Образ главного героя поэмы далеко выходит за рамки бытовой пьесы. Недаром критики-современники сравнивали «Кулака» даже с «Мертвыми душами» Гоголя и некоторыми драмами Островского. Уступая в художественно-психологической разработке характеров, в ряде лучших страниц произведения поэт поднимается до подлинного трагедийного пафоса изображения русской жизни на ее переломном этапе. Суров взгляд художника на окружающий жестокий мир:
Живи, трудись, людское племя,
Вопросы мудрые решай,
Сырую землю удобряй
Своею плотью!.. Время, время!
Когда твоя устанет мочь?
Как страшный жернов, день и ночь,
Вращаясь силою незримой,
Работаешь неудержимо
Ты в божьем мире. Дела нет
Тебе до наших слез и бед!
Их доля — вечное забвенье!
Ты дашь широкий оборот —
И ляжет прахом поколенье,
Другое очереди ждет!
Никитинский приговор своему времени — это не тупик жизни, а надежда на очищение общества от нравственной и социально-экономической скверны, призыв к внутреннему возрождению каждой самой малой личности. Предъявляя некоторые эстетические претензии к произведению, Н. А. Добролюбов, тем не менее, оценил его как «полное истинно гуманных идей». Позже С. М. Городецкий также отмечал «высоко социальное значение гуманистического в духе русского всепрощения рассказа о самом раннем, может быть, типе городского мелкого мещанства». Споря в частностях, большинство критиков сходились на мысли о глубоко человечной идее поэмы, высказанной с большой силой вдохновения и страсти.
В финале «Кулака» Никитин выступает поэтом-публицистом, открыто говорит о себе как духовном заложнике «тюремной» эпохи. (Строки «Как узник я рвался на волю…» и т. д. в 1918 г. украшали пьедестал временного памятника поэту в Москве). Заключительные стихи поэмы оставляют веру в торжество высоких идеалов:
Придет ли наконец пора,
Когда блеснут лучи рассвета;
Когда зародыши добра
На почве, солнцем разогретой,
Взойдут, созреют в свой черед
И принесут сторичный плод;
Когда минет проказа века
И воцарится честный труд;
Когда увидим человека —
Добра божественный сосуд?..
Создание центрального образа-типа городского пролетария было, несмотря на некоторую декларативность, большой удачей Никитина. Сочные колоритные сцены (ярмарка, домашний ужин Лукича, сватовство дочери и др.) усилили правдивость и живость натуры реалистического героя. «…Тяжко преступны», по выражению Н. А. Добролюбова, эпизодические характеры провинциальных хищников (Скобеев, Пучков, Зоров). Другие персонажи поэмы выглядят бледнее. Явно не удались автору носители идеи любви и добра: Саша и ее жених-неудачник столяр Василий; они бестелесны и статичны, выполняют лишь заданные автором гуманные функции. Несколько сложнее обстоит дело с образом безответной семейной рабыни Арины. Одни критики находят в ней черты жизненного характера, другие упрекают это создание поэта в схематизме. Живописец И. Н. Крамской, земляк Никитина, тогда ученик Академии художеств, говорил, что поэма «принята была с восторгом» и что в судьбе Арины он узнал печальную судьбу своей матери. Очевидно, «долюшка русская, долюшка женская» была нарисована поэтом с присущей ему искренностью и состраданием.
В «Кулаке» есть еще одна героиня — природа, естественно аккомпанирующая событиям и характерам; она и фон, и соучастник драмы, и авторский посредник, и мудрый философ-наблюдатель. Великолепна пейзажная интродукция[7] поэмы (ею восхищался Я. П. Полонский), в которой читатель без труда узнает исторические реалии города Воронежа эпохи Петра I:
Тому давно, в глуши суровой,
Шумел тут грозно лес дубовый,
С пустынным ветром речи вел,
И плавал в облаках орел…
Но вдруг все жизнью закипело,
В лесу железо зазвенело —
И падал дуб; он отжил век…
И вместо зверя человек
В пустыне воцарился смело.
Проснулись воды, и росли,
Гроза Азова, корабли.
Прошло полтора столетия:
Но город вырос. В изголовье
Он положил полей приволье,
Плечами горы придавил,
Болота камнями покрыл.
Одно пятно: в семье громадной
Высоко поднятых домов,
Как нищие в толпе нарядной,
Торчат избенки бедняков…
Перед нами не просто исторические декорации, а картины, говорящие о широком временном видении художника, способного соединить в одно целое прошлое и настоящее, вечное и преходящее, — природа в этом отношении его надежное связующее звено, своеобразный пробный камень поведения человека. Так же, как всякое живое существо, она любит и ненавидит, спорит и соглашается, радуется и негодует. Вот лишь одна пейзажная иллюстрация, тонко рисующая настроение влюбленного Василия:
Восток краснеет. Кровли зданий,
Дождем омытые, блестят.
