Впервые цензурное пугало появилось перед Никитиным — возможно, и неведомо для него — в 1854 г., уже в самом начале литературного поприща. Тогда министр народного просвещения А. С. Норов выразил «неудовольствие» одному из надзирателей по поводу появления в журнале «Москвитянин» стихотворения «Певцу».
Увечью подверглись обличительные строфы о положении русского крестьянина, например, цензурная расправа настигла «Нищего», «Пахаря», «Бурю», «Выезд троечника» и другие стихотворения.
Уж на что выглядел робко по идейным устремлениям сборник Никитина, изданный графом Д. Н. Толстым, так и в нем обнаружилась «крамола» религиозного оттенка. 23 мая 1855 г. Д. Н. Толстой сообщал Второву: «Духовная цензура так долго задержала стихи Никитина, любезный Николай Иванович, что я уехал из Санкт-Петербурга, не дождавшись их выхода. Вот причина, почему они не изданы». Камнем преткновения послужило «Моление, о чаше». Духовное ведомство усмотрело в поэтически переданных евангельских легендах угрозу церковным устоям. Казалось бы, уставший от схваток с цензурой поэт отступит и обратится к более спокойным темам. Нет, он бился с нею до последних дней. М. М. Достоевский, вместе со своим братом редактировавший журнал «Время», в феврале 1861 г. писал де Пуле об очередной неудаче: «Что же касается до стихотворения Никитина, то его «Поминки» запрещены цензурой». В образе павшего от непосильной лямки крестьянского коняги трусливым чиновникам небезосновательно виделся символ смертельно уставшего от нужды и трудов хлебопашца:
Эх, конь безответный, слуга мужика,
Была твоя служба верна и крепка!
Побои и голод — ты все выносил
И дух свой на пашне, в сохе испустил.
Особо внимательно было «недремлющее око» к демократическому журналу «Русское слово». Его издатель Г. Е. Благосветлов 26 октября 1860 г. писал де Пуле: «Передайте мой поклон милейшему Никитину и скажите ему, что стихотворение его («Теперь мы вышли на дорогу…» — В. К.) запрещено. С нами случился цензурный погром… Цензура вообще беснуется, и нас отдали кретину». Лишь спустя четверть века стало возможным познакомиться со строками, в которых подспудно звучал призыв к борьбе с крепостничеством.
Цензурные частоколы обходили по-разному: пользуясь глупостью и ленью иных чиновников, взывая к их разуму, задабривая их подношениями… Но встречались в стане цензуры, хотя и очень редко, люди порядочные, предпочитавшие поступиться выгодной карьерой, только не нравственными принципами. Один из них — Николай Федорович фон Крузе, «благословивший» целый ряд никитинских произведений. Служба его в Московском цензурном комитете продолжалась всего около четырех лет, с 1855 по 1858 г., но благодарной памяти русских писателей ему хватило на всю жизнь.
В секретных бумагах московского генерал-губернатора графа А. А. Закревского, в «Списке подозрительных лиц в Москве», о нем сказано: «Цензор, приятель всех западников и славянофилов… корреспондент Герцена, готовый на все и желающий переворотов». Когда Крузе «убрали», приветственный адрес ему подписали 49 русских литераторов, среди них Чернышевский, Добролюбов, Салтыков-Щедрин, Некрасов.
Цензурная история никитинского «Кулака» и ряда других сочинений была благополучной благодаря сочувственному к ним отношению уже попавшего тогда под подозрение чиновника. «Вчера я имел несчастие узнать печальную новость об удалении фон Крузе с поприща его благотворной деятельности, — писал Никитин 2 января 1859 г. — Грустно! Наша литература понесет в его лице огромную потерю». Поэт не ошибся. Доказательство тому — нелегкая цензурная судьба сборника «Воронежская беседа на 1861 год», где печатались два крупных произведения Никитина — поэма «Тарас» и «Дневник семинариста». Сообщая о прохождении последней вещи через казенное чистилище, он писал одной из своих корреспонденток: «Цензура долго меня мучила, наконец, пропустила ее с некоторыми пробелами».
МГНОВЕНИЯ ЛЮБВИ
Никитин не смог бы признаться даже самому себе, что никого не ждал он в своем книжном магазине-читальне с таким волнением, как эту стройную черноволосую девушку с милой застенчивой улыбкой. Он, конечно, хорошо ее помнил по встречам в Дмитриевке, когда гостил там у Плотниковых. Изредка невольно напоминал о ней ее брат, учившийся в кадетском корпусе и иногда заглядывавший посудачить к одному из квартирантов в доме Никитиных. Год назад ее двоюродная сестра, молодая хозяйка приветливой Дмитриевской усадьбы Наталья Вячеславовна вышла замуж за надворного советника Р. X. Домбровского. Старик Плотников вскоре умер; как говорил Никитин, «в семействе явились новые отношения лиц одного к другому…», и наведываться в гостеприимную прежде деревенскую обитель стало неловко. Молодые владельцы имения были по-прежнему с ним хороши, но повышенная деликатность Ивана Саввича, боязнь нарушить супружескую идиллию мешали ему бывать у прежних добрых знакомых. Но симпатичную родственницу и соседку Натальи Домбровской, живущую неподалеку от Дмитриевки на маленьком хуторе Высоком (всего-то 15 дворов), Никитин иногда видел, а однажды летом даже осмелился на правах старинного приятеля Плотниковых нанести мимолетный визит их племяннице. Встреча с ее родителями вышла несколько чопорной: ритуально представились («Честь имею свидетельствовать свое всенижайшее почтение»), поговорили о пустячных новостях, обменялись обычными любезностями, и поэт укатил восвояси. После того визита мартовским холодным днем 1860 г. Никитин неожиданно получил в магазине записку от милой высоковской знакомой. Она просила выслать ей книги.
