И. Писарев, против клеветнической брошюрки Шедо-Ферроти (Фиркса), направленной в адрес Герцена.
Высочайшее положение о «даровании» крепостному народу свободы было объявлено в Воронеже 10 марта 1861 г.
«Манифест об освобождении крестьян был принят довольно холодно», — писал Никитин по этому поводу и беспокоился, что «в некоторых закоулках нашей святой Руси не обойдется без больших или меньших волнений, а это было бы грустно».
Поэт не ошибся в своем предвидении. Как и по всей стране, в Воронежской губернии вспыхнули крестьянские бунты. Отказавшиеся принять «Уставную грамоту» крестьяне села Верхняя Тишанка подожгли помещичьи постройки, начали рубить барский лес, оказывать сопротивление властям. Прибывшие три батальона солдат учинили зверскую расправу над «смутьянами», позже многих сослали в Сибирь. Губернатор Д. Н. Толстой вспоминал эту и другие экзекуции: «У меня в губернии нашлось более 10 тысяч душ крестьян в одном уезде, оказавших открытое неповиновение полиции. Я должен был ехать на место, взяв с собою командированного ко мне генерала свиты Его Императорского Величества (Н. К. Мердера. — В. К.). Неповиновение было прекращено только с помощью силы». Об этом побоище сообщил «Колокол», за что, кстати, его сиятельство был очень обижен на Герцена. Нельзя не упомянуть, что И. С. Никитин к тому времени уже не питал иллюзий относительно просвещенности своего бывшего издателя-мецената. «Г[раф] Т[олстой], — писал он, — не оправдал надежд, которые возлагало на него воронежское общество…» — и далее говорил о тщеславных замашках титулованного администратора.
Среди других крупных крестьянских волнений в ответ на грабительские условия реформы 1861 г. следует назвать бунт жителей Новохоперского уезда Воронежской губернии. Пороли «свободных» мужиков здесь также нещадно. Участвовавший в усмирении офицер П. М. Невежин, позже сочинитель, вспоминал в своем сборнике «В бою и другие рассказы» об экзекуции в сельце Пыховка: «Большинство не выдерживало физической боли и скоро выкрикивали согласие идти на работу, но добрый десяток следовал примеру своего вожака, и им также «всыпано» было по двести ударов». Поистине, как писал Никитин в стихотворении «Постыдно гибнет наше время!..», «Нас бьют кнутом, нас мучат палкой, Дурачат, грабят, как хотят…» (эти последние две строки автором были зачеркнуты в рукописи и не вошли в окончательный текст).
Бурная общественная весна 1861 г. вызвала жаркие дискуссии об экономическом и культурном будущем России. Демократ-просветитель Никитин нередко делился на этот счет своими мыслями с Натальей Матвеевой, несколько растерявшейся в обстановке происходящих перемен и видевшей равнодушие простого народа к реформе. «Его апатия, — убеждал ее поэт, — имеет исторический смысл, но она уступит духу нового времени, духу просвещения и развития. Поймите, какое светлое будущее ожидает наше потомство, какая лежит перед нами широкая дорога! У меня дыхание охватывает от восторга, когда я об этом думаю!..»
Ненавидевший пустое фразерство Никитин обращается в это время к конкретным просветительским действиям; в качестве содержателя книжного магазина-читальни увеличивает число своих подписчиков до двухсот, хлопочет о выпуске воронежского литературного сборника, участвует как официальный учредитель в открытии воскресных народных школ (в одной из них в августе 1861 г, было до 170 учеников), заботится о создании в городе общества распространения грамотности, женской гимназии и т. д. Эти и другие полезные меры повышения народного самосознания требовали энергии, времени и настойчивости. Не считаясь со своим слабым здоровьем и занятостью книжной торговлей, он, по его словам, проводил эти идеи в жизнь «направо и налево». Много позже появились историки, снисходительно причислявшие все эти добрые начинания к так называемой «теории малых дел». Так могли думать лишь абстрактные гуманисты-празднословы. Между прочим, царские высокопоставленные чиновники смотрели на подобные «малые дела» иначе.
Известно, как подозрительно отнеслось правительство к неожиданным смелым росткам народного просвещения. К примеру, министр внутренних дел в 1862 г. послал всем начальникам губерний, в том числе и воронежскому, циркуляр, в котором, в частности, негодовал, что «надзор за воскресными школами и народными читальнями оказался недостаточным», что «под благовидным предлогом распространения в народе грамотности люди злоумышленные покушались в некоторых воскресных школах развивать вредные учения, возмутительные идеи, превратные понятия о праве собственности и безверии».
Никитин не дожил до крушения своих демократически-просветительских надежд, пылко веря в молодые общественные силы, которым предстоит по-настоящему обновить Россию. Еще в 1858 г. на всю страну прозвучала его пророческая «Песня», которую позже исполняли на мотив «Смело, товарищи, в ногу…» народовольцы и революционеры более младшего поколения:
Медленно движется время —
Веруй, надейся и жди…
Зрей, наше юное племя!
Путь твой широк впереди.
