алом дружном напеве («Гуляй, ребята! Вот моя мошонка! Да грянем песню… помогу!»), однако опять никнут его неосознанные порывы и грызет душу смутный непокой. Подался герой в бурлаки, исправно тянул лямку, но и эта адова работа не вышибла из его головы какой-то одолевающей его потаенной мысли. Непонятен этот силач-добряк и друзьям:
«Вот мы вчера к Тарасу приставали,
Куда, — не пьет! Такой чудак!» —
«А что, Тарас, ты, право, крепче стали», —
Сказал оборванный бурлак…
«Где ж доля-счастье?..» — спрашивает «стальной» мужик и не находит ответа, погибая в разбушевавшихся волнах при спасении товарища. А может, измученный и опустошенный, добровольно нашел конец в пучине?..
Хотел он крикнуть — замерло дыханье.
И в воздухе рукой потряс,
Как будто жизни посылал прощанье,
И крикнул — и пропал из глаз…
Поэма-загадка. Главный герой — напрасно погибшая народная силушка. Все комментаторы «Тараса» в один голос заявляли о незавершенности произведения, несоответствии заложенного в нем мощного духовного потенциала облегченной развязке. В поэме, замечает Н. Н. Скатов, не было опоры на широко охваченную жизнь народа. По замыслу автора, «Тарас» должен был представлять крестьянскую эпопею, в которой масштабно ставились самые насущные вопросы современности. А. С. Суворин, свидетель создания этой вещи, писал: «…Задумана была поэма, как нам известно, в широких размерах: Тарас должен был пробиться сквозь тьму препятствий, побывать во всех углах Руси, падать и подниматься и выйти все-таки из борьбы победителем! Никитин хотел сделать его олицетворением энергии…»
Почему же поэт не выполнил поставленную задачу? Во-первых, между началом работы над поэмой и ее завершением пролегло время, изменившее художественное мировоззрение Никитина от романтических представлений до реалистических, чему способствовала и сама эпоха ломки обветшалых российских устоев. Во-вторых, у автора не имелось еще достаточного опыта овладения трудным лиро-эпическим жанром. В-третьих, русская литература не дала еще тогда примеров, когда героем поэмы выступал бы крестьянин. Не ставили перед собой такой рискованной задачи ни Н. П. Огарев, ни Н. А. Некрасов, ни другие поэты, которых особенно волновала судьба мужика. Известен лишь «очерк в стихах» И. С. Аксакова «Бродяга» (первая часть напечатана в 1852 г.), но и его нельзя рассматривать как удачную попытку «окрестьянить» поэму. Так что, можно сказать, Никитин своим «Тарасом» опередил других поэтов, задолго до Н. А. Некрасова поставив вопрос, «кому живется весело, вольготно на Руси», предвосхитив изображение тех явлений, к которым в будущем обратится демократическая литература.
Критики «Сороки» (такое имя получил никитинский герой-непоседа в первоначальном варианте) упрекали поэта за композиционную рыхлость произведения, «невыдержанность» характера народного заступника, растратившего свою энергию в бытовых неурядицах. Однако нельзя отрицать в Тарасе незаурядную крестьянскую личность с явно выраженными общественными инстинктами, естественность этой натуры, ощущающей непосредственную связь с природой, выступающей, как правило, на стороне правдоискателя. Пейзажные картины в поэме, написанные сочно, колоритно, как бы восполняют недостаток психологической глубины в обрисовке новоявленного Ильи Муромца. Это и неброская среднерусская равнина, и шумно-пестрая вольница Дона, и раздолье казачьей степи. Привлекательна фольклорно-сказовая речь персонажей, великолепно передающая оттенки их настроений и характеров.
Автор анонимной рецензии в «Современнике» назвал «Тараса» «украшением» книги, где она печаталась. Были на поэму и холодно-сдержанные критические отклики. Позже отношение к этому произведению колебалось — от вежливо-почтительного до восторженного. Симпатизировавший музе Никитина поэт Сергей Городецкий так определял глубинное значение этого сочинения: «…громче гибели Тараса звучит вопрос, обращенный к черной, потной, закабаляющей навек жизни: «А радости? иль нет их в тёмной доле?», «Трудись, трудись… но жить когда?» Этот властный голос жизни, желающей быть свободной и прекрасной, раздавшийся из уст степного поэта, составляет, быть может, главную и до сих пор недостаточно еще понятую тему его поэзии, тему, которой предстоит власть над сердцами поколений более прочная, чем темам гражданского плача».
«ДЕЛО НАСТАЛО ЖИВЫМ»
«ПРИКОВАННЫЙ СОКОЛ»
«Властный голос жизни» — голос борьбы за свободу закрепощенного народа — все отчетливей слышится в стихотворениях Никитина зрелого этапа творчества. В период первой революционной ситуации в России эти произведения звучали как призыв сбросить оковы крепостничества. От последних «песен унылых», таких, как «Портной», «На пепелище», «За прялкою баба в поняве сидит…», поэт все активнее переходит к мотивам общественного протеста; даже в кладбищенский сюжет «Погоста» врывается оптимистическая нота:
Мир вам, старые невзгоды!
Память вечная слезам!
