«Дневник семинариста» пробил брешь не только в бурсацкой теме (хлынули воспоминания воспитанников духовно-учебных заведений, публицистические статьи и т. д.), но и вообще в антиклерикальной русской прозе. За Никитиным своей дорогой пошли Н. Г. Помяловский, Н. С. Лесков, многие писатели 70—80-х годов.
ОСЕНЬ ЧЕРНАЯ
Никитину так и не довелось увидеть «Воронежскую беседу на 1861 год», где публиковался его «Дневник семинариста», отпечатанной, хотя корректурные листы он успел прочитать. Задержка с выходом сборника усугубляла и без того расстроенное здоровье. Подписчики его книжного магазина требовали книгу, а она все не поступала из Петербурга. «Словом — в чужом пиру я нашел похмелье и попал в весьма неловкое положение», — сокрушался Никитин. Страсти подогрел столичный журнальчик «Развлечение», в котором появилась разнузданно-игривая статейка одного из местных злопыхателей, противопоставившего «Воронежскую беседу» «Воронежскому литературному сборнику», издателем которого был купец-книгопродавец Н. В. Гарденин. «И составились два враждебные лагеря, два стана, смертельно друг друга ненавидящие, — потешался провинциальный забавник. — Словом, образовались две партии: партия никитинцев и партия гарденинцев. Это то же, что в старину Монтекки и Капулетти!» Потешные ужимки «Развлечения» появились, вероятно, с благословения его редактора Ф. Б. Миллера, очевидно, оскорбленного в свое время деликатным отказом весьма занятого Никитина участвовать в журнале. Подобным способом злопамятный редактор наносил удары исподтишка не только воронежскому поэту, но и Ф. М. Достоевскому, И. С. Аксакову, А. А. Григорьеву и другим.
Мелкие укусы «Развлечения» лишний раз ранили и без того смертельно больного Никитина. Трезво оценивая свое почти безнадежное положение, он вынужден был прекратить переписку с Натальей Матвеевой, иначе его письма к ней могли бы невольно напоминать выписки из «скорбного листа» — зачем бередить душу любимой девушке, которой он желал только добра. Как она реагировала на его молчание — неизвестно, в один из своих мучительных дней он сжег ее послания, и ни один чужой глаз так и не увидел обращенных к нему строк дорогого человека… (Осенью 1863 г. Н. А. Матвеева стала женой исправника Землянского уезда Воронежской губернии Петра Даниловича Ретунского; у них было шестеро детей; пережила она Никитина почти на 40 лет.)
«Писать более, право, нет мочи», — заключил Иван Саввич одну из своих последних записок к Анне Ивановне Брюхановой, жене приятеля. На фоне эпистолярного безмолвия летне-осенних месяцев необычно бодрым выглядит письмо поэта от 24 июля 1861 г. к А. С. Суворину, незадолго перед тем ставшему секретарем редакции московской «Русской речи». Стоящий у края могилы Никитин находит в себе силы поблагодарить опекаемого им молодого журналиста за комиссионерские услуги книжному магазину, позаботиться о его здоровье: «Так ли оно хорошо, что может выдержать постоянную умственную работу при сидячей жизни. Ведь это я говорю из любви к Вам и Вы, прошу Вас, не пеняйте на меня за мои предостережения». Мог ли предполагать поэт, что подающий тогда надежды его отчаянно радикальный знакомец, «душа моя», переживет его на целых полвека, станет известным журналистом и издателем, возглавит одно из направлений русской публицистики.
Книжная лавка оставалась в ту тревожную пору единственной отрадой для Никитина. Неимоверными трудами его любимое детище процветало; подобрались и надежные помощники: заведовал магазином дневавший и ночевавший там деятельный питомец Московского университета Н. Н. Чеботаревский, весьма толковыми оказались и мальчики, некие Акиндин и Миша. Хозяину все трудней и трудней становилось показываться в своем заведении, в последний раз он заглянул туда при обстоятельствах, прямо скажем, сверхдраматических.
Однажды, когда еле добравшийся до магазина Никитин, превозмогая очередной приступ болезни, лежал на диване, вошел высокий мужчина и спросил Ивана Саввича. Посетителем был В. А. Кокорев, тот самый, благодаря щедрым денежным займам которого стало возможно и открытие книжного магазина, и издание сборника 1859 г. До того меценат и благодарный ему поэт не встречались. М.Ф. де Пуле передает потрясшую его сцену. Иван Саввич встал с дивана, выпрямился во весь рост и, держа за руку В. А. Кокорева, срывающимся страстным голосом говорил: «…вы дали мне новую жизнь… вы… спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы здесь, в этом городе… здесь мне душно!..» Передать этот смешанный со слезами поток-монолог невозможно — это было похоже на исповедь человека, вытащенного из петли, но, увы, волею судьбы уже почти обреченного.
Вероятно, отдав великую дань благодарности своему добросердечному покровителю и облегчив тем самым душу, Никитин почувствовал себя готовым к худшему. 1 сентября он написал де Пуле записку с просьбой быть его душеприказчиком и прийти составить духовное завещание: «…и будьте со мною похладнокровнее при свидании, — умолял он, — иначе я не выдержу».
