные мещане не только Нижегородской, но и других губерний[1373]. Сбор оказался настолько успешным, что в 1811 году идея трансформировалась, и было решено установить не архитектурный, а скульптурный монумент, и не в Нижнем, а в Москве.

Ил. 68. Памятник Минину и Пожарскому в Москве на первоначальном месте у Верхних торговых рядов. Литография Ф. Бенуа. Издатель И. Х. Дациаро. 1850‑е годы.

Создание памятника было поручено скульптору И. П. Мартосу. Одев своих персонажей в условные полурусские-полугреческие костюмы, он тем самым подчеркнул, что их патриотический подвиг не уступает деяниям классической древности. Пьедестал он украсил барельефами, изображающими исторические сцены; надпись на лицевой стороне гласила: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия»[1374].

Первый в России памятник национальным героям – он же первый, сооруженный по общественной инициативе и по подписке, – был открыт 20 февраля 1818 года на Красной площади в присутствии императора и обеих императриц. Церемония носила чисто светский характер: духовенство в ней не участвовало, зато перед монументом прошел военный парад[1375]. В тот же день в зале Благородного собрания была исполнена написанная в 1811 году оратория С. А. Дегтярева «Минин и Пожарский» (либретто Н. Д. Горчакова по поэме С. А. Ширинского-Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия»)[1376].

На этом история общественной коммеморации в столицах прервалась на целых тридцать семь лет. Полем для ее развития стала провинция. За это время там появится ряд публичных, то есть размещенных в городских пространствах памятников, сооруженных по инициативе местных властей и дворянства[1377].

Что же касается монумента поэту, то такая идея впервые возникла в России тогда, когда установка памятников деятелям национальной культуры была исключительной редкостью даже для Европы[1378]. Формирование «нового политического культа мертвых» и возникновение романтического национализма, открывшего путь к увековечению героев не только меча, но и духа, совпали с чередой революционных событий и войн. Находясь на периферии этих процессов, Россия тем не менее смогла на время занять лидирующие позиции в общеевропейском развитии монументальной коммеморации.

В сентябре 1816 года, через два месяца после смерти Г. Р. Державина, на чрезвычайном публичном заседании Казанского общества любителей отечественной словесности, почетным членом которого был поэт, прозвучало предложение воздвигнуть ему памятник в Казани, а также испросить позволения навечно внести имя Державина в списки членов Общества, публикуемые в адрес-календаре[1379]. В последней просьбе император отказал, а идея памятника никаких организационных последствий тогда не имела, однако в дальнейшем казанцы не раз возвратятся ней. Отметим, что это была первая, еще не вполне внятная попытка интерпретировать литературную славу как государственную заслугу.

Между тем летом 1821 года возникла инициатива по сооружению монумента в честь П. Г. Демидова, который в 1803 году основал и в дальнейшем содержал в Ярославле высшее учебное заведение – Демидовское училище высших наук (впоследствии Демидовский лицей). Не прошло и года, как эскиз монумента – металлическая колонна, увенчанная земной сферой и фигурой двуглавого орла, с надписью на пьедестале «Ярославское дворянство Павлу Григорьевичу Демидову» – получил одобрение Александра I. Одновременно было разрешено начать сбор средств среди ярославских дворян, в том числе проживающих в других губерниях, то есть локальная подписка фактически приобрела общероссийский характер. Сведения о ней уже привычно распространялись Министерством внутренних дел через губернаторов.

6 марта 1829 года, уже в следующее царствование, Демидовский столп был торжественно, при большом стечении народа открыт на Плац-парадной площади Ярославля и освящен. Затем празднование переместилось в помещение училища, где была отслужена литургия, а в актовом зале состоялось собрание с чтением речей и стихов[1380].

История этого памятника может, на наш взгляд, служить идеальной моделью общественного коммеморативного проекта, собравшей все элементы – от инициативы «снизу» до финального многосложного празднования. В следующих же кампаниях гораздо заметнее будет участие государства.

Первая из них началась еще до открытия Демидовского столпа. В Архангельской губернии зародилась идея скульптурного монумента в честь заслуг именно на поприще национальной словесности. В начале 1825 году епископ Неофит (Докучаев-Платонов), известный своими археографическими и краеведческими занятиями, предложил украсить город светским памятником великому земляку, скончавшемуся 60 лет назад, – Ломоносову[1381]. Архангельские власти быстро подхватили эту идею и дали ей ход[1382]. Губернатор доложил об инициативе в Петербург, министр народного просвещения А. С. Шишков заручился дозволением Александра I, и с марта 1825 года обычным порядком начался сбор пожертвований, в котором приняли участие не только частные лица из разных городов империи, но и институции, такие как Российская академия. Самый крупный взнос сделал новый император Николай I, который и впоследствии будет проявлять интерес к сооружению памятников – династических, военных и гражданских.

В марте 1826 года он одобрил проект академика Мартоса, состоящий из двух фигур: поэт, задрапированный в гиматий, в порыве вдохновения взирает на небеса, а обнаженный крылатый гений почтительно подает ему лиру. Подножием служит часть земной сферы с очертаниями Архангельской губернии и надписью «Холмогоры», а на лире скульптор поместил инициалы императрицы Елизаветы Петровны. На пьедестале позднее появится предельно лаконичная надпись: «Ломоносов».

Памятник был изготовлен в литейной мастерской Академии художеств в 1829 году, но отправка его частей в Архангельск затянулась. В конце концов открытие монумента «первому российскому стихотворцу, оратору и философу»[1383] состоялось только в 1832 году – 25 июня, в день рождения Николая I. При этом, в силу редкости подобных событий и неотлаженности процедуры, не обошлось без скандала. Губернские власти не увидели ничего предосудительного в том, чтобы совместить два праздника, и после утренней литургии и традиционного молебствия о здравии императора пышная процессия двинулась из кафедрального собора к памятнику, установленному на площади напротив. Присутствовала вся чиновничья элита губернии, а также тогдашний епископ Архангельский и Холмогорский Георгий (Ящуржинский). Освящения памятника не планировалось, однако главную роль в церемонии сыграли именно духовенство и учителя семинарии. Соборный протодьякон огласил речь, написанную Георгием, архиерейские певчие исполнили не только «Боже, Царя храни», но и положенное на музыку ломоносовское «Преложение псалма 145», и кант, сочиненный по этому случаю в семинарии. Церемония как замечательное «отечественное событие» была описана в газете «Санкт-Петербургские ведомости»[1384].

Ил. 69. Памятник Ломоносову в Архангельске у здания губернских присутственных мест, куда он был перенесен в 1867 году с Соборной площади. Открытка 1900‑х годов.

Синод, однако, усмотрел во всем этом «немаловажные неприличия». Его резолюция гласила:

Почесть памятника есть гражданская и для церкви посторонняя, <…> при церковном торжестве о высоком рождении благочестивейшего государя императора несообразно было выставлять пред алтарем похвалу и почесть подданного[1385].

Этот текст был составлен митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым), известным своей неприязнью к светской коммеморации. То, что архангельский епископ, оправдываясь, позволил себе ссылаться на церемонию открытия памятника Демидову и в особенности на речь самого Филарета при освящении закладного камня Триумфальных ворот в Москве 17 сентября 1829 года[1386], только усугубило его положение. В результате преосвященному Георгию было объявлено «замечание» – достаточно редкий случай для архиерея.

1830‑е годы в России оказались особенно продуктивны для монументальной коммеморации. Яркие государственные проекты: Александровская колонна и скульптурные памятники М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю де Толли в столице, а также серия архитектурных памятников на местах сражений Отечественной войны 1812 года – были сосредоточены в военно-политической сфере. Гражданский же патриотизм стал полем, в котором развивались общественные инициативы[1387].

Кампания по сбору пожертвований на памятник Ломоносову оживила идею монумента Державину. Она наконец получила поддержку губернских властей, и в 1830 году разработанный в Казани эскиз памятника в виде бюста поэта на пьедестале был препровожден в столицу. Министр народного просвещения К. А. Ливен этот проект одобрил, однако он был отвергнут Академией художеств. Новый эскиз (впрочем, схожий по композиции) получил высочайшую апробацию, и 5 декабря 1831 года через Комитет министров[1388] последовало дозволение на открытие всероссийской подписки.

12 февраля 1832 года пост министра внутренних дел занял Д. Н. Блудов, которому предстояло сыграть важнейшую роль в выработке идеологической программы и художественного решения памятников Державину и Карамзину[1389]. Увековечение памяти обоих было для него практически личным делом. Державину он доводился дальним родственником; Карамзин же не только в свое время рекомендовал его императору Николаю и тем самым способствовал его карьерному взлету[1390], но и доверил ему издание последнего тома «Истории государства Российского».

В 1833 году, при передаче части полномочий от Министерства внутренних дел к Главному управлению путей сообщения и публичных зданий, Блудову даже придется побороться за право контролировать «дела о сооружении монументов разным лицам, стяжавшим право на уважение потомства». 25 июля Комитет министров утвердил его записку, в которой говорилось:

<…> Министр внутренних дел, принимая в соображение, что монументы принадлежат не столько к архитектурному, сколько к ваятельному искусству; что проекты оных, а равно исчисление потребных на исполнение их издержек составлялись чрез посредство императорской Академии художеств, а иногда по открываемым особым конкурсам, и что для приведения предположений о сооружении их в действо добровольные приношения обыкновенно собираются под непосредственным ведением Министерства внутренних дел, – полагает: что производство дел по сему предмету к Главному управлению путей сообщения не относится, а должно быть оставлено в Министерстве внутренних дел[1391].

Кампания по сооружению памятника Державину оказалась первой, в которую в качестве актора включилась пресса. 27 мая «Северная пчела» обратилась к читателям с призывом присылать свои пожертвования в редакцию[1392].

Сбор средств начался так успешно, что через несколько месяцев Блудов предложил пересмотреть проект, чтобы будущий монумент «по изяществу рисунка и размерам соответствовал цели изъявить уважение России к одному из первейших поэтов и вместе с тем служил бы украшением довольно важного города в Империи, какова Казань»[1393].

Ил. 70. Памятник Державину в Казани на его первоначальном месте на территории университета. Гравюра по рисунку неизвестного автора, выполненному не позднее 1870 года.

Николай I согласился, и Академия художеств объявила открытый конкурс, извещение о котором было опубликовано в «Санкт-Петербургских ведомостях»[1394].

В конце того же года на основании предложений двоих победителей – архитектора К. А. Тона и скульптора С. И. Гальберга – был сформирован единый проект. Державина представили сидящим, одетым в римскую тунику; левая рука на лире, в правой – стило. На пьедестале, украшенном барельефами с аллегорическими изображениями заслуг поэта, простая надпись: «Г. Р. Державину».

Пример Казани вдохновил симбирское дворянство, и в июне 1833 года оно выразило желание увековечить память Карамзина, своего великого земляка. Эта инициатива пошла уже по накатанной колее. Гражданский губернатор А. М. Загряжский поставил в известность Блудова, тот 29 июня представил императору всеподданнейший доклад, испрашивая разрешения не только на сооружение памятника «незабвенному нашему историографу», но сразу и «на открытие для сего повсеместно подписки», и на объявление через Академию художеств «на сей предмет конкурса художников подобно тому, как сие сделано <…> для монумента Державину»[1395].

1 июля высочайшее согласие было получено, и очередной коммеморативный проект стартовал. Для необходимых распоряжений и приема поступающих пожертвований в Симбирске был образован комитет под председательством губернатора. Однако, как выяснилось, планы министра внутренних дел и земляков историографа далеко не во всем совпадали.

Блудов, незадолго до этого добившийся превращения скромного бюста Державина в эффектный монумент, с самого начала замышлял именно скульптурный памятник. Между тем симбирское дворянство представляло себе оммаж Карамзину совершенно иначе. Один из авторов инициативы отставной генерал-майор П. Н. Ивашев писал сыну-декабристу в сибирскую ссылку:

<…> мы согласились всеподданнейше просить через министра <…> устроить дом для помещения библиотеки всех полезных изданий на российском языке для общественной пользы, и в главной зале поместить мраморный бюст на пьедестале, заключающем все его творения[1396].

Идею создать в память Карамзина какое-то общественно полезное учреждение горячо поддерживал и симбирский уроженец А. И. Тургенев. Свое представление о том, что должен представлять собой памятник «если не достойный, то, по крайней мере, приличный Карамзину и не противный прекрасной душе его», он излагал в письме Жуковскому и Вяземскому из Симбирска от 10 августа 1834 года:

Если уже не достанет суммы для основания Карамзинского училища, в которое бы старший в роде или ближайший родственник незабвенному имел бы право помещать воспитанников, то по крайней мере должно и нужно собрать из добровольных приношений и купить <…> необходимые книги для всех тех классов, кои введены в состав губернской гимназии. <…> Вообразите себе, что здесь нет ни одной книжной лавки! <…> Дети растут в невежестве и на старых азбуках и катехизисах. <…> в библиотеке и в училищах синбирских нет ни одного экземпляра «Истории Российской» Карамзина. <…> Ради бога, не сооружайте ни колосса, ни пирамиды <…> На здешних площадях занесет ее песком и снегом, и один только лишний часовой будет зябнуть и жаться под нею[1397].

