22 февраля 1859 г. состоялось открытие книжного магазина И. С. Никитина. После положенного в таких случаях молебна с водоосвящением бледный, еле державшийся на ногах хозяин зарыдал и упал на грудь присутствовавшего тут же отца…
Мало-помалу здоровье Никитина поправлялось, поправлялись и коммерческие дела. Как только у него в руках собиралась порядочная сумма денег, он забрасывал Н. И. Второва просьбами купить и переслать для его дорогого детища кучу разных товаров. «Побраните меня, моя душа, что я заставляю Вас ходить на почту, право, я заслужил с Вашей стороны самую крупную брань, — смущенно обращается он к другу 13 марта 1859 г. — Уж такая у меня дрянная натуришка. Коли кого полюблю, ну — и начну ему надоедать, и начну ему надоедать и до того наконец надоем, что мне не рады, как больные лихорадке не рады… Право, побраните меня, но я все-таки Вас обнимаю и целую и прошу Вас купить…» Далее следовал список всякой всячины вплоть до коленкора и муара. Ну как можно было отказать такому настойчивому просителю, тем более что он, хитрец, заклинал своего бескорыстного комиссионера не ходить пешком, а брать карету, для чего умолял принять прилагаемые деньги. Солидный министерский чиновник, обремененный «египетской работой» и семьей, обладатель золотой медали Русского географического Общества и прочих научных наград, автор и составитель готовящегося в ту пору капитального труда «Городские поселения в Российской империи» и проч. и проч., после службы в своем присутствии брал дрожки (конечно, за свой счет) и объезжал книгопродавцов, уговаривая их «делать доверие» своему беспокойному воронежскому другу.
Помощь Н. И. Второва благотворно сказалась на росте доходов и популярности никитинского книжного магазина и кабинета для чтения при нем. Позже добровольные комиссионерские обязанности взял на себя московский историк, библиограф, затем бессменный издатель журнала «Русский архив» П. И. Бартенев. Пётр Иванович содействовал укреплению связей Никитина с московским издателем и книготорговцем Ф. И. Салаевым, через которого литература, выходившая в Петербурге, транзитом отправлялась в Воронеж. Ф. И. Салаев, не в пример некоторым своим коллегам, относился к делу добросовестно, уважал Никитина «как честного и благородного человека…».
Нельзя того же сказать о петербургском книжном дельце Н. А. Сеньковском, оказавшемся посредником прижимистым, неаккуратным и, мягко говоря, лукавым. Бывало, Иван Саввич получал от него коленкор, годившийся не на переплеты книг, а на подкладку кафтанов, портфели не для ношения чиновниками бумаг, а, скорее, для базарной провизии, циркули не для измерений, а для использования вместо молотков; известен случай, когда ловкач Сеньковский, дабы сбыть с рук лежалый товар, без ведома Никитина «всучил» ему несколько экземпляров книги «Молочные коровы».
В ответ на просьбу Никитина Н. А. Сеньковский прислал ему из Петербурга такого приказчика, от которого Иван Саввич, мечтавший о расторопном и грамотном помощнике, не чаял как избавиться. Прибывшая «столичная штучка», называвшаяся Григорием Чиадровым, будто бы явилась из пустейшего водевиля. Судите сами: не только русской литературы, но даже и правописания бывший содержатель какой-то захудалой гостиницы не знал, о его сведениях во французском говорить вообще не приходится; в лавке у Сеньковского он, оказывается, продавал книги «по нумерам». При всем этом новоявленный горе-приказчик был о себе высокого мнения и не без самохвальства говорил, что он послал в «Современник» статью о «крестьянском вопросе» («…да вот до сих пор что-то нет о ней слуху…»). «Со стороны эта история смешна, а меня она заставляет краснеть, — жаловался излишне доверчивый Никитин. — Книжный магазин — не дегтярная лавка, где всякая нелепость прощается продавцу потому, что он не более, как дегтярь, — и только». Несколько месяцев Иван Саввич терпел этого бестолкового малого, но, когда тот показал себя еще и жестоким человеком, в кровь избив мальчика для мелких услуг при магазине, пришлось с ним расстаться.
Расстался Никитин и со своим компаньоном Н. П. Курбатовым. Сюжет, как выше уже упоминалось, здесь иной: если в случае с Чиадровым попахивало хлестаковщиной с неприятным душком Ноздрева, то Курбатов напоминал другого гоголевского персонажа («…я останусь Маниловым…» — признавался он однажды М.Ф. де Пуле). Действительно, он не мог одеться без лакея, шагу ступить без прислуги. Никитин уже в самом начале своих деловых отношений с Николаем Павловичем верно угадал его сущность: «…неужели Курбатову суждено кончить свой (век), как кончает у нас большая часть: жить в деревне, говорить о правде, гласности, прогрессе и наедать живот? Грустно!» В апреле 1859 г. бывший компаньон укатил за границу. Этому предшествовал неприятный инцидент, о котором остался след в черновом письме Никитина. Из него видно, что «милостивый государь» Николай Павлович оказался не на той нравственной высоте, на которую возвел его поэт при первом знакомстве. Будущий судебный следователь не прочь был посплетничать, свести копеечные счеты, покричать о своих трудах в первые месяцы книготорговых связей с Никитиным. Письмо это, скорей всего, так и осталось неотправленным, и разошлись они мирно.