Веет воздухом свободы
По трущобам и лесам!
Вершиной его последних лиро-эпических творений стал «очерк в стихах» «Хозяин», где старая для него тема семейного деспотизма приобрела драматическое вольнолюбивое звучание. В доме купца-самодура звучит песня загубленного им сына:
«На старом кургане, в широкой степи.
Прикованный сокол сидит на цепи.
Сидит он уж тысячу лет,
Все нет ему воли, все нет!
И грудь он когтями с досады терзает,
И каплями кровь из груди вытекает.
Летят в синеве облака,
А степь широка, широка…»
Никитин придавал своему «Хозяину» и прежде всего включенной в него символической песне о «прикованном соколе» принципиальное значение — не случайно именно это стихотворение он с успехом прочитал 9 апреля 1861 г. в Воронеже на благотворительном концерте в пользу воскресных народных школ (исполнил он также рассказ Н. Успенского «Обоз»). «Возвращаясь с литературного вечера, — вспоминает очевидец-современник, — мы с большим волнением повторяли:
Сидит он уж тысячу лет,
Все нет ему воли, все нет!
Но нужно было услышать самого автора, чтобы почувствовать всю волнующую силу этих стихов. Бледный, с горящими глазами, голосом, в котором слышались тоска и негодование, поэт воспроизводил незабываемую картину просторов степной дали и неба и рядом с этим рвущегося на волю сокола».
Никитинская октава «На старом кургане…», если говорить о сроках ее публикации в журнале «Время», стала его своеобразным гражданским завещанием. Положенный на музыку Василием Калинниковым «Прикованный сокол» позже превратился в популярный романс. Рассказывают, когда русские изгнанники находились в Женеве на положении политэмигрантов, они с большим чувством исполняли его в кругу друзей.
Предстоящая реформа 1861 г. горячо обсуждалась в кругу воронежских друзей Никитина. Еще в 1858 г. Н. И. Второв, сам десять лет тому назад отпустивший в Казани на волю своих дворовых людей, составил записку в пользу освобождения крестьян. Он же 6 августа 1858 г. писал из Петербурга воронежскому знакомому Н. Е. Гаршину (родственнику писателя В. М. Гаршина) о возможных кровавых последствиях «столь ненормального положения крепостных крестьян, которое ни в коем случае не могло долго удержаться». Характерны иронично-хлесткие комментарии Н. И. Второва на полях статьи либерала-реформатора К. Д. Кавелина «О крепостном праве в России». Так, в сноске к абзацу, раскрывающему невыгодность подневольного труда земледельцев, имеется пометка, в которой содержится явный намек на медлительность в проведении реформы представителей царской верхушки. Оценка статьи и направления мысли буржуазного реформатора видна из реплик его критика: «можно ли писать такой вздор…», «хоть и чувствует, что мало знает, а все учит» и т. п.
Вопрос о судьбе «прикованного сокола» живо интересовал Никитина; его письма к Второву и другим корреспондентам полны тревожных размышлений об освобождении русского мужика из-под ярма крепостного рабства. Причем в начальный период обсуждения этой проблемы поэт еще испытывал некоторые иллюзии относительно решения крестьянского будущего «сверху» и был захвачен намечавшимся демократическим процессом, хотя, правда, и беспокоился за его свободное течение («Не будет гласности, — писал он, — не будет и толку; без нее возгласы о взятках и проч. и проч. — выстрелы на воздух»). Когда в Воронеже, как и в других городах, возник соответствующий комитет, поэт испытал разочарование в результатах его деятельности. «О наделе землею нет и помину, — сообщал он Второву о демагогических разглагольствованиях местных помещиков. — Заметьте, что это мнение — почти общее. Как Вам покажутся наши господа с таким умом и гуманностию такого рода? Здешние крепостники во главе с князем И. В. Гагариным делали все, чтобы реформа обернулась новой изощренной кабалой для крестьян». О воронежских «либералах» язвительно писал герценовский «Колокол» 1 марта 1861 г.
Никитин жадно ловил все известия, касавшиеся глубоко волновавшей его проблемы, выражал крайнее нетерпение, если запаздывали свежие сообщения от Второва, вместе с чиновниками-сослуживцами занятого в министерстве внутренних дел черновой работой этого рода: «Скажите, ради Христа, что у Вас нового, в каком положении вопрос об улучшении быта крестьян, — теребил он друга, раздраженно отзываясь о воронежских обскурантах: — Некоторые помещики поговаривают, что, Бог даст, все останется по-старому; слышите ли: Бог даст!»
Примечательно, что поэт одним из первых разглядел истинное лицо Шедо-Ферроти (псевдоним реакционного литератора, агента царского министерства в Брюсселе Ф. И. Фиркса), познакомившись с французским оригиналом его статьи «Этюды о будущем России», в которой с целью предотвращения революции проводилась гнусная идея личного освобождения крестьян без земли в течение двадцати лет. Объясняющийся по-французски русский барин, комментировал Никитин, пуще всего страшится слова «свобода», боится раскрытия литературой общественных язв. Можно предположить, что свое возмущение позицией «русского барина» автор строк «Падет презренное тиранство…» передал молодому приятелю Л. П. Блюммеру, выступившему позже, как и Д.