В городе уже была намечена площадка для строительства и подготовлен архитектурный проект. От планов «умного и мыслящего», по выражению Тургенева, памятника придется отказаться только в 1835 году, когда Блудов, ссылаясь на высочайшую волю, твердо даст понять, что реализован будет именно скульптурный монумент[1398].

Тем временем объявленный по линии министерства внутренних дел всероссийский сбор средств столкнулся с неожиданной проблемой. Лишь за год до этого, в 1832‑м, была открыта аналогичная подписка на памятник Державину, и публика, по-видимому, почувствовала некоторую усталость. Свою роль сыграло и то, что в обоих случаях не было пожертвований ни от самого императора, ни от кого-либо из царской фамилии. Деньги поступали не так активно, как раньше, и это заставило Блудова уже через месяц после начала подписки на памятник Карамзину обратиться с личным письмом к богачу Д. Н. Шереметеву. Тот в ответ послал министру тысячу рублей[1399].

Тогда же в процесс включилось еще одно министерство – народного просвещения. Уваров, назначенный в марте 1833 года управляющим министерством, сумел мобилизовать ресурсы подведомственного ему учреждения – Российской академии. В начале августа он направил ее президенту Шишкову официальное отношение, предлагая Академии пожертвовать на оба памятника какую-либо сумму по собственному усмотрению[1400]. Неофициальным же образом было предъявлено другое, совершенно конкретное требование, на которое Шишков отвечал:

<…> Российская Академия по примеру употребленного ею числа денег на памятник Ломоносову полагала и на сии два памятника дать столько же, то есть по тысяче рублей на каждый; но как вы, милостивый государь, по многой недостающей на сооружение сих памятников сумме желаете, чтоб дано было на них десять тысяч рублей, то Академия по значительности сей суммы не может иначе на то согласиться, как по особому на то соизволению его императорского величества[1401].

Необходимое высочайшее разрешение Уваров испросил через Комитет министров, и в октябре 1833 года 10 тысяч рублей ассигнациями (по 5 тысяч в фонд каждого памятника) поступили в Департамент государственного хозяйства Министерства внутренних дел[1402].

Однако на частных жертвователей никакие административные усилия повлиять не могли. Показное усердие не всегда подтверждалось делом, и не все подписавшиеся спешили расстаться с обозначенной ими в подписном листе суммой. В апреле 1837 года Тургенев, который уже давно внес свои 300 рублей как симбирский дворянин, сетовал на то, что многие участники обеда в честь И. И. Дмитриева, данного в Петербурге еще 14 июля 1833 года и аккумулировавшего самые первые взносы на памятник Карамзину[1403], до сих пор так и не отдали деньги[1404]. А после того как губернатор Загряжский покинул свой пост, среди вскрывшихся злоупотреблений обнаружилось и небрежное ведение отчетности по пожертвованиям. Дворянство подозревало его даже в присвоении некоторых сумм[1405].

Облик будущего памятника Карамзину определился не сразу. Итоги конкурса были подведены еще в 1833 году, но Блудов и президент Академии художеств Оленин остались недовольны его результатами, и создание статуи было прямо поручено Гальбергу. В 1835 году из представленных им вариантов Николай выбрал символическую фигуру музы истории Клио, которая, «имея в левой руке емблематический признак свой, трубу, правою возлагает на жертвенник бессмертия скрижали Истории Государства Российского, посвящая их таким образом бессмертию»[1406].

Ил. 71. Памятник Карамзину в Симбирске (Ульяновске). Открытка. Фото 1969 года.

Ил. 72. Памятник Ивану Сусанину в Костроме. Открытка. Фото В. Н. Кларка. 1902.

При этом портретное изображение самого Карамзина свелось к небольшому бюсту, помещенному в нише пьедестала. Барельефы со сценами из жизни историографа: чтение им «Истории» перед императором Александром I и получение на смертном одре милостивого рескрипта Николая I – были созданы Гальбергом по программе, заданной лично Блудовым[1407].

Между тем поток общественных коммеморативных инициатив не иссякал. В 1834 году костромское дворянство выразило желание соорудить сразу два памятника – Михаилу Федоровичу, первому царю из династии Романовых, чей путь к престолу начался из Костромы, и его спасителю крестьянину Ивану Сусанину. В следующем году оба предложения будут высочайше одобрены, две подписки открыты и конкурс на оба памятника объявлен. В 1838 году последует объединение средств и проектов и утверждение эскиза. В. И. Демут-Малиновский разработал сложную символическую композицию: гранитная колонна увенчана бюстом царя, у ее основания коленопреклоненная фигура в крестьянской одежде, а на пьедестале – барельеф со сценой гибели Сусанина и надпись: «Ивану Сусанину, за Царя, спасителя Веры и Царства, живот свой положившему. Благодарное потомство»[1408]. Этот монумент будет открыт только в 1851 году – позже всех, задуманных в 1830‑е годы.

Проекты, связанные с Державиным и Карамзиным, подвигались своим чередом. Летом 1836 года Николай I утвердил места для установки обоих монументов. Но в начале 1839‑го Блудов покинул пост министра внутренних дел, в том же году скончался Гальберг, и окончательную доработку памятников взяли на себя его ученики. Бронзовые части памятника Карамзину были отлиты в 1841 году, а памятник Державину – только в 1844‑м.

До открытия дело дошло еще через несколько лет. Карамзинский монумент открыт в 1845 году, а державинский в 1847‑м, причем в обоих случаях можно было наблюдать уже сложившийся церемониал подобного праздника.

Открытие памятника Карамзину, запланированное на 22 августа – день коронации Николая I, буквально накануне перенесли на следующий день, по-видимому, вспомнив неприятную историю в Архангельске. Это учли и организаторы открытия памятника Державину, сразу назначив свою церемонию на 23 августа. Оба праздника состояли из двух частей. Первая, самая красочная и многолюдная, доступная всем желающим, носила религиозный характер. Как в Симбирске, так и в Казани высшие лица города и губернии, чиновники и учащиеся присутствовали на литургии и панихиде, которые служил местный архиерей; за этим следовали шествие к памятнику и церемония его освящения, после чего какое-нибудь высокопоставленное духовное лицо произносило краткое похвальное слово. Продолжался праздник в более узком кругу чиновной и ученой элиты в зале гимназии или университета, где звучали светские речи. Затем следовал обед[1409].

Примечательно, что эти торжества, которые в 1840‑х годах уже подробно освещались в газетах и журналах, в академическом сообществе интереса практически не вызывали. Так, в интенсивной и доверительной переписке Плетнева и Грота открытия памятников Карамзину и Державину не упоминаются, хотя Грот на тот момент был крупнейшим специалистом по творчеству последнего, а Плетнев – самым авторитетным историком русской литературы.

Формальный характер подобных церемоний не удовлетворял и историка М. П. Погодина. Он, со своей стороны, попытался внести в симбирское празднование более живую и содержательную ноту, отправившись туда со специально написанным «Историческим похвальным словом Карамзину». Его чтение стало центральным событием светской части торжества, однако Погодин был не совсем доволен. Н. П. Барсуков приводит любопытные выдержки из его дневника:

Кажется, это было первое торжество в таком роде. Первые опыты не могут быть полны. Державин в Казани может быть открыт теперь, разумеется, с еще большим блеском. Всего нужнее гласность, которая у нас вообще находится в самом несчастном положении. Надобно по всей России заранее распространить известие о дне открытия; надобно, чтоб все университеты и академии могли прислать своих представителей, чтоб произнесено было несколько торжественных речей, чтоб заранее напечатана была книга хоть в роде альманаха в честь Державину с его биографией, письмами, известиями, разбором его сочинений, описанием его памятника, портретами, снимками – в молодости, в старости, с его руки и тому под. – Все это будет, когда мы сделаемся опытнее, своенароднее на деле, а не на словах только[1410].

3Уваров и монументальная коммеморация. – Почему Петербург? – Конструирование «высочайшей инициативы». – Крыловский комитет

Практики, наработанные в предшествующие десятилетия, в случае с памятником Крылову были задействованы лишь отчасти. Первую скрипку играл Уваров, который смог придать делу небывалый размах.

Интерес к монументальной коммеморации будущий министр проявлял еще в далеком 1812 году. Когда перелом в ходе войны стал очевиден, он печатно выступил с идеей воздвигнуть на Дворцовой площади памятник Александру I с красноречивой надписью: «Alexandro primo quod Mosqua capta, de imperio non desperavit Russia pia. Т. е. Александру Первому, по взятии Москвы не отчаявшемуся, благодарная Россия»[1411].

В 1825 году Уваров как частное лицо пожертвовал 100 рублей на памятник Ломоносову[1412]; в 1833‑м, уже занимая должность управляющего министерством народного просвещения, заставил, как говорилось выше, Российскую академию сделать значительные взносы на сооружение монументов Державину и Карамзину. Однако до тех пор, пока процесс монументальной коммеморации в России находился в руках Министерства внутренних дел, ведомство Уварова смотрело на «чужие» проекты довольно равнодушно. Неслучайно летом 1845 года, перед открытием памятника Карамзину, Погодин будет сетовать на отказ официально командировать его в Симбирск:

Министр народного просвещения нашел невозможным, не понимаю, по какой причине. Удивительное дело. Ни одно из высших ученых учреждений не думало принять участие. Правительство как будто бы хотело открыть памятник молча[1413].

Но смерть Крылова предоставила Уварову уникальную возможность сформировать собственный коммеморативный проект. Стандартный порядок действий, устоявшийся к тому времени, предполагал, что с инициативой о сооружении памятника выступают земляки великого человека, а дальше, по получении высочайшего соизволения, в дело вступает сначала министерство внутренних дел, организуя подписку, а затем Академия художеств, организуя конкурс проектов. Однако в случае Крылова эта схема была неприменима. Если Ломоносов, чье происхождение из поморов давно уже стало неотъемлемой частью его мифологизированного образа[1414], Карамзин – симбирский дворянин и Державин, в стихах именовавший себя «мурзой», отчетливо ассоциировались с их родными местами, то Крылов был во всех отношениях безроден. Имений у него не было, дворянином он был всего лишь во втором поколении. Официальные биографии называли местом его рождения Москву, но в реальности с этим городом его ничто не связывало. «Знаменитый русский баснописец» как бы появился на свет прямо в Петербурге, там он почти безвыездно провел свою жизнь и вкусил невероятную славу. Творцом этой славы был, разумеется, он сам, однако именно Уваров мог с полным основанием считать своей заслугой ее идеологическую аранжировку и закрепление в составе формирующегося национального культурного канона. Все это делало Петербург эквивалентом родины баснописца, а Уварова – человеком, которому естественным образом принадлежало право выступить с инициативой увековечения его памяти.

Немаловажно было и то, что имена Ломоносова, Державина и Карамзина, при всем к ним пиетете, не могли расцениваться как слава нынешнего царствования. Ломоносов был певцом Елизаветы, Державин – Екатерины II, а Карамзин – человеком, близким к Александру I. Крылов же, как всем было известно, находился в особой милости у императора Николая. Несмотря на то, что большинство его басен написаны в предшествующее царствование, именно при Николае он был вознагражден триумфальным празднованием юбилея, а его похороны, также по высочайшей воле, превратились во второй триумф. Крылов принадлежал николаевской эпохе как олицетворение ключевой идеологемы – народности, и памятник баснописцу должен был стать ее визуальным воплощением.

Все это дало Уварову возможность выступить с коммеморативной инициативой, не дожидаясь ее возникновения где-то на стороне, и превратить свое министерство не только в идеологический, но и в организационный центр всего процесса. Ему удалось отодвинуть на второй план и Министерство внутренних дел, и Академию художеств, сделав их всего лишь исполнителями своей воли.

Впрочем, первый приступ к столь амбициозному плану был сделан весьма тонко и аккуратно.

10 ноября 1844 года, уже на следующий день после смерти баснописца, Уваров направил Николаю I всеподданнейшую записку, основной смысл которой состоял в демонстрации активной включенности министерства и лично министра в подготовку похорон. В финал текста было вплетено предложение, на первый взгляд не выходившее за пределы обычной дружеской коммеморации:

В ночи с 8‑го на 9‑е число сего месяца скончался ординарный академик Императорской Академии наук статский советник Крылов. <…> Пред кончиною своею Крылов изъявил желание, чтобы при рассылке похоронных билетов при каждом приложен был экземпляр его Басен. <…> считаю обязанностью присовокупить, что в последствии времени я предполагаю открыть от Министерства народного просвещения подписку для приглашения желающих пожертвовать на сооружение надгробного памятника, достойного славы нашего отечественного баснописца, и всеподданнейше испрашиваю на сие предварительно высочайшего соизволения Вашего Величества[1415].

