«Нам нужен был бы теперь поэт, который бы с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную здоровую сторону стихотворений Кольцова», — заявил Добролюбов в рецензии на этот никитинский сборник. Критик имел в виду, что таким поэтом является Н. А. Некрасов. Кроме эстетических достоинств представитель лагеря «Современника» в первую очередь хотел видеть в произведениях то, какое «обращено внимание на распределение благ природы между людьми, на организацию общественных отношений». Именно такая исходная позиция определила общую, довольно сдержанную тональность оценки книги Никитина. В статье по сути было мало уделено внимания собственно его поэтической работе и больше говорилось о необходимости встать современным писателям на дорогу «жизненного реализма», т. е. следовало читать, повышать революционно-демократическую роль художественного слова в обстановке надвигающихся общественных перемен.
Обращаясь к творчеству Никитина после 1856 г., Добролюбов отметил, что «…мысль поэта возмужала и образовалась…», что в нем есть «…присутствие силы воображения и теплого чувства». Не менее десятка стихотворений («Пахарь», «Нищий», «Дедушка» и др.) получили одобрительный отзыв взыскательного критика, не ускользнула от него работа автора по очистке книги от произведений, страдавших, по его мнению, ура-патриотизмом и подражательностью.
«Никитинская» глава в критике Н. А. Добролюбова вместе с некоторыми его выступлениями 1860 г. («Черты для характеристики простонародья») стала своеобразной литературно-общественной программой «Современника» со всеми ее сильными и слабыми сторонами. Были в статье критика и издержки — достаточно вспомнить его пренебрежительные оценки пушкинских шедевров «Я вас любил, любовь еще, быть может…» и «Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…» как «альбомных побрякушек».
По этому поводу примечательна известная статья Ф. М. Достоевского «Г-н — бов и вопрос об искусстве» (-бов — так подписывался Добролюбов). Статья эта вызвала горячую полемику современников и породила позднее множество исследований.
Автор «Униженных и оскорбленных» не простил «г-ну — бову «альбомных побрякушек» и обвинил его в утилитаризме, желании в ущерб образности извлечь «пользу» из литературы. Нас этот вопрос задевает сейчас потому, что в финале статьи Ф. М. Достоевский защищает И. С. Никитина от некоторых крайностей в трактовке его творчества Добролюбовым. Федор Михайлович защищает лично незнакомого ему поэта весьма оригинально — берет слово от его имени, вернее, от некоего отвлеченного лица, которому, как представляется писателю, близко мироощущение Никитина. «Гадайте, желайте, доказывайте, подзывайте за собой — все это позволительно, — не возражает Добролюбову Достоевский, — но предписывать непозволительно; а ведь вот хоть бы с г-ном Никитиным вы, г-н — бов, обошлись почти деспотически. «Пиши про свои нужды, описывай нужды и потребности своего сословия, — долой Пушкина, не смей восхищаться им, а восхищайся вот тем-то и тем-то и описывай то-то». Мы ручаемся за г-на Никитина, — прибавляем мы тут же с своей стороны…» — заключает статью Ф. М. Достоевский. Из переписки М.Ф. де Пуле с братом писателя Михаилом Михайловичем известно, что произведения Никитина были встречены в журнале «Время» с пониманием и доброжелательностью.
Отзыв «Современника» на никитинский сборник 1859 г. был не единственный. Как раз в период выхода книги поэт и критик Аполлон Григорьев назвал его стихотворения «жемчужинами», а редактор «Русского слова» Г. Е. Благосветлов, обращаясь к Никитину, писал: «Я всегда принадлежал к числу поклонников Вашего таланта и оригинального стиха…»
Из других откликов на сборник упомянем еще рецензию, Л. П. Блюммера, в которой он первым дал сравнение (позже оно станет хрестоматийным) известных строк Фета, «Шепот, робкое дыханье, Трели соловья…» с социально-контрастными стихами Никитина «Душный воздух, дым лучины, Под ногами сор…». Тому же молодому воронежцу принадлежит первая по времени — 1861 г. — обстоятельная книжечка, посвященная творчеству поэта. Впрочем, о кипевших в Воронеже страстях вокруг сборника Никитина и его автора следует рассказать отдельно.
«ЦАРСТВО СКОРБИ И ЦЕПЕЙ»
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
«Иногда такая нападает тоска, что впору бритвой хватить по горлу», — признался однажды в своем одиночестве Никитин. Вокруг знакомые, приятели, собеседники — посетители книжного магазина, но «отвести душу», как с Н. И. Второвым, было почти не с кем. Правда, рядом оставался неизменный чопорный де Пуле и то появлявшиеся, то исчезавшие из «богоспасаемого града» Л. П. Блюммер, Н. С. Милашевич, Ф. Н. Берг и А. С. Суворин. В период подготовки и выхода третьего сборника поэта эти люди играли определенную роль в его духовной жизни.
