Вне жизненного пути нельзя понять любого поэта, а тем более с такой исключительно трудной судьбой, как у автора «Пахаря». Осознаем: ведь по сути все написанное им создавалось в промежутках между натисками физический боли, а уж о духовных его муках говорить излишне. Это поистине подвиг, единственное в своем роде нравственное преодоление того, что было так безжалостно отмерено ему природой и обстоятельствами. Не случайно его «жизнь терпеливая» вызывала такое сочувствие известных писателей. На личную трагедию Никитина обратил внимание Герцен, не прошел мимо его биографии такой чуткий к чужому горю писатель, как Гаршин, родственность с поэтом в страданиях чувствовал Достоевский, идущий от сердца моральный пафос его произведений волновал Льва Толстого… Серьезные историки отечественной словесности всегда отмечали незаурядность его натуры. В. Е. Чешихин-Ветринский убежденно писал в 1909 г.: «Никитин — один из самых цельных и мужественных русских людей». О крепости и несломленности его духа говорили многие советские поэты. «Читая и перечитывая биографии широко известных русских писателей девятнадцатого века, ни на одну минуту не перестаешь удивляться воистину подвижническому характеру творцов нашей литературы, — замечал Николай Рыленков. — Но даже в ряду таких подвижников-страстотерпцев имя Ивана Саввича Никитина занимает совершенно особое место».
Свое слово он действительно выстрадал. «Лучшая поэма, им созданная, — его жизнь», — утверждал один из его друзей.
ПОЭМА О МЕЩАНСТВЕ
В 1858 г. Никитин создает большую и новаторскую поэму «Кулак». Один из дореволюционных критиков назвал ее «новинкою сенсационной». Громко, но истина в таком определении есть — в этом произведении поэт впервые в русской литературе обратился к судьбе городского пролетария, представители низшего мещанского сословия. Слово «кулак» в никитинское время и раньше еще не имело значения «мироед-кровопийца», какое оно получило особенно в 70-е годы. По мнению академика В. В. Виноградова, словечко это — в смысле «шибай-перекупщик», «мелкий плут-барышник» — ввел Н. В. Гоголь. В этом смысле он и является героем этого лиро-эпического творения.
В эпоху 50-х годов в русской поэме не только не был еще освоен новый социальный тип, но даже крестьянин «не дорос» до такой жанровой формы. Крупного образа мужика тогда еще не дали ни Огарев, ни Некрасов. Благодаря Алексею Кольцову, в лирике такой герой уже давно стал равноправным, но в центральную фигуру поэмы не вырос. Тем более опыт Никитина в этом плане представляет особый интерес, и он, несомненно, выступил как новатор, дав слово, как писал М.Ф. де Пуле, «межеумку», персонажу, представляющему собой нечто промежуточное между торговцем и крестьянином. Еще никогда наша словесность не заглядывала в этот сумрачный уголок действительности.
Белинский говорил, что «поэма требует зрелости таланта, которую дает опыт жизни…». Ко времени выхода «Кулака» Никитин уже прошел эти стадии — трудную творческую и суровую жизненную школы. За его плечами был большой опыт выступлений в стихотворной эпике, а его биография наполнена годами тяжкого познания тусклого мещанского бытия с его нуждой, бытовым смрадом и нравственными терзаниями. «В болоте, в которое я сделал шаг, такой омут, такая бездна грязи!..» — исповедовался Никитин 3 марта 1858 г. одному из корреспондентов по поводу сюжета своей поэмы.
«Кулак» создавался около трех лет, имел несколько вариантов, прошедших придирчивый критический суд (далеко не всегда литературно-профессиональный) воронежских друзей и знакомых автора. Работу свою Иван Саввич шлифовал много и тщательно и придавал ей большое значение; чрезвычайно огорчался, что «Кулак» печатался очень медленно. «Уж скорее бы с ним покончить…» — писал он К. О. Александрову-Дольнику, взявшемуся провести поэму через московскую цензуру; «…покуда мне сомневаться и в «Кулаке», и в самом себе? — терял он терпение в письме к Н. И. Второву. — Уж кончить бы разом, да и концы в воду!»
В августе 1857 г. поэма благополучно «проскочила» цензуру и, наконец, в феврале 1858 г. вышла отдельной книжечкой. Перед читателями предстала неизведанная доселе в поэзии разновидность «маленького человека».
Никитин точными резкими штрихами рисует портрет кулака:
Сюртук до пят, в плечах просторен,
Картуз в пыли, ни рыж, ни черен,
Спокоен строгий, хитрый взгляд,
Густые брови вниз висят.
Угрюмо супясь. Лоб широкий
Изрыт морщинами глубоко,
И темен волос, но седа
Подстриженная борода.
Только появляется Карп Лукич в доме и сразу заявляет о своем бесшабашном и крутом «ндраве». Не знает от него покоя угасающая от семейных скандалов и копеечных забот жена Арина, вянет на глазах кроткая работящая дочь Саша, которой отец не дает позволения на брак с полюбившимся ей столяром — соседом Василием. Лукич, конечно, не враг дочери, но ее суженый не чета оборотистому лавочнику Тараканову — ему и быть зятем. Видя, что все его плутни-промыслы не приносят дохода, непутевый хозяин рассуждает:
Сосед наш честен, всем хорош,
Да голь большая — вот причина!