Сбор средств для сооружения надгробия выглядел идеей вполне рутинной. Но в том, что предлагал Уваров, таилось противоречие: будучи объявлена от министерства, подписка для сооружения надгробия неизбежно становилась общероссийской, что никак не соответствовало скромному масштабу задачи и наводило на мысль о памятнике гораздо более грандиозном, чем кладбищенский. Николай, которому в те дни нездоровилось, на это внимания не обратил и 11 ноября наложил на записку обычную краткую резолюцию: «Согласен».

Это позволило Уварову сделать следующий ход – придать свою инициативу гласности. 15 ноября «Санкт-Петербургские ведомости» в заключение описания похорон сообщили читателям, что «с высочайшего разрешения г. министр народного просвещения в скором времени откроет подписку на сооружение надгробного памятника И. А. Крылову»[1416]. Вскоре эту информацию перепечатали «Русский инвалид» и «Московские ведомости».

Применительно к Крылову такая общенациональная кампания должна была стать уже второй: первой была проведенная в 1838–1839 годах подписка для учреждения Крыловской стипендии. Ее инициатором выступил министр финансов Канкрин; его ведомство взяло на себя и организационные функции, но в итоге к делу все-таки был привлечен опытный в проведении подписок аппарат Министерства внутренних дел. Уваров от активного участия тогда уклонился, понимая, что стипендия все равно поступит в ведение его министерства. Теперь, осенью 1844 года, он сам пошел по пути Канкрина.

Уже спустя четыре дня после похорон баснописца Уваров занялся формированием комитета, которому предстояло стать организационным центром не только подписки, но и всего коммеморативного проекта. 17 ноября 1844 года из его канцелярии были разосланы официальные письма с приглашением принять участие в «совещаниях» о будущем сборе средств на сооружение памятника Крылову. Их получили пять человек – все высокопоставленные лица, по словам Уварова, «известные любовью к отечественной словесности и уважающие талант нашего баснописца»:

– бывший министр внутренних дел, а ныне главноуправляющий II Отделением Собственной его императорского величества канцелярии, член Государственного совета, председатель Департамента законов и статс-секретарь граф Блудов,

– член Главного правления училищ и доверенное лицо Уварова князь М. А. Дондуков-Корсаков,

– ректор Санкт-Петербургского университета Плетнев,

– вице-директор Департамента внешней торговли Министерства финансов князь Вяземский,

– душеприказчик Крылова генерал-майор, начальник Штаба военно-учебных заведений Ростовцев[1417].

Возглавить комитет, естественно, должен был сам министр. Двое из тех, кого он желал видеть своими помощниками, – Дондуков-Корсаков и Плетнев – были его подчиненными. Таким образом было закреплено преобладающее влияние Министерства народного просвещения в составе комитета. Приглашение Ростовцева стало неизбежной данью уважения покойному, поскольку во всех коммеморативных мероприятиях именно он фактически замещал семью Крылова. Блудов был приглашен к участию как человек, в свое время руководивший реализацией двух подобных проектов.

Самым неожиданным выглядит имя Вяземского: о его непростых отношениях с Крыловым Уварову было прекрасно известно. О них не преминет в самом скандальном тоне напомнить Булгарин, как только о существовании комитета будет объявлено публично. Однако министру Вяземский был нужен как самый авторитетный из литераторов старшего поколения, по его собственному позднейшему выражению, «окрестивший дедушку Крылова»[1418].

Отказа ни от кого предсказуемо не последовало. Плетнев воспринял поступившее ему приглашение в качестве начальственного распоряжения и в тот же день написал Гроту:

Уваров сегодня прислал мне официальное письмо с уведомлением, что государь разрешил поставить Крылову памятник, и поэтому у Уварова образован будет комитет для начертания правил, как собирать по всему государству подписку, и что он меня назначил членом в комитет сей[1419].

Блудов же отвечал Уварову странным, многословным письмом. Опытный государственный сановник явно сознавал необычность и смелость, если не сказать дерзость замысла, в реализацию которого его вовлекали. Словно убеждая самого себя, он твердил об «истинно народной» славе Крылова, дающей ему право на монументальную коммеморацию, и заключал: «Воздвигая памятник в честь такого писателя, мы только упреждаем суд потомства»[1420].

Комитет приступил к заседаниям 26 ноября. Вскоре Плетнев сообщил Гроту главную новость:

В первом собрании положено просить Государя о сооружении памятника не над гробом, а где-нибудь в городе, и подписку собирать повсеместно, принимая всякое даяние, чтобы детей и простых людей не лишить возможности участвовать в этом[1421].

Настал момент идти ва-банк. 1 декабря Уваров подал следующую всеподданнейшую записку, озаглавленную «О памятнике Крылову». В ней он с замечательным искусством вложил в уста императора свои собственные слова. Выходило так, будто бы идея сооружения памятника баснописцу принадлежала самому Николаю, а он, Уваров, лишь исполнял его повеление:

Вашему величеству угодно было изъявить высочайшее соизволение, чтобы памятник Крылову был достоин его славы. Крылову неоспоримо принадлежит место в ряду первоклассных наших писателей; память его достойна такой же почести, какая оказана Ломоносову, Державину и Карамзину. Нет сомнения, что приношения будут весьма значительными и доставят все потребные денежные способы на [sic!] сооружение Крылову памятника независимо от надгробного монумента над местом, где покоится прах его. В этом удостоверяет успех бывшей подписки на Крыловскую стипендию, которая доставила 60 т. руб. асс.

Уваров также уведомлял государя о том, что уже начал «совещания» по организации будущей подписки, изложил ее краткий план, не оставлявший сомнений в том, что она будет носить именно общегосударственный характер, и в заключение испросил согласия на публикацию объявления о памятнике:

<…> предлагается сделать подписку доступною для приношений больших и для самых малых. <…> Для публики необходимо некоторое ручательство в правильном распоряжении собираемыми пожертвованиями; и потому я полагаю из вышепоименованных лиц составить постоянный комитет под моим председательством, от имени коего будет обнародована программа о сооружении памятника Крылову, на изложенных выше основаниях, ежели оные удостоятся высочайшего одобрения вашего величества[1422].

Натиск министра был так силен, что Николаю I оставалось только начертать резолюцию: «Исполнить».

4Столица вместо провинции. – Академия наук вместо дворянства

Создание комитета под председательством Уварова сыграло ключевую роль в истории памятника Крылову. Впервые в России коммеморативный проект не просто курировался одним из высших сановников империи, а был инициирован самим министром и осуществлялся под его личным руководством. Как следствие, сооружение этого памятника превратилось, по сути, в государственный проект, подобный Александровской колонне, памятникам Кутузову и Барклаю и монументам на полях сражений Отечественной войны. В связи с Крыловым подобное огосударствление происходило уже в третий раз. Сначала таким образом видоизменилось празднование его юбилея, затем похороны и, наконец, создание памятника.

Во всех случаях это было результатом вмешательства Уварова, который рассматривал фигуру Крылова и его наследие в идеологической перспективе. Памятнику баснописцу предстояло стать монументом народности – подобно тому, как уже произошла материализация других элементов «триады»: самодержавия в образе Зимнего дворца, чудесно возрожденного из пепла катастрофического пожара 1837 года, и православия – в образе Исаакиевского собора, золотой купол которого в то время уже возвышался над городом.

Отсюда и новаторское решение – соорудить памятник писателю в столице, где до той поры возводились монументы лишь государям и величайшим полководцам. После «фельдмаршальских» похорон Крылова оказание ему таких же почестей, как Суворову или Кутузову, стало еще одним шагом к утверждению культуры и национальной идеологии в качестве опоры престола. Несколько позже Вяземский так писал об этом С. П. Шевыреву:

Тут главное – допущение и освящение нравственного или умственного начала, что грамотою, что стихами, одними стихами, можно и на Руси дослужиться до высшей народной, государственной награды и стать, хотя и по смерти, рядом с великими полководцами, фельдмаршалами, георгиевскими и андреевскими кавалерами. Это великий и первый шаг в этом роде. Памятники Державина, Карамзина не имеют такого сильного значения; да к тому же они поставлены в захолустьях, в тени, а этот будет торчать, колоть глаза на большой Петербургской дороге, на солнце[1423].

При всей радикальной смелости этого замысла он был воспринят на удивление спокойно – очевидно, что идея носилась в воздухе. Механизм ее реализации, казалось бы, уже сложился. Напомним, что инициатором сооружения памятников Ломоносову, Карамзину и Державину выступало дворянство тех губерний, откуда они были родом. Однако ждать чего-то подобного из Москвы как условного места рождения Крылова не стоило: Первопрестольная не считала его своим, в центре внимания там в 1840‑е годы находился Гоголь. В Петербурге баснописец, напротив, был всеобщим любимцем. Дворянское собрание в 1838 году избрало его своим непременным почетным членом – но это же дворянство никогда не позволило бы себе выступить с инициативой, столь явно ломающей коммеморативные традиции имперской столицы.

И здесь Уваров затеял изящную имитационную игру. Ввиду пассивности дворянства необходимый общественный субъект был сконструирован на основе другой корпорации – академической. Монумент, сооружаемый в Петербурге, в отличие от прежних губернских памятников естественно воспринимался как проект национального масштаба, и Академия наук как нельзя лучше подходила для того, чтобы принять на себя ответственность за него.

В 1841 году, после присоединения Российской академии к Академии наук в качестве Отделения русского языка и словесности, Крылов получил звание ординарного академика, и это позволило Уварову как президенту Академии закамуфлировать свое начинание под идею, выдвинутую коллегами баснописца. Характерно, что еще 10 ноября 1844 года, в первом же обращении к императору, он, осторожно выдвигая идею коммеморации, именовал скончавшегося поэта не просто статским советником или, как было принято, «знаменитым русским баснописцем», а именно ординарным академиком Академии наук.

Квазиобщественным характером инициативы объяснялся нетривиальный, игнорирующий чины и должности, принцип представления членов комитета, подписи которых стояли под печатным объявлением «О памятнике Крылову»:

– Уваров, президент Академии наук,

– Блудов, почетный член Академии наук,

– Дондуков-Корсаков, вице-президент Академии наук,

– Вяземский, действительный член Академии наук.

Ординарным академиком (иными словами, действительным членом Академии наук) был и Плетнев, представленный как ректор Санкт-Петербургского университета. Из членов комитета один Ростовцев не имел отношения к Академии, однако и он был скромно назван душеприказчиком Крылова, без упоминания генерал-майорского чина и высокого поста[1424].

Впрочем, несмотря на «академические» подписи, официозный характер всего начинания был вполне ясен. На это указывало не только имя Уварова во главе комитета, но и в еще большей степени то, что пожертвования должны были, согласно объявлению, поступать не в Академию наук, а в Министерство народного просвещения[1425].

5Европейский «монументальный бум» 1830–1840‑х годов. – Памятник Вальтеру Скотту как вдохновляющий образец

Во всей Европе 1830–1840‑х годов большинство скульптурных памятников посвящалось уже не королям, полководцам и государственным деятелям, а гражданской гордости нации – писателям, композиторам, художникам, ученым и изобретателям[1426].

Тон здесь задала Великобритания. В 1825 году в Вестминстерском аббатстве появилась мраморная статуя знаменитого инженера и изобретателя Дж. Уатта. Он скончался в 1819 году и был похоронен далеко от столицы. Таким образом, это было не надгробие, а именно публичный монумент, сооруженный на деньги, собранные по широкой подписке с участием самого короля. Однако сила традиции еще не позволила вынести его на городскую площадь, и он был не без труда втиснут в капеллу св. Павла[1427].

Но новая норма быстро пробила себе дорогу. В 1830 году русские власти Варшавы распорядились установить на площади перед дворцом Общества друзей науки бронзовую скульптуру Коперника, отлитую за восемь лет до этого по частному заказу. В 1833 году памятник Расину появился во Франции в Ла-Ферте-Мелоне – родном городке драматурга; в 1834‑м в Руане открыли памятник Корнелю, а в Женеве – Руссо. Памятники зоологу Кювье в Монбельяре и Сервантесу в Мадриде были сооружены в 1835 году. По случаю 400-летия изобретения книгопечатания сразу в двух городах – баварском Майнце (1837) и французском Страсбурге (1840) – появились памятники Гутенбергу. В том же 1840 году в Лионе был открыт памятник Ж. М. Жаккару, изобретателю ткацкого станка для узорчатых тканей. В 1842 году в Зальцбурге установили памятник Моцарту, в 1843‑м в Антверпене – Рубенсу, в 1844‑м в Париже – Мольеру. Особенно активно такие монументы создавались в германских государствах. В условиях политической разобщенности Германии общественное внимание сосредоточилось на культуре как признанном вместилище национального духа. Так, в Штутгарте появился памятник Шиллеру (1839), в Нюрнберге – Дюреру (1840), в Байрейте – Жан-Полю Рихтеру (1840), во Франкфурте-на-Майне – Гёте (1842), в Лейпциге – Баху (1843)[1428].