По небу синему летят
Огнем охваченные ткани
Прозрачно-бледных облаков,
И тихий звон колоколов
Их провожает. Пар волнами
Плывет над сонными домами.
Он влажен. Свежий воздух чист.
Дышать легко. Румяный лист
Трепещет, каплями покрытый.
По улице ручей сердитый
Журчит, доселе не затих.
Меж белых камней мостовых
Вода во впадинах алеет.
Порою ветерок повеет, —
И грудь невольно распахнешь,
Цветов и трав дыханье пьешь.
Сколько в этой картине неподдельного изящества и благородной простоты, и как она контрастирует с удушливым дыханием мещанского мертвого городка, где люди живут в дисгармонии со своим природным нравственным началом.
Лирические пейзажные отступления, как вообще часто бывает в произведениях Никитина, — органические композиционные элементы в общей сложной конструкции поэмы.
«Кулак» был любимым детищем Ивана Саввича. Помня, как придирчиво и иногда несправедливо приняла критика его первую книгу, он с беспокойством ждал очередного разноса: «Ну-с, что-то скажут теперь гг. журналисты? Вот, я думаю, начнутся бичевания!.. Выноси тогда мое грешное тело!» Поэт даже выразил свою тревогу А. Н. Майкову. Тот отделался шуткой: «…перебирал журналы, — кулаков, кроме редакторов, не видать».
В большинстве своем рецензенты встретили поэму приветливо. Выше уже упоминались доброжелательные в целом суждения в «Современнике» Н. А. Добролюбова, сочувственно передавшего сюжет «Кулака» и подчеркнувшего его гуманистический пафос. «Московское обозрение» по достоинству оценило потрясающий драматизм и неподдельный комизм ряда сцен в произведении, а также «чудные описания природы»; положительные отзывы поместили «Санкт-Петербургские ведомости» и другие газеты.
Очень редкий для того времени случай — никитинская поэма попала в текущие академические анналы. Спустя несколько месяцев после выхода ее молодой историк литературы академик Яков Карлович Грот (он принадлежал к кругу друзей П. А. Плетнева) сообщал Ивану Саввичу: «…Ваш «Кулак» так понравился мне, что я написал разбор его и занял целое одно заседание II Отделения Академии наук…». Я. К. Грот находит органичным выбор драматической формы стихотворного повествования, говорит о богатстве поэтического содержания, проникнутого «в высшей степени нравственною мыслью», восторгается мастерскими описаниями природы, которые «дышат какою-то особенною свежестью», наконец, отдает должное ритмико-интонационной изобретательности автора. Академик делает вывод: «Мы здесь находим множество ярких и разнообразных картин русского быта, столь удачных, что это произведение в полном смысле заслуживает названия народного». Справедливости ради надо сказать, что увлеченность Я. К. Грота предметом исследования не всегда способствует объективности анализа «Кулака» (в частности, явно преувеличены художественные достоинства образов Саши и столяра Василия, несколько снижает впечатление эмоционально-морализаторский стиль разбора), однако с учетом состояния филологической науки того времени слово ученого прозвучало и своевременно, и весомо.
Среди других откликов упомянем черновую, незавершенную и неопубликованную рецензию, автором которой был поэт Яков Полонский. Вначале он пишет о «Кулаке» как о «заметном литературном явлении» и уверенно заявляет: «Мы признаем поэтическое дарование г-на Никитина и могли бы, читая его поэму, заранее поручиться, что на 158 страницах… много есть истинных поэтических страниц, довольно оправдывающих нашу веру в это дарование». Автор подкрепляет свое мнение о «высшей поэзии» в «Кулаке» рядом цитат пейзажного плана. Однако в целом Полонский не может принять общего идейного звучания поэмы, ему чужда ее «прозаическая» тема. Отсюда вывод: «…все произведение есть ошибка», которая «свойственна всему направлению нашей литературы» и в которую его собрат по перу «вовлечен был невольно». В этих словах слышится отголосок эстетической борьбы между представителями «чистого искусства» и сторонниками некрасовской поэтической школы. Кто же ошибся? Спор до сих пор продолжается…
В старых дискуссиях на эту тему было много крайностей и даже вульгарных перехлестов. Спустя двадцать лет после выхода поэмы известный критик-народник Н. К. Михайловский писал: «Кулак, торгаш и вообще человек данной среды сидел в Никитине уже так сильно, что неопределенная проповедь добра, красоты и истины не могла сделать в нем какую-нибудь радикальную перемену». Несправедливее и грубее не скажешь. В 30-х годах вульгарные социологи не раз эксплуатировали эту мысль, бросая тень на личность и творчество народного поэта.