Второв, его жена и дети встретили Никитина как родного. Рядом с ними поэт оттаял душой и потом долго вспоминал квартиру в доме Аничкова на Бассейной улице и ее радушных хозяев. Вспоминал поэт и земляков, с которыми ему довелось свидеться: художника-фотографа М. Б. Тулинова, живописца И. Н. Крамского — у последнего он побывал в мастерской, любовался нарисованными им евангельскими ликами, которые почему-то напоминали ему лица воронежских мужиков. И. Н. Крамской сохранил в памяти посещение автора «Кулака», оставив выразительное описание его внешности: «Никитин был среднего роста, в отца, атлетического сложения, но в это время здоровье его было расстроено, он был худ и болезнен. Лучшим украшением его смуглого лица были прекрасные черные глаза, с тем глубоким, привлекательным взором, который встречается только у даровитых людей». Есть свидетельства, что Крамской оставил и живописный портрет поэта, к сожалению, до сих пор не разысканный. Может, отыщется, нашелся же, к примеру, в Сан-Франциско портрет М. Б. Тулинова, кисти того же мастера (ныне хранится в Третьяковской галерее).
В Петербурге Никитин прожил около двенадцати дней и больше бегал по книготорговцам и издателям, нежели любовался местными достопримечательностями. Н. И. Второв сердился, но понимал: белыми ночами его друг в Воронеже сыт не будет. «…И вот мой Иван Саввич, — вспоминал он, — какие ни сулил ему я соблазны, заторопился и улепетнул».
Возвратившись домой, поэт с еще большей энергией принялся за любимое дело. Сохранилось немало отзывов о Никитине — книгопродавце и библиотекаре, чей магазин стал уникальным для провинции культурно-просветительским клубом. Зайдем в него на минутку вместе с бывшим воронежским семинаристом Т. Донецким. Обычные атрибуты книжной лавки: теснятся шкафы с томами в роскошных и скромных переплетах, на большом столе стопки почтовой бумаги, ручки, перья, кошельки и прочая канцелярская мелочь… «За прилавком, ближе к стене, стоял широкий длинный диван, покрытый темно-зеленою клеенкою… Меня поразила изнуренность лица этого человека, — пишет очевидец о хозяине заведения, — несколько суровый взгляд черных глаз, сидевших в глубоких впадинах. Волосы у него были длинные, с пробором посередине, небольшая клиновидная бородка. Одет он был в теплый, заметно на вате, длинный сюртук…» И далее читатель-современник рассказывает, как он получал от Ивана Саввича различные философские и естественнонаучные издания, книги Г. Бокля, Ж. Мишле и других. Здесь всегда можно было найти сочинения русских писателей-классиков, солидно выглядели исторический и поэтический отделы.
«Принести какую-нибудь, хоть малейшую, пользу читающей публике — вот мое задушевное желание», — говорил Никитин. Это стремление поэт исполнил достойно.
Посещали никитинский магазин и известные личности. О двух из них надо упомянуть особо. Точно неизвестно, где познакомились в Воронеже в мае 1860 г. Никитин и драматург А. Н. Островский, но о том, что они встречались, свидетельствует письмо автора «Грозы», которая как раз тогда шла на местной сцене (роль Тихона исполнял известный актер А. Е. Мартынов). Драматург дал краткую, но меткую бытовую характеристику поэту: «…он очень дельный и милый, но болезненный господин». Скорее всего такое впечатление осталось от беседы с Никитиным в его магазине-читальне. О чем они говорили — неведомо, но для общения у них явно было немало волновавших обоих тем — жизнь купечества, народные проблемы и характеры и, конечно же, театр. Сцену Иван Саввич любил и даже знал закулисную жизнь — увы, далеко не похвальную — здешних лицедеев. «Если бы мне предложили выбрать удовольствие, которое я сам желаю, — передает его рассказ воронежский художник С. П. Павлов, — я избрал бы театр».
Летом того же года в никитинскую лавку заглянул господин, показавший дотошную осведомленность в книжной торговле. Гость крепко поругал киевских прохиндеев-спекулянтов, с которыми, очевидно, ему приходилось сталкиваться, поинтересовался делами хозяина, а на прощание купил переводное сочинение Тенгоборского «О производительных силах России». Вскоре в «Санкт-Петербургских новостях» появилась корреспонденция визитера, где Никитин аттестовался как книготорговец, достойный всяческого уважения. Автором этой корреспонденции был будущий писатель Н. С. Лесков.
Несмотря на болезнь и крайнюю занятость своим магазином-кормильцем, поэт не оставлял творчества. Не правы оказались некоторые его друзья, обвинявшие его в том, что он якобы сменил перо стихотворца на конторские счеты. Только в 1859 г. Никитин напечатал ряд значительных произведений: среди них «Дедушка», «Песня бобыля», отрывок из поэмы «Городской голова»; выпустил новую книгу, ставшую заметным явлением не только в его поэтической работе, но и во всей русской литературе.