Одновременно в разных европейских городах инициируется сбор средств на новые и новые монументы. Некоторые подписки приобретали международный характер и достигали России. Так, в 1832 году из Санкт-Петербурга поступили пожертвования на памятник Вальтеру Скотту[1429]; тогда же с ведома Уварова, еще занимавшего пост товарища министра народного просвещения, российские ученые присоединились к сбору средств для сооружения памятника Кювье[1430]. В 1844 году Московское общество сельского хозяйства приняло участие в подписке на сооружение в Нанси памятника выдающемуся агроному М. Домбалю, скончавшемуся за несколько месяцев перед тем[1431].

В России с живым интересом следили за европейским «монументальным бумом». Об открытии новых памятников за границей регулярно сообщалось в прессе, включая «Журнал Министерства народного просвещения»[1432]. Выходившая под редакцией Н. В. Кукольника «Художественная газета» в 1838 году даже ввела специальную рубрику «Памятники».

Ближайшую аналогию своему замыслу Уваров мог найти в увековечении памяти Вальтера Скотта – самом громком коммеморативном проекте Европы последнего десятилетия[1433]. Для Великобритании в целом и в особенности для Шотландии Скотт был эмблематической фигурой; в Германии с ним можно было сопоставить Гёте, а в России – Крылова. В сентябре 1832 года, через несколько дней после кончины знаменитого романиста, по инициативе Эдинбургского королевского общества (шотландской Академии наук и словесности, президентом которой до самой смерти был Скотт) было объявлено о намерении соорудить ему публичный монумент. В Эдинбурге, Глазго и Лондоне были созданы комитеты, немедленно приступившие к сбору средств. Самое весомое частное пожертвование – 300 фунтов – сделал король Вильгельм IV; значительные суммы внесли банки и крупные компании.

Ил. 73. Монумент Вальтеру Скотту в Эдинбурге в процессе строительства. Фото У. Г. Ф. Талбота. 1844.

Ил. 74. Стил Дж. Р. Памятник Вальтеру Скотту в Эдинбурге. 1840–1846. Фото 2011 года.

Ил. 75. Монумент Вальтеру Скотту. Фото Д. О. Хилла и Р. Адамсона. 1844–1848.

Главный монумент «шотландскому менестрелю» сооружался в Эдинбурге[1434]. В конкурсе, объявленном в 1836 году, победил проект архитектора-самоучки Дж. М. Кемпа в виде готической башни, украшенной 64 фигурами людей и животных – персонажей Вальтера Скотта. Подобно гигантскому балдахину, она должна была осенять мраморную статую писателя. Закладка первого камня в 1840 году сопровождалась пышной церемонией, многолюдным шествием и артиллерийским салютом.

Строительство архитектурной части этого грандиозного сооружения (по высоте оно превосходило все существовавшие в Европе монументы) завершилось в октябре 1844 года, незадолго до смерти Крылова. Еще полтора года скульптор Дж. Стил будет работать над центральной фигурой, и наконец 15 августа 1846 года Scott Monument будет торжественно открыт[1435].

Таким образом, петербургскому памятнику предстояло вписаться в весьма насыщенный контекст – как русский, так и общеевропейский.

6Комитет и Академия художеств. – «Пусть явится вылитый Крылов»

О существовании и намерениях Крыловского комитета широкая публика узнала в начале января 1845 года из столичных газет. Текст пространного объявления «О памятнике Крылову» появился как в официальных «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Русском инвалиде», так и в частной «Северной пчеле». К ним присоединились журналы, в том числе столь разные, как «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Современник» и «Москвитянин». За пределами Петербурга эстафету подхватили крупные газеты – «Московские ведомости» и «Одесский вестник»[1436], а также многие губернские ведомости[1437]. В общей сложности объявление напечатали более десятка газет и журналов.

Залпом одинаковых публикаций дирижировало ведомство Уварова. 5 января по указанию министра был составлен список петербургских и московских периодических изданий для рассылки по ним текста объявления[1438], и абсолютное большинство послушно поместило присланное. Массированное использование прессы для поддержки кампании, требующей широкого охвата читающей публики, происходило впервые. Комитеты, занимавшиеся сбором средств на памятники Ломоносову, Державину и Карамзину, не распространяли от своего имени никаких объявлений; их деятельность сопровождалась лишь немногими разрозненными публикациями. Однако к середине 1840‑х годов русская печать уже достигла такого уровня развития, когда прямое обращение к читателям могло увеличить количество пожертвований.

Первая попытка такого рода была предпринята еще в 1838 году. Блудов просил Вяземского написать статью в поддержку подписки на памятник Карамзину, подчеркивая, что князь «кроме таланта имеет еще и ту драгоценную выгоду, что он знал и любил Карамзина в течение почти всей своей жизни»[1439]. Скорее всего, текст нужен был для публикации в губернских ведомостях, которые усилиями министерства Блудова начали в тот год выходить в большинстве губерний России. Однако тогда никакой статьи о Карамзине так и не появилось.

Теперь же Вяземский не только добровольно «принял на себя» сочинение «программы»[1440], но и вознамерился написать и выпустить отдельным изданием очерк о Крылове – с тем, чтобы деньги от продажи направлялись на сооружение памятника. Впрочем, его нельзя считать единственным автором объявления «О памятнике Крылову»: концепция этого текста, несомненно, обсуждалась на заседаниях комитета. Получившееся воззвание оказалось куда шире своей прагматической задачи – информирования об открытии подписки. В нем оказались сформулированы и требования к художественному решению будущего монумента.

Заметим, что для предшествующей практики было характерно четкое разделение функций между комитетами, ведавшими сбором средств, и Академией художеств. Само собой разумелось, что «программа» для скульпторов и архитекторов создается в Академии. Однако уже в ходе работы над памятником Карамзину Блудов как министр, курировавший этот проект, активно вмешивался в художественную часть. Именно он задал сюжеты для барельефов на пьедестале и составил текст надписи, и он же совместно с президентом Академии художеств Олениным выбрал скульптора Гальберга – вопреки решению Совета Академии.

Крыловский комитет сделал следующий шаг, открыто присвоив себе прерогативу определять облик будущего памятника. Как следствие, в его составе не оказалось представителей Академии художеств, хотя Крылов был ее почетным вольным общником[1441]. Заметим, что вся история памятника баснописцу стала возможна лишь в отсутствие Оленина, скончавшегося в апреле 1843 года. Будь он жив, рядом с ним – старейшим другом, начальником и покровителем Крылова и, что немаловажно, сановником, чей административный вес превосходил вес министра народного просвещения, – Уваров мог бы рассчитывать только на вторые роли, чего, как показано выше, он тщательно избегал.

В объявлении был провозглашен отказ от аллегоризма и антикизации, свойственных памятникам более раннего времени:

Художнику, призванному увековечить изображение его, не нужно будет идеализировать свое создание. Ему только следует быть верным истине и природе. Пусть представит он нам подлинник в живом и, так сказать, буквальном переводе. Пусть явится перед нами в строгом и верном значении слова вылитый Крылов. Тут будет и действительность, и поэзия. Тут сольются и в стройном целом обозначатся общее и высокое понятие об Искусстве и олицетворенный снимок с частного самобытного образца, в котором резко и живописно выразились черты Русской природы в проявлении ее вещественной и духовной жизни[1442].

Европейские монументы второй половины 1830‑х – начала 1840‑х годов, решенные в духе историзма, как правило, изображали писателей и художников в костюмах соответствующих эпох, вплоть до современного, как в случае с Вальтером Скоттом. На этом фоне памятники Державину и Карамзину с их классицистической условностью выглядели откровенно архаично. Непонимание и насмешки сопровождали их с момента появления[1443]. Именно поэтому Уваров так решительно оттеснил Академию художеств от разработки «программы» крыловского монумента.

Однако требование правдоподобия диктовалось не только желанием соответствовать последним художественным веяниям. В еще большей степени к этому толкала Уварова и его единомышленников сама концепция народности, в рамках которой «русскость» как специфический склад ума и характера имела и физическую проекцию, придавая своим носителям особые черты. И в тексте Вяземского Крылов предстает именно таким воплощением национальных качеств: на «открытом, широком лице» читается «русский ум с его сметливостью, наблюдательностью, простосердечным лукавством»; тучность интерпретируется как «монументальное богатырское дородство», а седины и внешняя бесстрастность – как выражение мудрости, свойственной «дедушке»[1444]. Такая концептуализация реального облика поэта и позволяла запечатлеть в его изображении ту самую «красоту народности», о которой применительно к его басням в это же время пишет И. В. Киреевский[1445].

Народность как определяющая характеристика и главная заслуга Крылова придала дополнительный смысл и тому факту, что памятник сооружался именно в столице. Чувствуя необходимость объяснить такое отступление от ранее принятой практики, комитет устами Вяземского заявлял:

Памятник Крылова воздвигнут будет в Петербурге. И где же быть ему, как не здесь? Не здесь родился поэт, но здесь родилась и созрела слава его. Он был собственностью столицы, которая делилась им с Россиею. Не был ли он и при жизни своей живым памятником Петербурга?[1446]

Самим фактом своего бытия Крылов как бы русифицировал город, с момента возникновения испытывавший дефицит национально-культурной легитимности. И это делало памятник ему символом преодоления разрыва между столицей и остальной Россией, через синтез национального и общеевропейского[1447].

7Подписка на памятник Мольеру во Франции. – Русский modus operandi. – Вклад Военного министерства, Министерства внутренних дел, Министерства народного просвещения. – «Неучастники»: Синод, Публичная библиотека, Дирекция императорских театров. – Литераторы саботируют проект Уварова

Если образцом глорификации только что почившего великого писателя стало увековечение памяти Вальтера Скотта, то пример организации подписки на сооружение памятника дала, причем незадолго до смерти Крылова, Франция.

Ил. 76. Памятник-фонтан в честь Мольера в Париже. Гравюра Ж. Б. М. Шамуана. 1840. Фрагмент.

15 января 1844 года в Париже был торжественно открыт необычный монумент в честь Мольера в виде барочной архитектурной композиции со скульптурой драматурга и городским фонтаном. Вслед за тем появилась объемистая брошюра[1448], детально освещающая все этапы сооружения памятника. Из нее можно было узнать о создании национального комитета, в состав которого вошли именитые театральные деятели, ученые, литераторы, парламентарии и чиновники, о сборе денег и откликах прессы, о принятии специального закона о выделении государственных средств на реализацию проекта, о выборе места для монумента, о конкурсе на его художественное решение и о прочем. Этот отчет включал выдержки из документов, гравированные изображения памятника и медали в честь его сооружения, тексты речей, произнесенных на церемонии открытия. В конце был помещен список жертвователей во главе с королевской семьей, которая внесла более 2 тысяч франков. Там фигурировали ученые общества, театры, части Национальной гвардии и т. п., а главное, около полутора тысяч частных лиц от герцогов до бедняков и детей, чьи приношения составляли несколько сантимов.

Кампания по сооружению памятника Мольеру задала новейший стандарт, на который мог ориентироваться Крыловский комитет.

В идеале проект «памятник национальному русскому баснописцу» мог бы развертываться так: по инициативе министра народного просвещения объявляется общероссийский сбор средств, россияне всех сословий и возрастов массово приносят посильные «лепты», государь и императорская фамилия своими пожертвованиями присоединяются к общему движению, и все это становится наглядной иллюстрацией тезиса о единстве монархии и народа. В короткий срок собрана необходимая сумма, и в Петербурге воздвигается памятник, в художественном отношении стоящий на современном европейском уровне, но при этом являющийся воплощением «русскости»; происходит торжественное открытие – истинный праздник народности, где одну из главных ролей (или даже главную) играет сам Уваров. В честь этого выдающегося события чеканится медаль и издается, причем на нескольких языках, брошюра, описывающая проект, с текстом объявления, речами, иллюстрациями, списками жертвователей, и все это становится своего рода «памятником памятнику» (и, разумеется, вдохновителю и организатору проекта). Сооружение монумента широко освещается в русской прессе и превращается в событие европейского масштаба, иностранные журналисты пишут об этом с удивлением и восхищением – к вящей славе России и посрамлению ее врагов[1449].

По такому пути и двинулся Крыловский комитет. В канцелярии министра, которая совместно с Департаментом народного просвещения вела делопроизводство по подписке[1450], сохранились упоминания о неоднократных рассылках списков жертвователей по газетам и журналам[1451]. Тем самым Уваров стремился придать действиям комитета публичность, характерную для европейских кампаний такого рода[1452]. Заинтересованной реакции со стороны прессы, впрочем, почти не было[1453]: отчеты о ходе подписки регулярно публиковали только «Санкт-Петербургские ведомости», выходившие под эгидой Академии наук, то есть теснейшим образом связанные с самим министром[1454].

