Н. А. Добролюбов в «Современнике» находил, что «Нищий» — «едва ли не лучшее» произведение среди подобных на эту тему, де Пуле в «Русском слове» восхищался «высотою поэтического полета, законченностью идеи и мужественною силою стиха». Обязательно говорили об этом скорбном герое историки литературы, часто вспоминали его советские писатели. Напомним строки, волновавшие не одно поколение читателей:
И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Под окошками ходит с сумою,
Христа ради на помощь зовет.
Надевает ли сумку неволя,
Неохота ли взяться за труд, —
Тяжела и горька твоя доля,
Бесприютный оборванный люд!
Далее поэтический обзор расширяется, обнимает уже не только страдальцев по несчастной семейной доле, а весь крестьянский мир:
Но беднее и хуже есть нищий:
Не пойдет он просить под окном,
Целый век, из одежды да пищи,
Он работает ночью и днем.
Спит в лачужке, на грязной соломе,
Богатырь в безысходной беде,
Крепче камня в несносной истоме,
Крепче меди в кровавой нужде.
По смерть зерна он в землю бросает
По смерть жнет, а нужда продает,
О нем облако слезы роняет,
Про тоску его буря поет.
Нищая Россия… Гордая, терпеливая, трудовая… Частная картина вырастает до огромного общественного масштаба, герой из калики перехожего превращается в могучего поруганного богатыря, за которого готова заступиться сама природа.
«Нищий», особенно во второй своей части, можно сказать, выкован скульптурно-поэтически: слово очищено от всего искусственного, сравнения зримы, метафоры мужественны.
Гармония в «Нищем» достигается не внешними эффектами, а огромной внутренней динамикой переживания, здесь нервно дышит каждая строка, напряженность слова достигается внутренним накалом содержания, в котором истинная боль за униженное достоинство человека.
Трудолюбие и жизнестойкость, нравственная просветленность и сердечная доверчивость — это еще далеко не полный никитинский «реалистический автопортрет народа» (Евг. Евтушенко). И тот, кто воспринимает автора «Пахаря» исключительно как певца мужицких горестей и печалей, идет лишь по одной узкой дорожке, старательно проторенной «изучателями» его наследия. Меж тем образ русского работника в самом начале творческого пути складывался у поэта (не без влияния Кольцова) как героя вольного, пытливого, бесшабашного. В этом плане примечательно стихотворение «Выезд троечника», в котором за дело берется человек мастеровой, удалец, умеющий постоять за себя:
Сидор вожжи возьмет —
Черта не боится!
Пролетит — на него
Облачко дивится!
«Пахарь», «Соха», «Нищий» и другие стихотворения стали не только публицистическими свидетельствами о вопиющей бедности русского трудового человека, но и скрытым предупреждением власть имущим о назревающем взрыве народного негодования. Царское правительство не прошло мимо этого и других настораживающих литературных фактов. В книге с грифом «Секретно», вышедшей в Петербурге в 1865 г. и предназначавшейся для высоких чинов министерства внутренних дел, даны казенные характеристики почти всех к тому времени известных поэтов. Книга эта называется «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 гг.». В разделе «Поэты, предметом песнопений которых суть по преимуществу народ и разные общественные вопросы» значатся A. Хомяков, И. Аксаков, Т. Шевченко, Н. Некрасов, И. Никитин…
Безымянный официозный критик (по мнению историка М. К. Лемке, им был граф П. И. Капнист) докладывал «по начальству» о Никитине: «…по направлению он во многих из своих произведений подходит к тем лирикам, которые задались темой гражданской скорби и изображением угнетения, разврата и страдания простого народа». Все верно, вот только «разврат» автор секретного свода, очевидно, разумеет по-своему. Далее следует сдобренный комплиментом политический донос: «Другие лирики наши, принадлежащие к этому же направлению, — делает вывод полицейский литнадсмотрщик, — не обладают до такой степени значительным талантом, чтобы своей собственной творческой фантазией, подобно г. Некрасову или Никитину, изображать русский народ с несвойственными ему чертами социализма или пауперизма[5]…»
Доля правды в министерском доносе была — в творчестве автора «Пахаря» все более зрели социальные мотивы, изображение народных характеров приобретало все большую общественную значимость и психологическую глубину. Однако прервем этот разговор, чтобы поведать о том, о чем обычно биографы Никитина сообщают скороговоркой, как о нечто излишнем, не идущим к традиционно вдохновенному облику певца. Творческие муки, как ни у какого другого русского поэта, переплетались у него с муками житейскими, физическими.
МУЖЕСТВО
«Однажды, пробуя свою силу, Никитин поднял громадную тяжесть… «что-то оборвалось у него внутри…» — писал Иван Бунин в статье «Памяти сильного человека». — Это надломило его здоровье. Новая же неосторожность — ранней весной он бросился купаться в реку — доконала совсем: сперва была горячка, а потом пришлось долго лежать в постели. Но редкая физическая мощь, удивительная сила духа долгие годы боролись и с недугами и со всеми житейскими неудачами».