«Вы не можете себе представить, какое наслаждение принесли мне написанные Вами строчки! — отвечал Иван Саввич. — Мое воображение тотчас перенесло меня в Ваши края. Я вспомнил и темный сад… и светлый пруд, и покрытые золотистой рожью поля, по которым я подъезжал когда-то к Вашему дому, одиноко стоящему на совершенно открытой местности».
Через некоторое время хорошенькая читательница вновь обратилась к нему за книгами, а затем сама пожаловала в магазин. С тех пор он не находил себе места, поджидая весточки из Высокого.
Осенью 1860 г. Иван Саввич решился побороть свою стеснительность и заехать в гости к приглянувшейся ему девушке. Увы, не пришлось: то проклятая хвороба, то торговые дела… Одним словом, никудышный кавалер, да и только.
Имя этой девушки долго оставалось неизвестным почитателям никитинского таланта — лишь спустя полвека после смерти поэта впервые назвали ее фамилию.
Его избранница Наталья Антоновна Матвеева родилась 2 октября 1836 г. в местечке Златополь Чигиринского уезда Киевской губернии, входившей тогда в Царство Польское. Отец ее, Антон Егорович Матвеев, служил в то время подполковником, командиром 3-й конноартиллерийской бригады. Сын незнатного ротмистра, он вплоть до отставки в 1852 г. вел кочевую военную жизнь. Свою карьеру начал прапорщиком во французскую кампанию 1815 г., закончил генерал-майором, командиром воронежского ополчения в Крымскую войну. Исправно и терпеливо тянул Антон Егорович служебную лямку. В формулярном списке артиллериста пометки: «жалобам никаким не подвергался», «оглашаем и изобличаем в неприличном поведении не был». Опытный служака прошел походами вместе с семьей тысячи верст; скитальческую судьбу мужа безропотно разделяла сестра помещика В. И. Плотникова — Варвара Ивановна. В конце 40-х годов чета Матвеевых осела на Постоянное жительство на необжитом хуторе Высоком Землянского уезда Воронежской губернии (местечко это еще называлось «Веселое», иногда «Натальино»).
В семье росло семеро детей, всех их надо было «вывести в люди». Потекла размеренная жизнь помещиков средней руки с ее непременными хлопотами.
Наталью Матвееву десятилетней определили в Варшавский Александринско-Мариинский девичий институт. Позже девушка иронически вспоминала: «…я воспитывалась в Польше на французский лад», говорила о «пустейших» сочинениях, которыми пичкали в этом учебном заведении. Но, как можно убедиться из писем Никитина, она настойчиво старалась избавиться от «клочков» своего образования упорным самостоятельным чтением, изучением лучших произведений русской и французской литературы. В пору знакомства с поэтом Наталья не без благотворного влияния своего наставника избавилась от поверхностного светского лоска, интересовалась проблемами, обычно чуждыми и скучными избалованным «барышням». «Прочтите, пожалуйста, Белинского, — рекомендует Никитин своей корреспондентке. — В его разборе соч. Пушкина Вы познакомитесь со взглядами на женщину самого Белинского и передовых людей его времени». Девушка прислушивалась к ненавязчивым советам Ивана Саввича, часто брала книги в его магазине-читальне. Однажды он писал ей: «Вы переросли целою головою окружающую Вас толпу знати и незнати…».
Несмотря на разницу в воспитании, несхожесть атмосферы, в которой они росли, их многое сближало: сочувствие к простолюдину, вера в его лучшую долю, преклонение перед искусством, природой. «Вы любите природу, стало быть, меня поймете», — писал поэт.
Свидания Никитина с Матвеевой были редкими и короткими, им приходилось скрывать свое крепнущее чувство от настырных чужих глаз, считаться, как он выразился, «с этими требованиями жителей трущоб…».
Никитинские письма к Наталье Матвеевой до сих пор главный источник их короткой драматической повести, удивительный по своей психологической наполненности и чистоте роман-исповедь, в котором предстает личность высоких нравственных принципов. Если читать этот роман, как верующий Библию, как мать сыновнюю весточку, как ученый манускрипт, он откроет нам многое…
Никитинские письма это признательность и ожидание чуда: «Какая у Вас должна быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу!»
Сдержанная обидчивость и лукавая простота: «…скажите мне слово, сделайте один намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен немедленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я ничего не мог сказать… Мир! мир!»