Но ярче всего различие между французской и отечественной подписками проявилось в modus operandi. Хотя обе они выглядели добровольными, в России бросается в глаза преобладание административного принуждения над индивидуальной инициативой.

К проведению подписки на памятник Крылову оказался привлечен почти весь управленческий аппарат Российской империи. Как только о ней было объявлено, Уваров разослал официальные уведомления главам других ведомств. В итоге в сборе средств приняли участие Министерство народного просвещения, Министерство внутренних дел, Военное министерство, Морское министерство, Министерство финансов, Министерство юстиции, Министерство государственных имуществ, Государственный контроль, Собственная его императорского величества канцелярия (в лице II отделения), Главное управление путей сообщения и публичных зданий, Штаб военно-учебных заведений, некоторые учреждения ведомства императрицы Марии. Не вовлеченными в уваровский проект остались только высшие правительственные места – Государственный совет и Сенат, ведомства, связанные с императорской фамилией и двором, а также Министерство иностранных дел и Главное начальство над почтовым департаментом.

Мы имеем уникальную возможность детально рассмотреть эту подписку как беспрецедентную административную кампанию – вероятно, первую в своем роде. Сотни листов со списками жертвователей и указанием сумм пожертвований, рапорты, отчеты[1455] дают представление о ее механизмах, участниках и мотивах, которые ими двигали.

Разумеется, служащие тех ведомств, во главе которых стояли члены Крыловского комитета, оказались в первых рядах жертвователей. Так, подчиненные Блудова по II отделению уже к 10 февраля 1845 года собрали 200 рублей серебром[1456]. Подчиненные Ростовцева – чиновники Штаба военно-учебных заведений, Пажеского, Первого и других кадетских корпусов, включая провинциальные, – пожертвовали более 1 тысячи рублей[1457]. Вяземский как вице-директор Департамента внешней торговли, очевидно, способствовал активному включению в процесс Министерства финансов. 15 января 1845 года управляющий министерством Ф. П. Вронченко сообщил Уварову, что «пригласил служащих в столице по ведомству Министерства финансов лиц, равно как и санкт-петербургское биржевое купечество к принятию участия в этом деле»[1458]. Солидные коммерсанты охотно откликались на приглашения, исходившие из источника, от которого зависело беспрепятственное осуществление их торговых операций. В результате через полгода от них и от чиновников министерства поступило 3637 рублей 35 копеек[1459]. Таким образом, как и в случае с Крыловской стипендией, самый крупный единовременный взнос обеспечило именно Министерство финансов.

Обращает на себя внимание большая сумма, к марту 1846 года собранная по ведомству Министерства юстиции, – 2047 рублей 26 копеек[1460], в том числе сам министр В. Н. Панин пожертвовал 150 рублей. В. А. Оленина вспоминала, что Панин, впоследствии получивший репутацию сухаря и формалиста, в первой половине 1830‑х годов часто посещал дом ее отца и был «необычайно мил во всех играх»[1461]. Таким образом, он давно и хорошо знал Крылова, любимца всего оленинского общества. Ведомство Панина циркулярным отношением оповестило о подписке губернских прокуроров, которые, в свою очередь, подвигли к участию в ней своих подчиненных – чиновников уездных судов[1462].

Неожиданно внушительным оказался вклад Военного министерства, начиная от генералов и офицеров войск гвардейской пехоты и чиновников самого министерства и заканчивая комендантами далеких крепостей и офицерами инвалидных команд. Особым рвением отличились артиллеристы – подчиненные генерал-фельдцейхмейстера великого князя Михаила Павловича. Тот был знаком с Крыловым более двадцати лет и еще в 1838 году сделал крупное пожертвование на Крыловскую стипендию.

Выразительный пример того, как в подписку включались военные структуры, находим в отношении Главного штаба действующей армии (то есть полевых войск, дислоцированных в западных губерниях и находившихся под командованием генерал-фельдмаршала Паскевича) от 31 августа 1845 года:

Г. Военный министр от 26‑го января сего года <…> доставив к г. главнокомандующему Армиею экземпляры печатного объявления <…> просил известить о сей подписке по Действующей Армии и могущие поступить деньги отправлять прямо в Министерство народного просвещения[1463].

Именно в военном ведомстве добровольно-принудительный характер подписки был особенно очевиден. Так, в июле 1845 года Казанский арсенал с состоявшей при нем гарнизонной артиллерийской полуротой продемонстрировал идеальный пример пожертвований «по команде»: командир подписался на 1 рубль, а все остальные офицеры и гражданские чиновники в количестве пятнадцати человек с замечательным единодушием внесли ровно по 50 копеек[1464].

Еще более сомнительна добровольность участия в сборе средств на памятник Крылову нижних чинов Азовского, Уральского и Черноморского казачьих войск и «нижних чинов из батальонной деревни Аутки» Балаклавского греческого пехотного батальона[1465]. И уж менее всего в склонности к монументальной коммеморации можно заподозрить чинов иррегулярного Башкиро-мещерякского войска, состоявшего из башкир и татар-мишарей Оренбургской губернии, едва ли знакомых с творчеством русского поэта[1466]. Впрочем, имя «знаменитого нашего баснописца» далеко не всегда что-то говорило даже образованным военным; во всяком случае, командир 2‑го отделения Черноморской береговой линии Отдельного Кавказского корпуса генерал-майор А. К. Опперман лично возглавил подписку среди подчиненных ему офицеров «на сооружение памятника Андрей Ивановичу [sic!] Крылову». Собранные таким образом 40 рублей были направлены в Департамент народного просвещения при сопроводительном письме, где была повторена та же курьезная ошибка[1467].

Ил. 77. Приложение к отношению начальника 2‑го отделения Черноморской береговой линии А. К. Оппермана от 7 июня 1846 года.

В подписке поучаствовали и генералы, штаб– и обер-офицеры Корпуса жандармов, несомненно, получившие соответствующее распоряжение своего шефа А. Ф. Орлова. 4 декабря 1845 года от них поступил 341 рубль 18 копеек[1468].

Но самая большая организационная работа была проделана Министерством внутренних дел. Хотя не оно отвечало за подписку, сбор пожертвований с населения империи, по традиции, шел через его территориальные органы. Всем губернаторам и начальникам областей поступило из Петербурга циркулярное отношение министра Л. А. Перовского с предложением «сделать зависящее распоряжение» к открытию подписки и опубликовать в губернских ведомостях «приглашение» от имени Крыловского комитета. «Председатель помянутого комитета г. министр народного просвещения сообщил мне экземпляры печатного приглашения к принятию участия в этой подписке, прося содействия моего в настоящем деле», – пояснял губернаторам министр[1469].

Как отмечалось выше, отнюдь не все губернские ведомости поместили объявление «О памятнике Крылову», однако вологодские власти сочли нужным опубликовать не только это пространное воззвание, но и сам циркуляр министра внутренних дел. Еще дальше пошли в Казани: там губернское правление через газету оповестило население губернии о своих собственных действиях по получении распоряжений из столицы:

Вследствие сего губернское правление, припечатав в № 4 Губернских Ведомостей для всеобщего сведения о приглашении к принятию участия в подписке <…> о немедленном открытии сей подписки поставляет в обязанность всем градским и земским полициям. О содействии же в этом деле приглашает всех предводителей дворянства и градских голов с тем, чтобы деньги, какие будут собраны, немедленно представляемы были в губернское правление[1470].

В делах Департамента народного просвещения отразились денежные суммы, препровожденные в столицу губернаторами, городничими, земскими судами и исправниками, градскими главами и предводителями дворянства практически всех губерний, включая Царство Польское, Финляндию и даже такие экзотические окраины, как Енисейская губерния и Кавказская область.

Довольно активное участие в подписке приняло городское самоуправление, хотя взносы, которые ему удавалось собрать, были невелики. Так, «граждане посада Пучежа» (Костромская губерния) внесли на сооружение памятника 3 рубля 41 ¼ копейки серебром[1471], а в уездном городе Лубны (Полтавская губерния) смогли наскрести только 25 копеек[1472]. Санкт-Петербургский градской глава сдал в Департамент народного просвещения 21 рубль[1473], а Москва неожиданно оказалась представлена лишь двумя частями – Лефортовской и Пятницкой, жители которых пожертвовали в общей сложности жалкие 6 рублей 35 копеек[1474]. В некоторых случаях нам известен социальный состав подписчиков: например, по уездному городу Крестцы Новгородской губернии 21 рубль 21 копейку собрали бургомистр, ратманы, городовой староста, купцы, почетные граждане, мещане и крестьяне[1475].

Более 8 рублей внесли на памятник Крылову государственные крестьяне Полтавской губернии[1476], а во Владимирской к пожертвованиям были привлечены даже крепостные. Бурмистры шести тамошних вотчин «со крестьяны» представили по 30–50 копеек, а «генерала Степанова крестьянин Семен Степанов Серебряков» от себя лично внес 5 копеек[1477]. Впрочем, упоминания крестьян в огромном деле о подписке единичны.

В сельской местности реализация подписки была поручена полиции (исправникам и становым приставам) и уездным предводителям дворянства. К пожертвованиям настоятельно приглашали не только дворян, но и всех жителей уезда, однако суммы поступали, как правило, очень незначительные. К примеру, в течение 1845 года в Санкт-Петербургской губернии по Новоладожскому уезду собралось только 5 рублей[1478], по Царскосельскому – 6 рублей 15 копеек[1479], по Санкт-Петербургскому – 15 рублей 35 копеек[1480]. Кое-где не получилось и того. Лужский уездный предводитель дворянства полковник Н. И. Христовский 13 января 1846 года сообщал губернатору, что подписка по уезду была открыта еще год назад, «но никто пожертвований не сделал. О чем и имею честь вас уведомить»[1481].

Наибольший энтузиазм, естественно, демонстрировали подчиненные Уварова. Так, едва узнав о сборе средств на памятник Крылову, ординарный профессор Казанского университета по кафедре русской истории Н. А. Иванов решил передать для этой цели выручку от своих публичных лекций. В минувшем 1844 году он с успехом прочел курс о Петре Великом, также с благотворительной целью – в пользу детских приютов Казани[1482]. О том, что следующий курс из десяти лекций, посвященный царствованиям преемников Петра до Екатерины II, будет прочитан с 6 марта по 22 мая 1845 года, Иванов объявил через «Казанские губернские ведомости». Плата для слушателей осталась такой же, как в прошлом году – 3 рубля серебром, а для студентов университета и воспитанников других учебных заведений города – 5 рублей ассигнациями. «Собранные деньги предназначаются в пользу памятника, сооружаемого в С. Петербурге незабвенному И. А. Крылову», – сообщал историк[1483]. По сведениям, поступившим в Департамент народного просвещения из Казанского учебного округа, на этот курс записалось до 70 человек – профессора, студенты и посторонние для университета лица; итоговая сумма составила 175 рублей 71 ½ копейки[1484].

Сам Уваров внес 100 рублей в конце мая 1845 года[1485], когда сбор средств по всей России уже был в самом разгаре.

Ход подписки по учреждениям, подведомственным Министерству народного просвещения, контролировался строжайшим образом. Манкирования участием в столь важном проекте начальство не терпело. Соответствующий циркуляр был разослан попечителям учебных округов 5 января 1845 года, и уже 14 февраля из Казани в Петербург были высланы 111 рублей 29 копеек пожертвований от университета (профессора и преподаватели почти в полном составе во главе с ректором Н. И. Лобачевским внесли 79 рублей 69 копеек) и двух учебных заведений Пензы – Дворянского института (там в подписке поучаствовали все служащие от директора до эконома и письмоводителя) и тесно связанного с ним частного благородного пансиона для девочек (его содержательница с двумя классными дамами внесли 3 рубля)[1486].

9 июня сдал пожертвования Санкт-Петербургский университет. Профессора, преподаватели, чиновники и некоторые студенты собрали 161 рубль, из которых 25 рублей внес лично ректор Плетнев, член Крыловского комитета[1487]. Для крупнейшего университета империи сумма была довольно незначительной, но еще большей неожиданностью оказалась слабая активность тех самых студентов, которые еще не так давно представляли на похоронах Крылова российское учащееся юношество. 22 июня управляющий столичным учебным округом М. Н. Мусин-Пушкин, только что переведенный в столицу из Казанского округа и уже имевший опыт организации подписки, получив из Правления университета список жертвователей, направил инспектору студентов А. И. Фицтуму фон Экштедту (своего рода внутреннему полицмейстеру университета) крайне недовольное письмо:

<…> с удивлением увидел я, что из 600 студентов Санкт-Петербургского университета только 12 приняли участие в этом деле. Такое кажущееся равнодушие юношества, посвящающего себя высшему образованию, к предмету, столь ему близкому, относя единственно к недоумению, которое могло возникнуть при избрании способа объявления студентам открытия подписки, я прошу Вас, милостивый государь, сделать новое о том распоряжение. <…> Считаю за нужное присовокупить, что не в количестве ожидаемого приношения, совершенного добровольно, полагаю я достоинство его, но в единодушном расположении студентов к содействию для достижения благородной цели[1488].

