«Наша современность кишит поэтами, которые пошлы, когда не пишут, и становятся благородны и чисты, когда вдохновляются… — замечал В. Г. Белинский в 1844 г. в пятой статье «Сочинений Александра Пушкина». — Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения — лучшее оправдание его жизни».
Эти слова правдивы во все времена. Мужественный талант Никитина сродни его мужественной жизни. Стихотворение «Обличитель чужого разврата…» — наиболее сильная концентрация его трудных раздумий о месте и роли художника в обществе. Поэт восстает против лицемеров, царящих «над послушной толпой»:
Нищий духом и словом богатый,
Понаслышке о всем ты поешь
И бесстыдно похвал ждешь, как платы,
За свою всенародную ложь.
Будь ты проклято, праздное слово!
Будь ты проклята; мертвая лень!
Покажись с твоей жизнию новой,
Темноту прогоняющий день!
«Знамя чести и истины строгой Только крепкие в бурю несут…» — провозглашает поэт этику поведения человека искусства в годины общественных испытаний. «Обличитель чужого разврата…» вызвал многолетнее литературоведческое «расследование». А. М. Путинцев, С. Н. Прядкин, А. А. Измайлов, К. И. Чуковский считали эти строки направленными в Н. А. Некрасова. История литературы не подтвердила такого необоснованного заключения. Через год после написания этого стихотворения (опубликовано в 1865 г.) Н. А. Некрасов через посредника обратился к Никитину «с убедительнейшей просьбою» сотрудничать в «Современнике», «соглашаясь наперед на все Ваши условия насчет гонорария».
Лирика, как известно, обобщает, типизирует жизненные и природные явления, ей противопоказана документально-фактическая узость; во всем творчестве Никитина мы не находим конкретно-персонального плана, он был слишком большой поэт, чтобы опускаться до фельетонных упражнений. В «Обличителе чужого разврата…» затронута всегда волновавшая Никитина тема Поэта и Поэзии, разрабатываемая Пушкиным, Рылеевым, Лермонтовым, Некрасовым — мастерами, наиболее близкими ему по взглядам на общественное назначение художественного слова. В романтическую пору идейно-эстетических исканий Никитин решал эту тему отвлеченно-риторически, не без упования на некое высшее начало, в зрелый период, о котором сейчас идет речь, он, как, пожалуй, никто из его современников, так остро не переживал разлада между словом и делом художника, силой искусства и его ограниченными практическими возможностями. Он был поэтом действия, а не созерцания, поэтому во многих его стихотворениях так напряженно звучит нота гражданской активности. «Куда бежать от громких слов?» — спрашивал он («Покой мне нужен…»), призывая по завету Гоголя, к совестливому обращению со словом;
«Наш разумный порыв, Нашу честную речь Надо в кровь превратить, Надо плотью облечь», — упорно напоминал он «слугам добра» («Разговоры»), Лирический герой, «мученик, на все готовый», в стихотворении «Порывы», как на исповеди, обнажает свою мятущуюся между помыслом и поступком душу:
Людскую скорбь, вопросы века,
Я знаю все… Как друг и брат,
На скорбный голос человека
Всегда откликнуться я рад.
И только. Многое, я вижу,
Но воля у меня слаба,
И всей душой я ненавижу
Себя как подлого раба.
Этот мотив нравственной самоказни настойчиво варьируется в произведениях Никитина конца 50-х годов. В стихотворении «Горькие слезы» это душевное терзание, кажется, достигает наивысшего накала:
Я слышал злу рукоплесканья
И все терпел, едва дыша,
Под пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Не абстрактный гуманизм, а народные бедствия заставляют поэта развенчивать своего страдающего от «проказы века» лирического героя. Можно привести много примеров, когда тема Поэта и Поэзии переходит у Никитина из риторико-публицистического плана в план действительной жизни мужика-труженика, находящегося у своей последней черты. В этом отношении особенно характерно стихотворение «Теперь мы вышли на дорогу…», где после иронического вступления («О благе бедного народа Мы написали груду книг…») идут такие, например, безотрадные сюжеты:
Все эти дымные избенки,
Где в полумраке, в тесноте,
Полунагие ребятенки
Растут в грязи и нищете,
Где по ночам горит лучина
И, раб нужды, при огоньке,
Седой как лунь старик-кручина
Плетет лаптишки в уголке.
Где жница-мать в широком поле,
На ветре, в нестерпимый зной,
Забыв усталость поневоле,
Малютку кормит под копной.