РОДНЫЕ НАПЕВЫ
Никитин готовился к выходу третьей поэтической книжки как самому ответственному испытанию в жизни. Сделал тщательнейший смотр всего ранее написанного: из первого, «толстовского», сборника исключил 40 стихотворений, отобрав столько же новых, 20 старых вещей переработал, отдельные из них очень значительно. Друзья умоляли автора не трогать ранее созданного: так же как нельзя в одну и ту же реку войти дважды, нельзя и воскресить пережитые лирические впечатления. Действительно, мгновения те уже не вернуть, соглашался поэт, но почему бы и не поправить кое-что из опубликованного, если шлифовка пойдет на пользу. «Ради Христа не восставайте против моего желания! — говорил он. — Зачем же я буду печатать дрянь?» Сурово относился теперь он к своим ранним опытам. Да и пример есть хороший перед глазами: Аполлон Майков свой сборник 1858 г. сильно переделал. В свое время по его совету Иван Саввич переработал «Степную дорогу» и другие стихотворения — от этого они лишь стали лучше.
Украшала книгу «Песня бобыля» — наглядный пример, как слабенький опыт версификации пятилетней давности может превратиться в весьма интересное произведение:
Ни кола, ни двора,
Зипун — весь пожиток…
Эх, живи — не тужи,
Умрешь — не убыток!
Богачу-дураку
И с казной не спится;
Бобыль гол как сокол,
Поет-веселится.
Последняя строфа с подтекстом, отнюдь не бытовым:
Поживем да умрем, —
Будет голь пригрета…
Разумей, кто умен, —
Песенка допета!
Песенка совсем непохожа на ранние никитинские «плачи» — и содержанием, и интонацией, и поэтическими красками она настраивала пролетария не на смирение и тоску, а на тот тон жизни, который утверждался и в сознании самого автора, и в умах разогретых «русской весной» народных масс. «Песня бобыля» долгое время пользовалась популярностью (ею восхищались известные поэты и писатели); положенная на музыку, в том числе польским композитором С. Монюшко, она стала своего рода гимном русских босяков, звала их не склоняться перед любыми невзгодами. Из той же серии оптимистических народных баллад «Удаль и забота»:
Тает забота, как свечка,
Век от тоски пропадает;
Удали горе — не горе,
В цепи закуй — распевает.
Клонится колос от ветра,
Ветер заботу наклонит;
Встретится удаль с грозою —
На ухо шапку заломит.
Как и в «Песне бобыля», метафора народного характера здесь прочитывается легко: согбенный непосильным трудом «пахарь» расправляет усталые плечи, готов уже не только «жалиться», но и, когда ему невмоготу, защитить себя: «Топнут ногою на удаль — Лезет на нож, не робеет».
Представление о Никитине исключительно как певце безотрадной народной доли — одностороннее и узкое, подхваченное от дореволюционных исследователей. Диапазон его поэзии шире и многоцветнее, идейная гамма — богаче и полнозвучнее. Говоря о «Песне бобыля», советский поэт Дмитрий Ковалев верно заметил: «Его лирика с характером!..», а Василий Федоров восхищался «певцом русской удали».
Мотивы богатырства трудового человека не являются для Никитина случайными, они звучат в его стихотворениях на разных этапах творчества — и в периоды расцвета, и даже во времена упадка его духа («Отвяжися, тоска…», «Над полями вечерняя зорька горит…», «Деревенский бедняк», «Жизнь» и др.).
К концу 50-х годов проекция крестьянского характера в произведениях Никитина все ощутимее меняется в сторону осмысления героем своей незавидной участи, стремления любым образом сломать устоявшийся негодный порядок. Например, «Поездка на хутор» (отрывок из поэмы «Городской голова»). Рассказав о своей нелегкой судьбе («…А я, как пес, Я, как щенок, средь дворни рос…»), о том, как ему, наконец, удалось выбраться из неволи, кучер «ставит точку»: «И пятерней Семен хватил Об стол. «Эхма! собакой жил!» Все чаще никитинские герои не хотят «собакой жить», в интонацию печали все чаще врывается нота протеста (она открыто звучала в ряде стихотворений, оставшихся при жизни поэта неопубликованными, таких, как «Тяжкий крест несем мы, братья…», и др.). Сама по себе любопытна попытка поэта дать образ народного заступника из состоятельной, но демократической среды. Не видя пока еще силы, способной поднять «униженных и оскорбленных» на борьбу со злом, Никитин в незаконченной поэме «Городской голова» обратился именно к такому типу. Им должен был стать пробившийся «в люди» образованный купец-мещанин Евграф Антипыч, познавший в молодости грязную механику «богачества»:
Но, Боже! эти торгаши!..
Но это смрадное болото,
Где их умом, душой, работой
До гроба двигают гроши!
Этот герой (уж не бывший ли воронежский городской голова купец А. Р. Михайлов послужил ему прототипом?), по свидетельству современника, замышлялся как борец с общественными пороками, жаждущий блага «меньшим братьям». Поэма не состоялась. Чуткий к правде жизни поэт, очевидно, уловил общую фальшивую идею в своем плане, не нашел внутренней опоры для его осуществления. М.Ф. де Пуле подтверждает: «…провинциальная городская жизнь почти не давала никаких материалов для создания этого лица. Вот это-то обстоятельство и было одною из главных причин, по которой «Городской голова» был брошен».