Начальственный окрик заставил университетскую администрацию повторно предложить служащим и студентам делать взносы на памятник, причем от первых требовалось расписаться в том, что они ознакомились с объявлением о подписке. Но и такой нажим к началу 1846 года увеличил собранную сумму ненамного – всего лишь на 27 рублей 45 ¼ копейки[1489].

Скромный размер пожертвований, собранных по университету, особенно бросался в глаза на фоне отчетов других столичных учебных заведений. К примеру, училища евангелической церкви св. Петра и Павла внесли на памятник русскому баснописцу 184 рубля 81 копейку[1490].

Среди петербургских гимназий наибольшую сумму к концу июня 1845 года удалось собрать в 3‑й: ее служащие и воспитанники сдали 233 рубля 3 копейки. За ней следовали Ларинская и 2‑я гимназии (143 рубля 35 копеек и 98 рублей соответственно). Напомним, что в этих гимназиях обучалось по одному «крыловскому воспитаннику». Впрочем, такая активность объяснялась, скорее всего, сословным составом учеников. Во всех трех гимназиях наряду с сыновьями дворян и чиновников учились дети богатых купцов и иностранных негоциантов, для которых усердные пожертвования были привычной формой поддержания хороших отношений с любыми властями, включая власти учебные. Характерно, что чисто дворянская 1‑я гимназия представила в министерство только 55 рублей 35 ¾ копейки[1491]. Меньше всех – 18 рублей 75 копеек – внесли служащие и ученики только что открывшейся 5‑й гимназии[1492], состоявшей пока из одних начальных классов. Пожертвования по этому учебному заведению были сданы 30 ноября, всего через неделю после торжественного открытия, на котором присутствовал Уваров[1493].

Тем временем о подписке на памятник Крылову отчитался Дерптский учебный округ. 23 июля его попечитель прислал 714 рублей 1 ¾ копейки, из которых 65 рублей 39 копеек пришлось на преподавателей и студентов университета, а остальное внесли служащие и воспитанники разных учебных заведений, включая частные[1494]. Особенностью подписки по Дерптскому округу стало участие девочек – воспитанниц частных училищ Риги, в абсолютном большинстве немок.

Одновременно понемногу поступали пожертвования, собранные отдельными губернскими дирекциями училищ, но к концу лета подписка в ведомстве Министерства народного просвещения была еще далека от завершения. Согласно специальному докладу, подготовленному Департаментом для министра, на конец сентября 1845 года в списке отстающих числилась половина учебных округов: «не поступало еще до сего времени никаких пожертвований от училищных чиновников учебных округов Московского, Харьковского, Одесского, Киевского и Белорусского». Более того, как выяснилось, до сих пор ничего не внесли даже чиновники канцелярии самого министра и Академия наук[1495]. Последнее было особенно неприятно, учитывая, что Академия была «титульным» инициатором подписки, и недовольный Уваров распорядился «просить, чтобы Академия уведомила, были ли пожертвования».

Отчет по Академии наук и ее типографии был подан через месяц – 25 октября. Академики и служащие собрали 303 рубля, из которых 100 рублей составил взнос вице-президента Дондукова-Корсакова, члена Крыловского комитета[1496]. Что касается чиновников канцелярии Уварова, то они, по-видимому, в подписке участия так и не приняли, в отличие от служащих Департамента, которые еще в апреле сдали 33 рубля 75 копеек[1497].

В начале декабря 1845 года Департамент подготовил еще один доклад, отмечая отсутствие поступлений все по тем же учебным округам[1498]. Как следствие, их попечителям было отправлено любезное, но настойчивое напоминание, причем отношение к С. Г. Строганову, в чьем ведении состоял Московский округ, подписал сам Уваров[1499]. Впрочем, оно так и осталось не отосланным, поскольку в тот же день, 13 декабря, в Петербург наконец поступили пожертвования из Москвы. В общей сложности этот учебный округ представил рекордную сумму – 1522 рубля 95 копеек, из которых по университету 118 рублей 71 ¾ копейки[1500]. Сам попечитель, издавна враждовавший с Уваровым, пожертвований делать не стал, однако едва ли не все его подчиненные, вплоть до учителей приходских училищ в уездных городах, продемонстрировали завидную исполнительность и раскошелились кто на сколько смог. Более того, почти по каждому учебному заведению к сбору средств на памятник баснописцу присоединялись учащиеся. Так, по 10‑й московской гимназии внес пожертвования 101 ученик, а по 2‑й – 86 учеников[1501]. На таком фоне особенно бросается в глаза, что ни один студент Московского университета не принял участия в подписке, однако Строганов, в отличие от Мусина-Пушкина, не стал их принуждать.

Вскоре отчитались еще два округа – Харьковский и Киевский, представив соответственно 753 рубля 77 копеек (в том числе по Харьковскому университету 107 рублей 7 ¼ копейки) и 726 рублей 90 ½ копейки (в том числе по университету св. Владимира 105 рублей 63 ½ копейки; здесь среди жертвователей указаны студенты)[1502]. На этом крупные поступления по учреждениям Министерства народного просвещения прекратились, хотя из разных округов, в том числе не имевших в своем составе университетов, продолжали поступать небольшие суммы.

Но как бы ни были эффективны сборы по административной линии, Уваров считал необходимым воспользоваться и таким ресурсом, как личный авторитет и связи членов комитета. Еще 12 января 1845 года он написал Вяземскому:

<…> полезно было бы, если бы г. г. члены учрежденного на сей конец Комитета, с своей стороны, также приняли на себя сбор частных приношений и приглашение к участию в этом предприятии[1503].

По-видимому, остальные коллеги князя тогда же получили письма аналогичного содержания. Подвигла ли их просьба министра к какой-то деятельности, неизвестно, но Вяземский принял ее близко к сердцу: ему импонировал этот яркий проект европейского уровня. «Спасибо Уварову, что он пустил это дело в ход и взял l’initiative», – писал он Жуковскому во Франкфурт 30 января[1504].

У князя был опыт в таких делах: семь лет назад при формировании капитала для Крыловской стипендии ему удалось привлечь немалые суммы от частных лиц[1505]. На этот раз он тоже начал со своих родственников и светских знакомых. В подписном листе, оформленном 12 марта, значатся взносы его племянников – сыновей историографа Александра и Андрея Карамзиных (5 и 25 рублей серебром соответственно), Е. П. Ростопчиной с мужем и тремя детьми (в сумме 50 рублей), В. А. Соллогуба с женой (каждый по 10 рублей) и их трехлетней дочери Софьи (3 рубля), богача И. С. Мальцова (25 рублей), а также Кочубеев, Мещерских, Шуваловых, Долгоруковых и др. В общей сложности они пожертвовали 547 рублей[1506].

Впрочем, внимание Вяземского было обращено не только на людей большого света, но и на крупное купечество. Еще в 1837 году его приятель, комиссионер и советник в коммерческих делах московский фабрикант П. Ф. Веретенников помог привлечь несколько человек к подписке на собрание сочинений Пушкина, издававшееся в пользу семьи поэта[1507]. И теперь князь снова обратился к нему. 9 февраля 1845 года он переслал Веретенникову печатный экземпляр объявления при следующем письме:

Обращаюсь к Вашему патриотическому и просвещенному усердию с просьбою дать в Москве успешное движение подписке на собрание сумм для сооружения памятника Крылову. Приятно будет видеть в числе подписчиков не одних богатых и значительных негоциантов, но и скромных купцов и ремесленников и детей, коих смиренная лепта будет принята с признательностью и получит свое значение в изъявлении совокупной и общей воли[1508].

Прошло полгода, прежде чем Веретенников решился ответить. 14 июня 1845 года он отправил Вяземскому покаянное письмо:

Милостивый государь Петр Андреевич. В феврале месяце поручили Вы мне содействовать подписке на памятник Крылову. Усердно желал я быть участником в этом народном изъявлении уважения к покойному Крылову и вначале имел надежду на порядочный успех. Вышло напротив: желающих участвовать нашлось немного. Собранную мною сумму серебром 102 рубля имею честь препроводить Вам[1509].

В приложенном подписном листе – имена самого П. Ф. Веретенникова, пятерых его малолетних детей и нескольких родственников, представителей богатейших купеческих фамилий, прославленных своей благотворительностью. Это дядья его жены К. А. и В. А. Куманины – коммерции советники, получившие за свои заслуги дворянство и в разные годы занимавшие пост московского городского головы, брат жены А. К. Куманин, свояк Г. А. Москвин с пятью племянниками – братьями Крестовниковыми, от 20 до 11 лет от роду, а также связанный родством с этими семьями В. Н. Третьяков, купец 1‑й гильдии, церковный староста кремлевского Успенского собора. Самый большой взнос – по 25 рублей – сделали опытные в общественных делах братья Куманины; младшие участники подписки символически пожертвовали по рублю.

Примечательно, что за семь лет до этого, когда в подписку на Крыловскую стипендию организованно включилось Московское купеческое общество во главе с теми же лицами, собрать удалось в три с лишним раза больше – 990 рублей ассигнациями[1510]. Решающую роль тогда сыграло то, что организатором подписки выступало Министерство финансов, в хороших отношениях с которым было заинтересовано московское купечество. В 1845 году в отсутствие административного давления стало ясно, что, несмотря на страстные призывы к «патриотическому и просвещенному усердию», даже самые образованные купцы не стремились поддерживать малопонятный для них культурно-идеологический проект. Гораздо ближе им оставалась традиционная благотворительность, направленная на помощь церкви, бедным, больным, вдовам и т. п.

Активизировать подписку в высшем обществе Москвы тоже не удалось. Рассчитывая на помощь своего давнего приятеля А. Я. Булгакова, Вяземский отправил ему печатный экземпляр объявления, но тот не предпринял никаких усилий. Более тема сбора средств на памятник Крылову в их переписке не поднималась.

Всего несколько месяцев назад Вяземский связывал с Москвой большие ожидания. 17 января он в бодром письме Шевыреву выражал надежду, что «Москвитянин» не только опубликует объявление «О памятнике Крылову», но и «пригласит московскую публику отозваться на петербургский вызов»[1511]. Поддержка официозного коммеморативного проекта старой столицей могла бы продемонстрировать несостоятельность модной оппозиции «Москва – Петербург», занимавшей центральное место в полемике славянофилов и западников, и наглядно явить национальное единство, столь красноречиво описанное князем. Однако участие Москвы в сборе средств на памятник Крылову оказалось на удивление вялым. Кроме уже упомянутых поступлений, известно о взносах только четверых москвичей. Это были отставной действительный статский советник граф А. Н. Панин (брат министра юстиции, в свое время служивший по ведомству Уварова)[1512], почетная гражданка Марья Мазурина – богатая купеческая вдова, мать пятерых детей и известная благотворительница, титулярный советник Николай Кивский и «неизвестный» (50 рублей, 2 рубля 85 ½ копейки, 1 рубль и 1 рубль 42 ¾ копейки соответственно). Свои пожертвования они представили городскому обер-полицеймейстеру, который через московского гражданского губернатора переслал их в Петербург[1513].

Одновременно с обращениями к москвичам князь попытался привлечь к подписке соотечественников, живущих за границей, и заодно дать европейской публике представление об истинно русском патриотическом проекте.

29 января 1844 года он писал во Францию А. И. Тургеневу:

Посылаю тебе наше или мое объявление о памятнике Крылову. Тряхни стариною и призови свою прежнюю деятельность: собери подписку с русских, находящихся в Париже. У вас много богачей: Тюфякин, Разумовская, Нарышкины etc., etc.; может быть сумма порядочная, и вышли деньги на мое имя, а мы напечатаем в газетах, что трудами твоими будет собрано. Попроси Сиркура сделать извлечение из моей статьи и напечатать в «Journal des Débats»[1514].

К Жуковскому он по старой дружбе обратился сам, предлагая внести за него ту сумму, которую поэт сочтет нужным пожертвовать. Тот в ответ разрешил записать «в листе подписчиков на памятник Крылову» столько, сколько князь найдет «приличным»[1515]. Однако в итоге никакой взнос от имени Жуковского в делопроизводстве о подписке так и не отразился; возможно, Вяземский просто присоединил его к общей массе пожертвований, поступивших по линии Министерства финансов.

Тургенев, со своей стороны, смотрел на перспективы возложенного на него сбора безо всякого энтузиазма.