Что честь-то? коли нет алтына,
Далеко с нею не уйдешь.
Мне мыкать горе. Я не молод.
«Лукич — кулак!» — кричит весь город.
Кулак… Душа-то не сосед,
Сплутуешь, коли хлеба нет.
Дочь отдана за немилого, справлена свадьба, но расчеты отца таким образом поправить дела не оправдались: прижимистый Тараканов гонит прочь хмельного тестя. Тут пружина сюжета, раскручиваясь, дает несколько неожиданное движение как характеру героя, так и всей поэме. Узкий семейно-бытовой угол зрения сменяется социальным и общечеловеческим. Автор подводит нас к мысли о причине трагедии своего героя, в котором он видит не просто неудачника, опустившегося на самое дно жизни, но «жертву зла и нищеты»:
Быть может, жертве заблужденья
Доступны редкие мгновенья,
Когда казнит она свой век
И плачет, сердце надрывая,
Как плакал перед дверью рая
Впервые падший человек!
Эти строки Н. А. Добролюбов охарактеризовал как «лучшие стихи г. Никитина», служащие «выражением основной мысли всего произведения».
Торговый сводник, сталкиваясь с сильными представителями пошлого мира, проявляет, казалось бы, не свойственную его облику независимость и широту суждений. Когда барин-делец Скобеев отказывает Лукичу в заеме денег под залог, убитый горем старик плетется домой и, встречая толпу конвоируемых арестантов (эта сцена была изъята цензурой), произносит горячий монолог:
«Пошел народец на работку! —
Лукич подумал. — Да ступай…
Поройся там, руды в охотку
И не в охотку покопай…
Есть грош, достать на подаянье…
Поди, Скобеевы живут,
Их в кандалы не закуют,
Не отдадут на покаянье…»
Под грубою корою переторговщика, промышляющего всякой дрянью, еще теплится душа человека, умеющего сострадать. Не находит Лукич поддержки и у купца-ханжи Пучкова, разбогатевшего на грабеже. Дешевые промыслы героя — изгоя общества предстают ничтожными проделками перед грязными делами людей, имеющих власть и деньги. Доведенный до отчаянья «маленький человек» прозревает, хотя и поздно, понимает ужасный механизм разделения сословий на два враждующих лагеря:
«Кулак… да мало ль их на свете?
Кулак катается в карете,
Из грязи да в князья ползет
И кровь из бедняка сосет…
Кулак во фраке, в полушубке,
И с золотым шитьем, и в юбке,
Где и не думаешь, — он тут!
Не мелочь, не грошовый плут,
Не нам чета, — поднимет плечи,
Прикрикнет — не найдешь и речи,
Рубашку снимет, — все молчи!
Господь суди вас, палачи!»
Происходит метаморфоза: достигнув края нищеты, герой из заблудшего подсудимого превращается в судью фальшивого и безжалостного общества, отнимающего у падшего мещанина всякую надежду на нравственное спасение.
Не находит бедный Лукич утешения и у «слуги Божьего», профессора духовной семинарии Зорова (его прототипом отчасти послужил одно время квартировавший у Никитиных И. И. Смирницкий). Здесь монолог героя уступает место драматургической сцене, рисующей апостола взяточничества и лихоимства. Окончивший духовную академию Зоров растерял все читанные ему духовные заповеди и беззастенчиво обирает ближних. При этом дипломированный святоша возводит на подопечных семинаристов чуть ли не политические поклепы (один из исключенных учеников, за которого просит родитель-священник, «воротнички носил», был «в чтенье погружен» и т. п.). Если знать, что в те годы жизнь духовенства окутывалась непроницаемой тайной и бдительно охранялась светскими и церковными цензорами, даже эти детали выглядят дерзкими.
В одном из писем Никитин признавался на сей счет: «Жаль, что я мало затронул особу профессора — боялся цензуры… Если бы Вы знали, сколько проклятий сыплют на меня некоторые профессора Воронежской семинарии!» Кстати, «Кулаку» еще повезло — он проходил через «сито» известного своим либерализмом Н.Ф. фон Крузе.
Вернемся к Лукичу. Выход дочери замуж за скопидома-купца Тараканова не спас «кулака» от окончательного разорения: он колет на дрова последние деревья в своем садике, обрекает на непосильный труд жену Арину, которая вскоре умирает; чахнет и Саша, не нашедшая счастья в чужом богатом, но холодном доме… Сломленный, опустошенный семейный тиран перебирает в памяти свою никудышную жизнь, и наступает покаяние за годы лжи, когда «крал без совести и страха», за загубленные судьбы родных людей. «Что я-то сделал, кроме зла?» — клянет себя Лукич и не находит себе прощения. Последние страницы поэмы наполнены поистине шекспировскими страстями — недаром, кстати, Никитин берет эпиграфом к «Кулаку» строки из «Ромео и Джульетты»: «Все благо и прекрасно на земле, Когда живет в своем определенье; Добро везде, добро найдешь и в зле…»