Как далеки эти «прозаические», пахнущие нуждой строки от благоухающих метафорами строф, рожденных исключительно «для звуков сладких и молитв». Нет, не послушался Никитин совета Аполлона Майкова примкнуть «к царству, которое не от мира сего», но вот другое его наставление: «…не предавайтесь романтизму, но выработайте из себя благородного человека, чтобы он дышал в Вашей поэзии…» — воспринял искренне и все свои недолгие творческие годы старался его выполнить. В нем всегда была эта гармония художника и личности. Один из авторов «Истории русской литературы XIX в.» (1909 г.) верно подчеркнул: «…строгое соответствие между высоконравственною жизнью Никитина и его задушевною лирикою обеспечивает за поэтом весьма долгую, если не вечную, память в благодарном потомстве». Прекрасный урок настоящим и будущим стихотворцам!
Мучительные раздумья Никитина о путях избавления крестьянства от помещичьей кабалы привели его к топору:
Падет презренное тиранство,
И цепи с пахарей спадут,
И ты, изнеженное барство,
Возьмешься нехотя за труд.
Мужик — теперь твоя опора,
Твой вол — и больше ничего —
Со славой выйдет из позора,
И вновь не купишь ты его.
Уж всходит солнце земледельца!
Забитый, он на месть не скор;
Но знай: на своего владельца
Давно уж точит он топор…
В наследии поэта эти бунтарские строки не являются неожиданными, они подспудно созревали в его «Мщении» и в других ранних произведениях. Уже в одном из вариантов стихотворения «Светит месяц в окна…», названного литературоведом Б. Л. Модзалевским «прекрасной пьесой», содержалось грозное предвещение:
Долго ли томиться?
Слез в очах не реки. —
Грянь ты, горе, громом,
Упокой навеки!
От скорбной мысли о мужицкой безысходности до призыва к топору исторически пролегло не так уж много времени — каких-нибудь пять-шесть лет. Никитин трезво смотрел на покорную «крещеную собственность», на «наш бедный труженик-народ»: «В печальной доле хлебу рад, Ты мимо каменных палат Идешь на труд с тупою думой, Полуодет, полуобут, Нуждой безжалостно согнут…» И хотя гражданское созревание поэта росло быстро, чему в немалой степени способствовала сама накалявшаяся общественная атмосфера накануне 1861 г., он видел, как рано еще пахарю до осознания своей силы:
Все суета!.. махнем рукою…
Нас чернь не слушает, молчит,
Упрямо ходит за сохою
И недоверчиво глядит.
Но поэт уже отлично понимал, что «Русь болеет», и ставил беспощадный социальный диагноз этой болезни:
Нет в тебе добра и мира,
Царство скорби и цепей,
Царство взяток и мундира,
Царство палок и плетей.
Эти стихи, как и «Постыдно гибнет наше время!..», появились в печати спустя почти полвека после смерти Никитина (хранились в архиве потомков Н. И. Второва) и произвели переворот в осмыслении гражданской направленности его поэзии, истоков ее рождения. В этих бесцензурных произведениях были замечены рылеевские тираноборческие мотивы. Так, в «Исповеди Наливайко» К. Ф. Рылеева читаем:
Еще от самой колыбели
К свободе страсть зажглась во мне;
Мне мать и сестры песни пели
О незабвенной старине.
Автор стихотворения «Постыдно гибнет наше время!..» по-своему переосмысливает эти строки, превращая их в вызов раболепствующим современникам:
Не мстить нас матери учили
За цепи сильным палачам —
Увы! бессмысленно водили
За палачей молиться в храм!
Про жизнь свободную не пели
Нам сестры… нет! под гнетом зла
Мысль о свободе с колыбели
Для них неведомой была!
Подобные сравнительные параллели можно продолжить. Есть и иные версии. Например, современный исследователь Юрий Прокушев в том же стихотворении усматривает идейно-художественное созвучие с лермонтовским «Печально я гляжу на наше поколенье…». Вернее говорить о комплексной внутренней связи никитинских антикрепостнических произведений с близкими ему по мироощущению сочинениями Пушкина, Рылеева, Лермонтова.
Все отмеченные здесь и многие другие стихотворения Никитина прошли цензуру, а многие его смелые замыслы погибли уже в колыбели поэтической фантазии. Однажды он с горькой иронией признался: «Ах, если бы я дал волю своему перу, клянусь Богом, огонь брызнул бы из этих строк!.. но… довольно, почтеннейший Иван Саввич, довольно! — слу-шаю-с!» В письмах Никитина к друзьям нередки оглядки на цензуру, возмущение ее бесчинством, беспокойство по поводу прохождения стихотворений через казенные чистилища.