Вяз<емский> предлагает мне сделать здесь подписку на Крылова памятник, но я русских почти никого не вижу, а те, коих не вижу [sic!], даже и не отвечают мне и когда прошу за русских же, на пр<имер> дряхлый богач Тюфяк<ин>, —

констатировал он в письме Жуковскому 28 февраля из Парижа[1516] и никаких действий, по-видимому, предпринимать не стал.

Вопреки ожиданиям Вяземского, написанный им яркий манифест тоже не вызвал интереса за границей. Публикация в Journal des Débats оказалась очень лаконичной и носила чисто информационный характер.

Не наблюдая ожидаемого потока добровольных пожертвований, члены Комитета были вынуждены искать этому объяснение. С точки зрения Плетнева, проблема была в том, что информация о сборе просто не дошла до образованной публики. 4 марта, констатируя, что в городе «нет никакого движения», он поделился с Вяземским своими соображениями насчет того, как можно это исправить:

Средство одно и самое действительное оживить подписку это раздать шнуровые книги в местах, где собирается публика: 1) по театрам в фойе или у кассиров и в комнате, где освежаются за трубками и ликерами; 2) в доме Дворянского собрания; 3) во всех залах, где даются концерты; 4) в дежурстве Публичной библиотеки; 5) во всех так называемых Кабинетах для чтения; 6) в главнейших книжных магазинах и лавках; 7) в тех кондитерских, которые в моде; 8) даже по аптекам; 9) в клубах, особенно Английском и 10) на бирже <…>[1517]

Нереалистичность плетневской идеи была очевидна. Крыловский комитет, включая самых высокопоставленных его членов, просто не имел возможности что-либо «раздавать» по частным магазинам, общественным клубам и прочим подобным местам. Он мог действовать лишь там, где у него в руках были механизмы административного принуждения (например, на Бирже), но и этот инструмент, как выяснилось, был далеко не универсален.

Подписка в первые же дни неожиданно столкнулась с глухим сопротивлением одного из государственных ведомств – Святейшего синода.

13 января 1845 года обер-прокурор Н. А. Протасов направил Синоду «предложение», в котором, сообщая о получении от министра народного просвещения известия об открытии подписки на сооружение памятника Крылову, просил

<…> о принятии мер к объявлению таковой подписки по духовному ведомству и о назначении мест и лиц, у которых могущие поступать на сей предмет суммы могли бы сосредоточиваться до совокупной передачи их в Министерство народного просвещения.

К документу были приложены сто экземпляров «приглашения о подписке, напечатанного от учрежденного для сей цели Комитета» – без сомнения, для распространения по епархиям[1518].

Заметим, что участие духовенства в подобной подписке не представляло собой чего-то необычного. Так, в 1833–1834 годах клирики Симбирской и Кишиневской епархий делали коллективные пожертвования на памятник Карамзину[1519]. Но теперь Синод, трое членов которого еще два месяца назад торжественно отпевали Крылова, вдруг воспротивился. 23 января он принял постановление:

Как объявление с приглашением к подписке на сооружение памятника баснописцу Крылову припечатано в газетах, то Святейший Синод полагает ни к каким дальнейшим с своей стороны распоряжениям не приступать. Для сведения об оном передать в канцелярию г. обер-прокурора выписку из сего определения, возвратить при оной и экземпляры упомянутого приглашения[1520].

Под этим недвусмысленным отказом стояла, в частности, подпись первенствующего члена Синода митрополита Санкт-Петербургского Антония, который, как писали в газетах, сам вызвался отпевать баснописца. Искать объяснение, очевидно, следует в тех перманентно конфликтных отношениях, в которых Синод находился с Протасовым буквально с момента его назначения на должность обер-прокурора в 1836 году[1521]. Вряд ли иерархам была приятна очередная бесцеремонная попытка обращаться с духовным сословием как с частью государственного аппарата, в приказном порядке подключая его к реализации светского коммеморативного проекта. Впрочем, не исключена и более конкретная причина. Если 13 ноября те же архиереи приняли участие в отпевании Крылова не добровольно, а подчиняясь требованию властей (переданному, скорее всего, через Протасова), да еще и были вынуждены смириться с языческим декором в виде лаврового венка на усопшем и с тем, что Уваров положил в гроб медаль, то уклонение от участия в подписке могло стать для них своего рода реваншем[1522].

Особую позицию занимал, как часто бывало, митрополит Московский Филарет. Вопрос об участии духовного ведомства в сборе средств на памятник рассматривался без него, поскольку, не ужившись с Протасовым, он еще в 1842 году был отстранен от присутствия в Синоде и перебрался в Москву. Погодин, посетив его 13 февраля 1846 года, отметил в дневнике: «Жалуется, зачем ставят памятник Крылову»[1523]. Митрополит, последовательный противник светских монументов, к Крылову имел и персональную, причем довольно оригинальную претензию. Московский литератор Н. В. Сушков записал его суждение об использовании в баснях человеческих имен вроде Мишка и Хавронья:

<…> наш народный баснописец Крылов «называет бессловесных христианскими именами. Это и грешно, и не смешно, это глумление над святыми», и митрополит горько упрекает за это Крылова[1524].

Вследствие упорства Синода такие церковные институции, как епархиальные управления, духовные консистории, духовно-учебные заведения в подписке не участвовали. Впрочем, духовные лица могли делать взносы на общих основаниях – просто как жители того или иного города или губернии. Поскольку такие приношения растворялись в общей массе, отследить их невозможно, но на то, что православное духовенство все же не осталось в стороне от сооружения памятника Крылову, указывают пожертвования студентов Санкт-Петербургской духовной академии, «начальников и наставников Полтавской духовной семинарии»[1525]. Немало имен духовных лиц, причем не только православного исповедания, обнаруживается и в коллективных ведомостях о пожертвованиях, внесенных по светским ведомствам – военному (полковое духовенство)[1526] и учебному (университетские профессора богословия, законоучители гимназий и пансионов, учителя приходских училищ)[1527].

Публичная библиотека, где, казалось бы, в первую очередь должны были чтить память баснописца, также осталась в стороне. Формально подведомственная Министерству народного просвещения, она по традиции пользовалась изрядной самостоятельностью; ее директор назначался императором из людей чиновных, по статусу не уступавших министру. Вследствие этого отношения между библиотекой и министерством строились прежде всего как личные отношения между директором и министром. Сменивший Оленина в 1843 году тайный советник Д. П. Бутурлин, член Государственного совета, находился к Уварову в жесткой оппозиции. В библиотеке он установил свои порядки и энергично искоренял оленинское наследие, одним из символов которого был Крылов[1528]. По-видимому, Уваров даже не стал направлять Бутурлину официальное «предложение» об открытии подписки среди его подчиненных. Ни в делопроизводстве Министерства народного просвещения, ни в архиве библиотеки никаких следов переписки на эту тему не обнаруживается.

Столь же неожиданным оказывается отсутствие каких-либо взносов со стороны Дирекции императорских театров. Напомним, что во Франции при сборе средств на памятник Мольеру театральное сообщество проявило чрезвычайную активность. Наряду с частными пожертвованиями актеров и служащих театров, в фонд памятника перечислялась выручка от целых спектаклей. В России Крылов-драматург не был забыт, хотя он перестал писать для сцены еще в конце 1800‑х годов. Так, «Модную лавку» в очередной раз возобновили в Александринском театре весной 1844 года[1529], а в Москве ее новая постановка состоялась 28 декабря следующего года в Малом театре, где также шла крыловская волшебная опера «Илья-богатырь» на музыку К. А. Кавоса[1530]. Тем не менее Уваров, организуя подписку, проигнорировал не только Публичную библиотеку, но и театральное ведомство. По всей видимости, это объяснялось приверженностью созданному его же усилиями монолитному образу Крылова-баснописца. Недаром и объявление, написанное Вяземским, обходило вопрос о заслугах Крылова-комедиографа. Кроме того, напоминание о его давнем драматургическом творчестве ослабило бы связь с нынешним царствованием, одним из идеологических символов которого он стал усилиями Уварова.

Еще одной причиной неучастия в подписке Дирекции императорских театров стала, скорее всего, ее принадлежность к придворному штату. Все подобные ведомства – Кабинет, Министерство уделов, Академия художеств и др. – руководствовались примером самого государя. Напомним, что и при сооружении памятников Карамзину и Державину Николай I санкционировал соответствующие коммеморативные проекты, но не поддерживал их своими личными средствами. Все его семейство активно участвовало в благотворительности – вносило немалые суммы в капиталы богоугодных заведений, на помощь жертвам стихийных бедствий и т. п., но сооружение памятников демонстративно предоставлялось самому обществу, и в данном случае никто из них никаких пожертвований не сделал.

Впрочем, члены императорской фамилии все-таки нашли возможность косвенно содействовать подписке на памятник баснописцу. Не только генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович, как упоминалось выше, побуждал своих подчиненных к пожертвованиям. Штаб гвардейской пехоты, препровождая 648 рублей, собранных по своей команде, счел нужным отметить, что действует по повелению своего командира, наследника цесаревича[1531].

Ил. 78–79. Расписка И. Т. Лисенкова о пожертвовании денег на памятник Крылову. 9 января 1845 года.

Таким образом, надежда на то, что «общий голос откликнется радушным ответом на вызов соорудить памятник Крылову», высказанная в объявлении, сильно разошлась с реальностью. Наибольшую активность проявили организованные сообщества, действовавшие по команде начальства, – военные и чиновники, доля же истинно добровольных пожертвований была ничтожно мала. Дело, очевидно, не в прижимистости россиян. Сама идея значимости литературы как нациеобразующего фактора оказалась слишком сложной и изысканной для абсолютного большинства даже образованной публики. Но зачинателями подписки стали именно частные лица, причем давние знакомцы Крылова, – книгопродавец И. Т. Лисенков (25 рублей) и старый вельможа граф Г. А. Строганов (30 рублей). 10 января 1845 года Департамент народного просвещения выдал Лисенкову квитанцию за номером один, Строганову на следующий день – за номером два[1532].

Вероятно, и среди приношений «разных лиц», присланных из многих губерний, растворены лепты каких-то безымянных почитателей баснописца, которые приняли участие в подписке не под давлением местного начальства, а единственно из уважения к русской словесности. Отдельных жертвователей удается отследить в тех редких случаях, когда они попадали в какие-то ведомственные списки. К примеру, взнос петербургских богачей братьев Всеволода и Валентина Косиковских (20 рублей за двоих) был учтен в ведомости, поданной Штабом главного начальника военно-учебных заведений[1533].

Среди участников подписки практически отсутствуют женщины – матери семейств, которым отводилось почетное место в крыловском мифе, и, неожиданно, литераторы. Ее проигнорировали все не принадлежавшие к каким-либо служебным корпорациям журналисты, поэты и писатели, включая тех, кто лично знал Крылова и совсем недавно писал о нем статьи и воспоминания. В делопроизводстве нет сведений о пожертвованиях С. Н. Глинки, Булгарина, Греча, Краевского, Белинского, И. В. Киреевского, С. Д. Полторацкого, не говоря уже о младшем поколении – Тургеневе, Некрасове (который в начале 1845 года издал детскую книжку Д. В. Григоровича «Дедушка Крылов»), самом Григоровиче, Достоевском и других. Если в 1838 году петербургские литераторы с искренним энтузиазмом приветствовали Крылова на юбилейном торжестве, то теперь, по-видимому, их столь же массово отталкивала одиозная личность инициатора подписки.

Позицию иронического наблюдателя за происходящим занимал петербургский литератор и библиограф И. А. Бессонов, приятель Полторацкого и Соллогуба, человек, увлеченный историей русской литературы и далеко не равнодушный к наследию баснописца. Его «Лепта на памятник Крылову» была не денежной – в январе 1845 года он работал над статьей с таким названием, которая содержала оригинальную идеологическую программу памятника, решительно расходящуюся с официальным объявлением. Света этот текст так и не увидел, но за «мемориальной» кампанией Бессонов продолжал внимательно следить. Три года спустя, весной 1848 года, он сделал запись, поводом для которой стал услышанный им анекдот о том, как Крылов был удивлен, что его, знаменитого русского баснописца, не узнал торговец в Гостином дворе. Эта история дала Бессонову повод высказать свое мнение о подписке.

Я готов верить этому рассказу и всегда утверждал подобное в спорах наших в начале 1845 года, когда дело шло о подписке на сооружение памятника И. А. Крылову. Пышная программа, написанная князем Вяземским и Плетневым, разослана была по всей России и не могла не показаться иным смешною. Вот уже три года тому прошло; подписка еще не кончена; собрано, правда, 100 тыс. руб. асс., но не должно забывать, что в ней принимают участие лица служебные и казенные ведомства. Сколько я видел, мне кажется, что две трети подписчиков принадлежат этому классу, нашему tiers-état[1534]. Мало купцов, еще менее крестьян, духовных и дворовых людей[1535].