Известны три отрывка из писем Никитина к Леониду Петровичу Блюммеру. В первом идет речь о «микроскопических гадинах», проснувшихся в период издания в Воронеже литературных сборников, во втором автор-книгопродавец жалуется на сонного провинциального читателя, равнодушного к Лермонтову, наконец, в третьем упоминается о хлопотах по устройству в городе общества грамотности. Почему опубликованы только фрагменты, почему неизвестны автографы этих явно значительных посланий, в то время как сохранились многие второстепенные записки Ивана Саввича, почему? Попытаемся кое-что прояснить.
Л. П. Блюммер после окончания юридического факультета Московского университета эмигрировал из России в конце 1861 г. Юридической карьере он предпочел борьбу с царским режимом. За границей несколько лет издавал и редактировал журналы и «политические листки» («Свободное слово», «Весть», «Европеец»), направленные против русского самодержца, высших сановников и вообще деспотических порядков на родной земле. Но радикализм Л. П. Блюммера был все-таки умеренным. В «Краткой записке», составленной для Сената с целью определения степени вины Блюммера, сказано: «Революцию в России он всегда считал делом вредным и несправедливым».
В 1865 г. из-за острых разногласий с русской эмиграцией он «покаялся», был сослан в Сибирь, позже находился под надзором полиции в Воронеже, затем отбывал наказание в других городах. Издавал газету, бросался в коммерцию, занимался адвокатурой и литературным трудом (автор более двух тысяч публикаций в различных жанрах, сборника рассказов и очерков «Без следа» и романа «На Алтае»).
Дочь воронежского дворянина отставного штабс-капитана П. А. Блюммера Антонина Петровна (в замужестве Кравцова) тоже не отличалась благонадежностью. Она слыла «нигилисткой», одна из первых среди женщин переступила вольнослушательницей порог Петербургского университета, состояла в революционных связях с Н. Г. Чернышевским и распространяла прокламации «Великоруса», за что была арестована и выслана в Воронеж. Ее наверняка знал И. С. Никитин.
С именем Николая Степановича Милашевича мы уже знакомы, в частности, в связи с распространением герценовского «Колокола» в Воронеже. Для Никитина он был живым олицетворением героизма русских людей в недавней Крымской кампании. Выходец из обедневших воронежских дворян, он после блестящего окончания Константиновского артиллерийского училища (первый из 500 молодых офицеров!) 18-летним прапорщиком начал познавать все тяготы армейской службы. Когда грянула Севастопольская битва, оказался в самом пекле сражений, проявив незаурядную доблесть командира и храбрость воина, за что не раз отмечался почетными наградами. Падение Севастополя воспринял как национальную трагедию, произошедшую по вине бездарных военных чинов, казнокрадов-интендантов и прочих казенных «патриотов», видевших в войне лишь средство легкой наживы и карьеры. С 1858 г. капитан Н. С. Милашевич был причислен в качестве преподавателя истории к Воронежскому юнкерскому училищу и сразу же примкнул к второвскому кружку, для участников которого специально написал краткий очерк Крымской войны, позднее ставший книгой «Из записок севастопольца». Никитин и его друзья из «первых рук» узнали горькую правду о причинах «гнилости» русского общества и губительных последствиях для его состояния крепостного права.
Правдолюбцем Николай Степанович был бесстрашным еще с детства. Учившийся с ним вместе в Воронежской губернской гимназии Д. Н. Афанасьев рассказывал о нем как о вспыльчивом и решительном юноше, который «не мог покорно снести ни постыдного наказания, ни оскорбительного слова». Однажды после ссоры с инспектором Милашевич убежал от розог в гимназический сад и отказался подчиниться посланным за ним солдатам, защищаясь от них в прямом смысле до крови… перочинным ножиком. Таким же поборником чести и в личной жизни, и в общественных делах он остался и в зрелые годы. В 1859 г. напечатал в петербургской газете «Русский дневник» несколько обличительных статей против делишек воронежской администрации, за что его изгнали со службы и выжили из Воронежа. Всесильный губернатор Н. П. Синельников готов был простить дерзкого «писаку», если тот подпишет покаянное письмо, но, несмотря на весьма скромное материальное положение семьи и потерю работы, Милашевич отказался от сделки с совестью.
Среди знакомых Никитина по второвскому кружку был и уже упоминавшийся Федор Николаевич Берг, тогда любимый воспитанник М.Ф. де Пуле по Воронежскому кадетскому корпусу. Имя это ныне справедливо забыто, а если его и вспоминают, то недобрым словом. Берг запятнал себя приятельством с Всеволодом Костомаровым, провокатором, выдавшим царской охранке Н. Г. Чернышевского и его соратников. После этой истории путь Фединьки (так презрительно-иронично называли его в литературном кругу) был пошл и зауряден — верноподданный борзописец, сменивший М. Н. Каткова на посту редактора «Русского вестника».
Письма из Москвы и Петербурга к де Пуле говорят, что отношения Берга с Никитиным были сдержанно-холодными, а не столь близкими, как он рисовал их в своих воспоминаниях после смерти поэта. 13 ноября 1858 г. Берг признается в своем нежелании писать Второву и добавляет: «И к Никитину не хочется тоже». Затем идет рассказ Берга о том, что, прощаясь, Иван Саввич не высказал особого желания непосредственно обмениват