Скрытая ревность и шутливое балагурство: «…а этот господин стоит за Вашим стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только не вслух, а на ушко: «Теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой».
Как и пристало женщине, она еще более ревнива и ранима. Она не прощает даже намека на прошлое… Ее можно понять: Никитину за тридцать, он знаменит, даже моден в светском кругу. Что там говорить, порой в невинном альбомном посвящении поэта она склонна была видеть интимное откровение, в обычном комплименте — многозначительный знак близости, в тонкой любезности — Бог знает какой намек.
Пылкая, впечатлительная натура Никитина не была равнодушна к женской красоте; он увлекался, на какое-то время невольно колебались его внутренние принципы. Однако от слов и мыслей поэта до его действительных поступков всегда лежала глубокая пропасть. Никитин не мог пойти на решительный шаг, не убедившись в серьезности и взаимности чувства. Суровая самокритичность, рыцарский такт, моральная собранность, граничащая с аскетизмом, — все это в природе его характера.
В эпистолярном никитинском романе мы не находим открытого признания — лишь однажды с его уст сорвалось заветное слово, но сам он так смутился, что поспешил превратить сказанное в шутку. Ожидая от Натальи Матвеевой ее фотопортрет, Иван Саввич признается: «…я положил бы его перед собою и долго с любовью… как видите, голова моя немножко расстроена».
И все-таки в его письмах к Наталье Матвеевой объяснения в любви прорываются. Они в великолепных пейзажных зарисовках, набросанных легко и свободно; картины природы живут его глубоко сокровенной жизнью, в них внутренний лирический диалог, который он, по робости, при встречах с ней не смеет вести. «Если бы Вы знали, какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром пение жаворонка; 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья». Или вот тот же мотив: «У нас чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное, такое голубое, в окна заглядывает веселое солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья…».
Никакой интимной тайнописи между строк здесь нет, однако сердце его открыто, оно бьется по-юношески неистово и свято.
«А что же стихи? — спросит искушенный читатель. — Где его любовная лирика? Такая, как у Пушкина, Тютчева, Аполлона Григорьева…».
Его любовная лирика как таковая не состоялась — не будем говорить об «альбомных побрякушках» и случайных полуудачных вещах. Кто знает, улыбнись ему судьба, может быть, его муза запела бы и светлую любовную песню. Ведь было же ее обещание:
Как мне легко, как счастлив я в тот миг,
Когда, мой друг, речам твоим внимаю
И кроткую любовь в очах твоих,
Задумчивый, внимательно читаю!
Тогда молчит тоска в моей груди
И нет в уме холодной укоризны.
Не правда ли, мгновения любви
Есть лучшие мгновенья нашей жизни!
Или вот стихотворение, отмеченное придирчивым Добролюбовым «даже недурно» и ставшее известным романсом Н. А. Римского-Корсакова:
В темной чаще замолк соловей,
Прокатилась звезда в синеве;
Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,
Зажигает росу на траве.
…19 апреля 1861 г., в ясный солнечный день, он провожал Наталью Матвееву домой и тогда же вспоминал длинную, покрытую пылью улицу, некстати попавшую им навстречу «несносную» даму, ворота, подле которых он стоял с поникшей головой. Вечером того же дня родилось стихотворение, единственное ей посвященное, если не считать еще одного экспромта, которому он не придавал никакого значения. Стихотворения этого он не отдавал в печать, так как видел в нем лишь свое, личное, нечто вроде записки на память:
На лицо твое солнечный свет упадал,
Ты со взором поникшим стояла;
Крепко руку твою на прощанье я жал,
На устах моих речь замирала.
Я не мог от тебя своих глаз отвести,
Одна мысль, что нам нужно расстаться,
Поглощала меня. Повторял я: «Прости!» —
И не мог от тебя оторваться.
Последняя строфа напоминает внезапный, крик среди ночи:
Догорела свеча. Бродит сумрак в углах,
Пол сияет от лунного света;
Бесконечная ночь! В этих душных стенах
Зарыдай, — не услышишь ответа…
Ответ он услышал. 7–8 мая Иван Саввич обещал непременно приехать на хутор Высокий, чтобы просить руки Натальи Антоновны. Проговорился о своих радостях и надеждах только одному «поверенному», Ивану Ивановичу Зиновьеву, близко к сердцу воспринявшему приятную новость.