Некрасивая история компаньонства Н. П. Курбатова — всего лишь штрих провинциальных нравов. Нужно было иметь крепкие нервы, чтобы не обращать внимания на местные сплетни, подогреваемые книгопродавцами-конкурентами. Тон здесь задавал купец Гарденин, предприятие которого на страницах «Русского дневника» характеризуется как «грубая спекуляция». Сам поэт однажды так оценивал здешние дрязги различных «партий»: «Проснулась зависть, зашипели самолюбия, выползли на свет разные микроскопические гадины».
Но больнее всего воспринимал поэт-купец несправедливые укоры друзей, особенно И. А. Придорогина, со свойственным ему темпераментом и младенческой впечатлительностью обрушившегося на «милого Савку» за то, что он якобы забросил сочинительство стихов и весь отдался торговле. «Придорожка» (так его называли в узком кругу) с любовной тревогой описал один будничный день Ивана Саввича: «Часов с 5-ти утра или даже и ранее — от слабости совсем у него нет сна — напившись чаю и молока, он, как тень, бродит по улицам. Возвратившись к себе, усталый, он садится за счеты и коммерческие письма. В 8 часов он отправляется в свой магазин, где и пребывает до самого вечера. Оттуда он возвращается до того усталым, что едва бывает в состоянии дотащиться до дома, и, несмотря, однако, на все это, он снова принимается за счеты и выкладки. Наконец, измученный такою усиленной работой, он ложится в постель, но сон не приходит к нему…»
Узнав, как губит себя и свой талант Никитин, взволновался и Н. И. Второв, даже отказавшись выполнять поручения друга по книготорговой части. Иван Саввич в ответ разразился посланием, пожалуй, одним из самых драматических в его переписке: «Вы ставите меня в разряд торгашей, — с глубокой обидой писал он, — которые, ради приобретения лишнего рубля, не задумываются пожертвовать своей совестью и честью. Неужели, мой друг, я упал так низко в Ваших глазах? Неужели так скоро я сделался мерзавцем из порядочного человека?» И далее следует исповедь поэта-разночинца, труженика с очень неласковой судьбой. Художник-реалист, он и в житейской прозе был далек от идиллических утопий, которые пытались рисовать близкие люди.
Никитин опять выстоял, не сломался. А вот Иван Алексеевич Придорогин сгорел, как говорится, в одночасье. Простудился и умер в ноябре 1859 г. А ведь еще недавно проявлял кипучую деятельность, будучи в Петербурге, продвигал кандидатуру Никитина в комиссионеры Академии, наседал, чтобы тот высылал проект контракта через посредство академика А. Н. Власова («Да нельзя ли поскорее, а то ты настоящий увалень, прособираешься еще года три…»); ворчал на его бухгалтерские занятия, но тут же и вдохновлял («Торгуй, новый купец, копи копейку! А затем махнем с тобою за границу, объездим целый свет, все увидим, высмотрим…»). Поэт остро переживал внезапную трагедию: «Увы! жизнь ничем его не вознаградила, — писал он Н. И. Второву о кончине друга, — ничего не дала ему, кроме печали, и страдалец умер с горьким сознанием, что сам он не знал, зачем жил…»
Меж тем дело шло своим чередом. Магазин завоевывал все более прочную репутацию, росло число подписчиков, особенно среди учащейся молодежи, среди них наиболее активными завсегдатаями читальни стали воспитанники Воронежского кадетского корпуса: спасибо М.Ф. де Пуле, С. П. Павлову, Н. С. Тарачкову — они оказались хорошими пропагандистами книги среди своих питомцев: Содействовал успеху никитинского предприятия и добрый знакомый поэта, преподаватель юнкерского училища Николай Степанович Милашевич. «…Любовь к науке и чтению быстро охватывает юнкеров…» — писал военный педагог.
Благодаря стараниям Никитина, свежие столичные журналы поступали в Воронеж спустя не более недели (!) после выхода. «Журналы берут нарасхват, — замечал книжник-просветитель, — так что нет возможности удовлетворить требование читателей». С похвалой отзывались о «редчайшем» воронежском книгопродавце и библиотекаре «Книжный вестник», «Светоч», «Русский дневник» и другие издания. «Русское слово» замечало: «Всякому подписчику г. Никитин непременно порекомендует хорошую книгу, дельную статью и прямо называет дрянь — дрянью, если эта дрянь и спрашивается». У него даже появилась возможность выдавать литературу для чтения беднякам бесплатно. Скопив денег, он решил арендовать более просторное и удобное помещение для магазина в доме доктора Кирсанова на главной улице города. Коммерция шла хорошо — даже Савва Евтеич перестал брюзжать и в кругу знакомых «кулаков» с гордостью называл сына не иначе как «Иван Саввич» и «первостатейный купец».
Летом 1860 г. Никитин съездил в гости к Н. И. Второву в Петербург. Впервые он выбрался так далеко из Воронежа: проездом, как он выразился, «имел удовольствие прибыть в белокаменную Москву», где «Кремль — чудо как хорош!» и где его, степняка, удивили шум, пестрота и суетливость. Можно было ожидать, что в Северной Пальмире Иван Саввич зачастит к литературным знаменитостям, полностью, так сказать, вкусит столичных плодов искусства, но он, бирюк и скромник, на поклон ни к кому не пошел, лишь жалел, что не удалось встретиться с Аполлоном Майковым.