Молнии нас осветили,
Мы на распутье стоим…
Мертвые в мире почили,
Дело настало живым.
В заключение поэт — буревестник 60—70-х годов призывает:
Рыхлая почва готова,
Сейте, покуда весна:
Доброго дела и слова
Не пропадут семена.
Где мы и как их добыли —
Внукам отчет отдадим…
Мертвые в мире почили.
Дело настало живым.
Чеканность ритма, афористичность образов-символов, оптимизм взгляда в грядущее сделали эту «Песню» популярнейшей в среде демократической молодежи.
«Русская весна» 1861 г. стала тем рубежом, который обозначил будущую расстановку литературно-общественных сил. М.Ф. де Пуле, «человек кабинета и письменного стола», как он говорил о себе, считал реформу 1861 г. тем историческим событием, которое решило многие «проклятые вопросы» современности. Михаил Федорович был очень противоречив, нередко ставил нравственную сердцевину человека выше его политической ориентации. Даже когда уже определится реакционное лицо публициста де Пуле, он напишет П. И. Бартеневу: «Гоните в шею Каткова (редактора «Русского вестника». — В. К.), Аксакова (Ивана Сергеевича, известного славянофила. — В. К.) и всех нас, напускающих дым и туман». Тогда же о последнем скажет: «Аксаков мне просто противен». Осенью 1861 г. лицо де Пуле вполне откроется в его отчаянных спорах с А. С. Сувориным, перешедшим в лагерь «Современника». «Что мне за дело до учености и… личных качеств — бова (Н. А. Добролюбова, — В. К.) и Чернышевского, — сердито скажет Михаил Федорович Суворину 28 сентября 1861 г., — пускай они умные и достойные люди, — верю, что они не подлецы, но вижу, что они (умышленно или неумышленно) содействуют подлому делу — распространению невежества… Всем нам нужно дружное содействие, а не наглая брань», и далее тирады о «матушке — безграмотной России», людях «спокойного прогресса, а не безумных анархических тенденций» и т. д. и т. п. Короче, в позиции А. С. Суворина 1861 г. «эластичный консерватор» де Пуле чувствовал двойственность, которая не соответствовала его морально-эстетическим нормам.
Суворин упорно отбивался от эпистолярных атак де Пуле, защищая право на собственное видение литературно-общественных событий, и скоро, как вынужден был признаться Михаил Федорович о противостоянии сторон, «между нами пробежала кошка». Говорить о принципиальном мировоззренческом противоборстве между ними в 1861 г., пожалуй, еще рано, но наметившийся кризис доверия по социальным и нравственным мотивам уже обозначился. Позже он приведет к краху обеих личностей, но пока и тот и другой были небезразличны Никитину, видимо, глубоко не знавшему всей подоплеки этой внутренней борьбы. К тому же и де Пуле и Суворин были людьми скрытными, не склонными к эмоциям и откровенности.
Иван Саввич тонко чувствовал эту сердечную замкнутость обоих приятелей — недаром свои самые задушевные помыслы весны 1861 г. он открыл ни тому, ни другому, а скромному канцеляристу Ивану Ивановичу Зиновьеву.
УТРАЧЕННЫЕ НАДЕЖДЫ
Напомним: 7–8 мая 1861 г. Иван Саввич обещал приехать на хутор Высокий к Наталье Матвеевой, чтобы просить ее руки. Легко представить, как радовался и волновался поэт, обожествлявший свою избранницу и считавший создание семьи святым делом. «Если я буду у Вас, Вы не обращайте внимания… Позвольте, совсем не то… — теряется он перед самой главной встречей. — Я знаю только одно, — заключает влюбленный накануне решающего свидания, — что Вы окружены такою атмосферой, которая веет жизнью и счастьем на всякого к ней приближающегося».
Он полон радужных планов и надежд, которыми спешит поделиться с самыми близкими. «Первого мая мы вместе были на даче у Михайловых, — рассказывал посвященный в тайну Никитина И. И. Зиновьев, — где он высказывал свои предположения, что вот он поедет сначала в деревню к генералу Матвееву, а там в конце июня в Москву и Петербург вместе со мною…». Очевидно, поездка на этот раз предполагала не только улучшить книготорговлю (она шла неплохо), но и знакомство с известными писателями. Как много могло бы внести это путешествие в его скудную на столичные литературные знакомства биографию.
Все рухнуло… Его «злой судьбе», как он выразился, угодно было распорядиться иначе. В тот первомайский злополучный день, распивая чаи на довольно еще холодноватом воздухе на даче купца А. Р. Михайлова и гуляя по саду до сырого позднего вечера, он, как бы сегодня сказали, схватил острейшее воспаление легких.
«Господи! нужно же мне было заболеть в такое время, когда я представлял себе впереди столько задушевной радости, столько отрадных, дорогих сердцу дней!..» — с отчаянием винится он в письме к Наталье Матвеевой и тут же храбрится, обещая за день-другой выкарабкаться из глупой беды и даже опередить эту весточку своим появлением перед милой молодой хозяйкой хутора Веселого.