А что же она? Письма ее к Никитину не сохранились. Позже, когда история эта завершилась, она приоткрыла тайну одному из друзей Ивана Саввича: «…все прочие предполагали хорошее знакомство — не более. Да я-то знаю, что вышло бы из его поездки к нам в мае 1861 г.». А. С. Суворин 27 декабря 1861 г. писал де Пуле: «Она любила Никитина, и очень любила; в последнее время и его чувство сильно перетягивало на сторону Матвеевой… — он сознавался мне в этом».
КРЕСТЬЯНСКОЕ СЧАСТЬЕ
В одном из писем к Н. А. Матвеевой Никитин признавался, что благодаря встречам с ней он стал похож на человека, «который после долгого заключения в душных и темных стенах вышел, наконец, на свежий воздух и спешит наглядеться на синее небо, на широкое поле, цветы и деревья».
Несколько иные обстоятельства заставляют вырваться на простор героя никитинской поэмы «Тарас», но между ним и его создателем есть одно внутреннее родство — мечта о счастье.
«Мне тесно тут», — говорит крестьянин Тарас, покидая сумрачный дом, где отец «называл наукой кнут», где мать представляла забитое испуганное существо. «Я с горя тут изныл», — бросает он в другом варианте поэмы, отправляясь в чужие дали. Герой этот — не ленивец, не пьяница, не сребролюбец; его гонит из родной деревни тоска по вольной жизни, стремление увидеть такую землю и таких людей, чтобы душа пела:
А радости?.. иль нет их в темной доле,
В суровой доле мужика?
Иль кем он проклят, проливая в поле
Кровавый пот из-за куска?..
Тарас — крестьянский богатырь-работник, за какое бы дело он ни взялся — все у него, как у героя А. В. Кольцова, спорится:
Он едет лугом — будит луг,
Поедет лесом — темный лес проснется,
И с ним поет, как старый друг.
Косарь-молодец — не какой-то там «выжига», он всегда готов заступиться за сирого и слабого:
Чуть мироед на бедняка наляжет, —
Тарас уж тут. Глаза блестят,
Лицо бледнеет… «Ты не трогай! — скажет, —
Не бей лежачих! Не велят!»
В другой редакции поэмы это место проникнуто еще большим социальным содержанием:
Упрям и вспыльчив, он любил замашку —
Ругнуть зажиточного мужика,
Зато готов был снять с себя рубашку,
Когда в нужде он видел бедняка.
Необычный герой не только среди унылых никитинских трудяг, но и во всей русской поэзии тех лет. Необычность эта еще в том, что правдолюбец явился главным персонажем поэмы, жанра, где до того бродили скучающие «лишние люди», где мужичку в крайнем случае отводилась полуэкзотическая фоновая роль.
Свой новаторский замысел Никитин осуществлял более пяти лет, с 1855 г., то обращаясь к рукописи, то оставляя ее. Известны четыре редакции поэмы: автор занимался не только стилистической шлифовкой, но и явно расставлял социальные акценты, усиливая общественное звучание характера. Постепенно из сельского забулдыги, эдакого рубахи-парня, гибнущего «от порчи», то есть проклятой чарки, вырастал стихийный и наивный искатель справедливости и счастья для трудового человека.
Вернемся к сюжету поэмы. Не находит Тарас желанной воли и душевного покоя и на Дону, где виделся ему «рай в степях». Трудился он здесь не хуже кольцовского «Косаря» — во второй редакции произведения эта сцена выглядит так:
От радости вся кровь в нем заиграла,
Когда в степи он размахнул косой;
Как молния его коса мелькала,
Под ней трава ложилась полосой.
Крестьянская работа по сердцу Тарасу, но что-то надломилось в нем, его активная коллективистская натура уже не довольствуется свежими копнами, он задумывается над вопросами посложнее: почему мужицкая доля связана единственно лишь с хлебом насущным («Заботы всё одне!..») почему исстари пахари живут в грязи и ложатся в гроб, так и не познав иной радости, кроме преодоления крайней нужды:
И сгнили… Точно смерть утеха!
Ищи добра, броди впотьмах,
Покуда, свету божьему помеха,
Лежит повязка на глазах…
Кажется, вот-вот откроется тайна скитаний героя, спадет с его глаз повязка и предстанет мир, где не только полны закрома, но и полна высшего смысла жизнь человека-труженика. Он бродит по свету, так и не находя внутренней, духовной опоры крестьянского бытия. Неугомонный Тарас пытается развеять свою неутешную тоску в борьбе с грозной стихией («Схватил весло, — и тешился грозою, По гребням волн перелетал»), в разуд