Как видим, скептик Бессонов неплохо осведомлен. Наблюдения над составом жертвователей он, очевидно, делал по спискам, которые время от времени появлялись в печати, а общая сумма сбора могла стать ему известна из отчета министра народного просвещения за 1847 год, опубликованного в апрельской книжке ведомственного журнала[1536]. В столичных литературных кругах об этом заговорили в связи с переломным моментом в истории проекта.

8Уваров теряет влияние. – Итоги подписки

Средства, поступавшие в Департамент народного просвещения, ежемесячно вносились в Государственный заемный банк. В октябре 1846 года на должность управляющего банком был назначен Вяземский, и именно в это время накопленная сумма в пересчете на ассигнации превысила 100 тысяч рублей. По аналогии со сметами на памятники Карамзину и Державину этого уже было достаточно для сооружения бронзовой фигуры, однако комитет не предпринимал никаких действий, очевидно, выжидая приращения этих средств за счет процентов.

Между тем подписка явственно шла на спад: крупные организованные взносы, которые приносили по несколько тысяч рублей ежемесячно, в основном прекратились еще к 1 апреля 1846 года. После этого поступления составляли по несколько сот рублей в месяц и продолжали убывать; после 1 июня 1847 года они исчислялись уже только десятками рублей, а бывали месяцы, когда в Департамент не присылали вообще ничего.

К началу 1848 года стало ясно, что тонкий ручеек пожертвований иссякает и дальнейший сбор средств по подписке уже не имеет смысла. 5 февраля Департамент доложил Уварову, что общая сумма поступлений достигла 29 363 рубля 11 ¾ копейки серебром[1537] (без процентов). Теперь Крыловский комитет мог подвести промежуточные итоги.

Уваров созвал заседание у себя на квартире в доме Министерства народного просвещения 23 апреля[1538]. Для него это было крайне тревожное время. На фоне революционных событий в Европе он стремительно терял свое влияние и доверие императора. Один за другим на него поступали доносы; 27 февраля Николай I учредил комитет под председательством морского министра А. С. Меншикова, поручив ему проверить деятельность уваровской цензуры. Стоило Меншиковскому комитету завершить работу, как 2 апреля учреждается второй комитет – Бутурлинский, состоявший из заклятых врагов Уварова. Он должен был на постоянной основе осуществлять надзор за цензурной сферой, а фактически – за всей деятельностью министерства; Уваров, к вящему унижению, даже не сразу об этом узнал[1539]. И в составе Крыловского комитета он теперь находился в окружении недоброжелателей: Блудов, комментируя в столичных гостиных явные знаки высочайшего неблаговоления, во всеуслышание заявлял, что министру следует подать в отставку[1540], а Вяземский через его голову представил наследнику записку «О цензуре» с собственной программой преобразования цензурного ведомства. Ее Бутурлин при ядовито-любезном письме переслал Уварову всего за три дня до заседания 23 апреля[1541].

Психологическую атмосферу этих дней рисует в своем дневнике журналист и цензор А. В. Никитенко:

Министр народного просвещения не был приглашен в заседания комитета; ни от кого не требовали объяснений; никому не дали знать, в чем его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкие.

Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей…[1542]

Прямо накануне заседания в Петербурге был арестован молодой писатель М. Е. Салтыков (еще не Щедрин), чья повесть «Запутанное дело», опубликованная в мартовском номере «Отечественных записок», привлекла внимание Меншиковского комитета на излете его деятельности. Спустя несколько дней Салтыкова отправят на службу в Вятку за «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие»[1543].

В такой момент Уваров нуждался в чем-то, что можно противопоставить обвинениям в попустительстве пагубному духу. И здесь очень кстати пришелся проект по увековечению памяти Крылова – идеологически безупречного русского литератора.

Доселе коммеморативная деятельность Уварова неизменно пользовалась поддержкой государя, и на этот раз министр также рассчитывал произвести благоприятное впечатление и даже надеялся добиться особой милости – пожертвования на памятник. Как отмечалось в журнале заседания комитета, его члены признали, что «можно еще надеяться на увеличение собранной суммы по представлении о пожертвовании его императорскому величеству и высочайшим особам императорской фамилии»[1544]. «Еще ничего не поступило от царской фамилии. Государь, вероятно, подарит всю бронзу на памятник и барельеф», – писал на следующий день Гроту Плетнев[1545]. Ожидаемых денежных пожертвований не последовало, но в другом Плетнев не ошибся: позднее из запасов Петербургского монетного двора действительно будет отпущено 500 пудов меди стоимостью около 5 тысяч рублей[1546].

На том же заседании комитет принял решение поместить в прессе отчет о своей деятельности – сообщить, сколько денег уже собрано, и предупредить желающих принять участие в подписке о том, что через полгода она будет прекращена. Однако намеченная публикация не состоялась; в результате подписка формально так и не была закрыта и вяло тянулась еще пять лет. Последнее пожертвование – 50 рублей, присланные саратовским гражданским губернатором М. Л. Кожевниковым, – зарегистрировано в Департаменте народного просвещения 21 декабря 1853 года[1547]. Но завершающая (и курьезная) точка в сборе средств будет поставлена еще позже: 31 мая 1855 года, когда памятник Крылову уже полмесяца красовался в Летнем саду, архангельский гражданский губернатор вышлет в Петербург 1 рубль 23 3/7 копейки, которые еще с 1845 года «оставались неотправленными по случаю растраты в Мезенском земском суде» и лишь теперь взысканы с виновного[1548].

9Выбор места: первый раунд. – Падение Уварова

Заседание 23 апреля знаменовало переход проекта в новую фазу – собственно к сооружению памятника, в связи с чем и был приглашен представитель Академии художеств, ее конференц-секретарь В. И. Григорович[1549]. Впрочем, Академии по-прежнему отводилась второстепенная роль: комитет сам наметил основные черты будущего монумента и выдвинул предложения о месте его установки.

В журнале заседания говорилось:

Обращаясь к помещению памятника Крылову, комитет полагал, что, если невозможно воздвигнуть его посреди сквера Александринского театра и должно будет поставить на Васильевском острову между Императорским Санкт-Петербургским университетом и Императорскою Академиею наук, то пространство между зданиями этих учреждений, к набережной Невы прилегающее, представляет более удобности, чем площадь перед срединою университетского дома и сквер Петербургской Биржи. Для решения вопроса о помещении определено: представить план местности на высочайшее усмотрение государя императора[1550].

Комитет недаром сформулировал свое мнение столь витиевато. По-видимому, Уваров, предлагая императору четыре точки, пытался незаметно подтолкнуть его к выбору единственно правильной – той, что была названа первой. «Сквер Александринского театра» в то время представлял собой огороженную низкой решеткой лужайку, которая занимала прилегающую к Невскому проспекту половину площади; справа на него выходило здание Публичной библиотеки. Это была локация, тесно связанная с биографией Крылова, к тому же – одна из красивейших площадей и одно из самых престижных мест столицы. Но в этом и коренилась проблема. Монумент баснописцу разместился бы на одной линии с памятниками Кутузову и Барклаю де Толли у Казанского собора, и столь явное приравнивание заслуг писателя к заслугам фельдмаршалов могло показаться чрезмерным даже в рамках новаторского культурного проекта, конструируемого Уваровым. Но главное, на другую сторону сквера выходила ажурная ограда Аничкова дворца, так что будущий памятник Крылову оказался бы едва ли не под окнами этой императорской резиденции, как Александровская колонна под окнами Зимнего дворца. Претендовать на такое место было со стороны комитета немалой дерзостью. То, что впоследствии именно здесь будет сооружен памятник Екатерине II, говорит само за себя[1551].

Ил. 80. Александринская площадь со сквером. Панорама Невского проспекта. Гравюра П. С. Иванова по рис. В. С. Садовникова. 1830. Фрагмент.

Ил. 81. Невский проспект. Слева направо: Казанский собор с полукруглой колоннадой и памятники Кутузову и Барклаю де Толли перед ним, Гостиный двор (в виде большой трапеции), Публичная библиотека, Александринская площадь со сквером и Аничков дворец с садом. План столичного города Санкт-Петербурга, гравированный в Военно-топографическом депо. 1840. Фрагмент.

В отличие от Невского проспекта, насыщенного монархическими смыслами и памятниками национальной славы, парадная часть Васильевского острова представляла собой противоположный полюс столичного пространства – интеллектуальный, образовательный, художественный. Чем не место для памятника знаменитому писателю? Тем более что сам Николай I в свое время распорядился поставить памятник Державину именно во дворе Казанского университета. Впрочем, две из трех точек, предложенных комитетом, имели существенные недостатки. Сквер на не существующей ныне Коллежской площади, простиравшейся между Биржей и зданием Двенадцати коллегий, занятым университетом, представлял собой узкий променад, обсаженный деревьями. Он был устроен по периметру площади, большая часть которой, огороженная решеткой, использовалась в качестве подсобной территории столичного порта[1552]. Очевидно, что в соседстве с сараями, навесами, штабелями и всяческой складской суетой любой монумент был бы неуместен. Площадка непосредственно перед университетом была заслонена деревьями сада, вытянутого вдоль здания[1553]. Зато место в начале Коллежской (ныне Менделеевской) линии, где через полтора столетия появится памятник Ломоносову, казалось бы, удовлетворяло всем требованиям: открытое в сторону невского простора, выходящее на оживленную набережную, оно находилось в двух шагах от университета и Академии наук. Оттуда рукой подать было и до Штаба военно-учебных заведений в Первом кадетском корпусе, и до Академии художеств, да и последняя квартира баснописца располагалась неподалеку. И тем не менее выбор в пользу этой локации был далеко не очевидным.

Ил. 82. Стрелка Васильевского острова, Биржа, Коллежская площадь с выгороженным пространством посередине и здание Двенадцати коллегий (в виде гребенки), в котором располагался университет. План Санкт-Петербурга из Meyers Geographischer Hand-Atlas (1844). Фрагмент.

Ил. 83. Площадка перед входом в университет. Вид со стороны Коллежской площади. Гравюра по рис. К. О. Брожа. 1869.

Фактически речь шла о том, в какое семантическое поле, государственное или культурное, будет вписана фигура Крылова. Уваров, несомненно, склонялся к первому. Заключить памятник баснописцу в пределы университетско-академического пространства значило бы свести идеологизированный замысел к заурядному корпоративному оммажу. Впрочем, не все члены комитета разделяли такую точку зрения; Плетневу идея апроприировать Крылова университету казалась удачной. На следующий день после заседания он сообщал Гроту:

Полагаем представить поэта сидящим. Вышина статуи этой 4 арш. Место назначается комитетом на берегу Невы между Академиею наук и зданием университета. Художники позваны будут: Витали, Теребенев, Пименов, Ставассер и Клодт. Окончательно все предложено представить Высочайшей воле[1554].

Примечательно, что комитет счел «неудобным» проведение конкурса и решил просить императора выбрать одного из пяти лучших русских скульпторов[1555]. Это ускорило бы процесс создания памятника, что было на руку Уварову: в своем шатком положении он стремился использовать любую возможность обратить на себя благосклонное внимание императора.

Министр действовал решительно: во всеподданнейшем докладе, подготовленном им на основании резолюции комитета, содержался готовый план действий, с которым, как предполагалось, царь легко согласится. Уваров представил его 5 мая – одновременно с другим, важнейшим для него докладом, содержащим проект нового цензурного устава. Но последний был принят подчеркнуто холодно; доклад же о памятнике Крылову постигло полное фиаско. Рассуждения комитета о будущей локации Николай отверг, оставив право определить место для монумента за собой[1556]. А назначать скульптора, напротив, не захотел. Вместо этого он распорядился все-таки провести конкурс между названными в докладе мастерами, поручив его организацию Академии художеств[1557].

Для Уварова это означало потерю всякого влияния на судьбу столь важного для него проекта. С этого момента он перешел в руки императора и Академии художеств. Как президент Академии наук Уваров формально останется председателем Крыловского комитета даже после отставки с поста министра, но деятельность комитета надолго замрет, а следующие министры в своих отчетах уже не будут упоминать памятник Крылову[1558].

Последнее, что оставалось сделать Уварову, – это передать административную эстафету. 7 мая он направляет министру двора П. М. Волконскому, в чьем ведении находилась Академия художеств, отношение, где излагает всю историю памятника, начиная с создания Комитета, и с затаенной обидой напоминает, какие предложения были представлены государю в последнем докладе. Собранная к 1 апреля 1848 года сумма в 29 425 рублей 57 копеек (не считая процентов), писал Уваров, «обеспечивает возможность сделать бронзовую статую в 5 аршин либо сидячую фигуру 4 аршина с барельефами и пьедесталом»[1559]. Этим предстояло озаботиться Академии художеств.

Часть II. Воплощение