К этим словам писателя из задуманной, но несостоявшейся биографии земляка следовало бы приложить «скорбный лист» (так в XIX в. называли историю болезни), однако ни одного листка не сохранилось, да и вряд ли «пользовавшие» поэта лекари когда-нибудь его вели — недосуг было им регистрировать многочисленные хвори мещанина-дворника.
И непозволительная это докука для провинциального Воронежа, где в ту пору часто свирепствовали эпидемии и люди гибли тысячами. Вот избранная печальная статистика: в 1848 г. в губернии от холеры погибло более 56 тысяч человек, в 1848–1849 гг. цинга и голод унесли в могилу около трех тысяч, а «гнилых горячек», лихорадок-лихоманок и прочей напасти не счесть.
Десять лет — с 1837 по 1847 г. — в Воронеже стояло «горелым» здание больницы, да и позже, когда его обстроили, найти здесь лечение было трудно. Докторов в городе всегда не хватало, а те, что значились, не отличались талантом и образованностью. Впрочем, были исключения. Поэта Алексея Кольцова в последние годы его жизни лечил замечательный врач Иван Андреевич Малышев, о душевном благородстве которого тепло писал Белинский.
Между прочим, в 1842–1843 гг. И. А. Малышев состоял штатным врачом при Воронежской духовной семинарии, когда там учился Никитин. Позже они могли встречаться через посредство его сына Ивана, члена второвского кружка и близкого знакомого поэта.
В 1855 г. Ивана Саввича лечил преемник Малышева по лекарской части в семинарии, воспитанник Дерптского университета Федор Борисович Тидель. Состояние поэта, заболевшего тогда горячкой, не улучшалось. Он почувствовал себя совсем плохо. М.Ф. де Пуле свидетельствовал: «За горячкою последовало скорбутное состояние: он лишился употребления ног и постоянно лежал в постели». «Впереди представляется мне картина: вижу самого себя медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытого язвами, потому что такова моя болезнь!» — определял летом 1855 г. свое ужасное положение Иван Саввич. Новый врач — Кундасов буквально поставил его на ноги. Он отменил прежнюю осточертевшую диету, разрешил есть грубую пищу: кислые щи, солонину, пить квас… Однако, увы, скоро к надоевшему режиму пришлось вернуться: Никитин продолжал маяться болезнью желудка, кишечной чахоткой, как говорили в ту пору. «Когда я познакомился с Никитиным, — вспоминал Н. И. Второв, — он уже постоянно жаловался на расстройство желудка и питался только куриным супом с белым хлебом да какой-нибудь кашицей».
Первое из дошедших до нас стихотворений Никитина датировано 1849 г. Начало его творческого пути совпадает и с началом его физических мучений. «Страстотерпцем» называли его современники. Это не метафора, которую часто прилагают к певцам душевных невзгод. Примечательно, что он никогда не предназначал к печати те немногочисленные стихотворения, в которых прорывались его личные физические страдания: то были обычно самоиронические строчки, обращенные лишь к друзьям. Когда у него раскалывалась от боли голова, когда кровь застывала в жилах, когда неумолимая хворь лишала его возможности сделать шаг, он если брался за перо, то лишь за тем, чтобы набраться новых сил для борьбы, чтобы хоть как-нибудь облегчить мучения в слове.
Он тяжело проболел почти весь 1858 г. В конце мая купец А. Р. Михайлов приютил его у себя на даче, где поэт, кстати, спасался от домашних пьяных безобразий отца. Местечко было, правду сказать, сквернейшее: рядом салотопенные заводы, ужасное зловоние, тучи мух («заметьте, слово «тучи» не преувеличено: читать не дают, так кусают!» — писал Никитин одному из друзей), лай собак по ночам… А он находит в себе силы еще шутить в рифму:
Дождь и холод — нет погоды!
Выйти некуда — хоть брось!
Виды — сальные заводы…
Выздоравливай небось!
Наслаждайся в этом рае!
Слушай, музыка пошла:
Свинки хрюкают в сарае,
Лай собака подняла…
Эти строчки из его рифмованного «скорбного листа» друзья напечатают уже после его кончины — он не придавал им серьезного значения. И так всегда: когда ему становилось невыносимо тяжело, он чаще отделывался грубоватым стихотворным куплетом, а подлинное копил в душе для более светлого часа. Лишь в письмах к близким людям жестко и лаконично сообщал: «плохота, но креплюсь» Так, приведенные выше стихи из «Дачной Жизни» он сопровождает позже бесстрашным комментарием: «Природа наделила меня крепким организмом: хотя я и задыхаюсь, а все еще жив».