Последняя его воля была исполнена: согласно ей право на издание сочинений поэта с благотворительными целями передавалось Н. И. Второву, а все вырученные от продажи вещей средства предназначались близким и дальним бедным родственникам Ивана Саввича — при этом не были забыты не только Аннушка Тюрина, но и те люди (их более десятка), чьи имена почти не упоминаются в его биографии. И здесь Никитин остался верен себе — он не только воспевал священность семейных уз, но на пороге земного бытия, как мог, доказывал это конкретным гуманным делом. Но, мы помним, с не меньшим пафосом он всем своим творчеством проклинал семейный деспотизм. Имени отца в своем духовном завещании он не оставил…
Вести о безнадежном состоянии здоровья поэта дошли до Н. И. Второва, в то время совершавшего большое путешествие за границей с целью подготовки огромного труда о муниципальных устройствах городов в Европе. «Я, как брата, люблю Ивана Саввича, — писал Второв, — потеря его будет сильным для меня ударом». Еще недавно Второв звал Никитина в Петербург отдохнуть от постылого Воронежа, когда-то так же звал А. В. Кольцова для духовного спасения в столицу В. Г. Белинский. История повторяется.
Старший доктор Воронежской губернской больницы А. К. Тобин (иногда в переписке именуется Тобен) принимал все возможные меры для спасения пациента. Последний, уже давно изверившийся в возможностях эскулапов, все-таки цеплялся за советы лекаря. «Ведь вот чувствую, что без лекарства не проживу и двух недель, — говорил он, — а выпьешь несколько ложек микстуры, — ну, как будто и станет легче и надеждишка появится!»
Свидетели трагедии единодушно отмечали удивительное мужество поэта перед лицом смерти. Один из современников вспоминал его слова: «Духом я ничего, бодр и спокоен, но проклятое тело меня беспокоит…». Дабы поддержать этот дух, близкие в утешение рассказывали о происходившем как раз в то время в Задонске, в восьмидесяти верстах от Воронежа, открытии мощей святителя Тихона Задонского, давали читать Евангелие и прочие книги религиозного содержания. Некоторые очевидцы, пожалуй, преувеличивают молитвенное настроение Никитина его худших дней. Старые печальные русские обычаи он соблюдал, но, пожалуй, не так истово, как иногда это изображают. Находившийся с ним рядом в самые тяжкие часы И. И. Зиновьев не случайно писал: «…знавши его убеждения по части религии и то, что он, по его словам, не приобщался (т. е. не совершал обряд причастия. — В. К.) более десяти лет, никто из нас не решался приступить к нему с таким предложением из опасения еще больше расстроить его».
Из мира уходил не смиренник и послушник, а человек огромного мужества. «Увы! Иван Саввич умирает и часами приходится измерять оставшуюся его жизнь, — сообщал 22 сентября 1861 г. М.Ф. де Пуле в редакцию журнала «Время» М. М. Достоевскому, интересуясь судьбой стихотворений Никитина. — Что бы и как бы ни говорили о нем как о поэте, несомненно одно, что он был могучий боец и великий мученик в жизни…». Через три дня тот же корреспондент извещал Н. И. Второва об ужасном положении их общего друга и, в частности, отмечал: «…грудь едва дышит, и самое дыхание у него сопровождается глухими стонами». Тем не менее и в эти минуты поэт держался стойко, благодарил за беспокойство близких людей.
26 сентября, в день своих именин, он, поддерживаемый уколами морфия, даже устроил нечто вроде праздничного домашнего ужина. Когда-то здесь, в комнате, где теперь лежал на диване человек с печатью чахоточного пламени на лице, кипели литературные и иные споры членов второвского кружка, а в тот вечер разыгралась сцена, которую не мог бы выдумать и автор самых душераздирающих трагедий. Попили чаю, поговорили о том о сем. Савва Евтеич, на этот раз трезвый и прилично одетый, сказал, что сын-де излишне сердится, сам себя убивает, ему, мол, надо поменьше волнений, побольше спокойствия. Дадим дальше слово присутствовавшему де Пуле: «Никитин быстро приподнялся с дивана и стал на ноги, шатаясь и едва держась руками за стол. Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец.
— Спокойствие!.. — воскликнул умирающий. — Теперь поздно говорить о спокойствии!.. Я себя убиваю!.. Нет, — вот мой убийца!..
Горящие глаза его обратились к ошеломленному и уничтоженному отцу».
Перед тем страшным часом, когда в дом на улице Кирочной вошла «гостья погоста, певунья залетная», Савва Евтеич пребывал в хмельном угаре. «Перед смертью Иван Саввич пожелал испросить у него прощения, — вспоминал свидетель этого кошмара, — для чего принужден был тащиться в его темную и грязную берлогу. Он стал перед кроватью пьяного на колени и, целуя руку отца, говорил со слезами: «Батюшка! Простите меня…».
Надо же было случиться, когда инспектор Воронежской духовной семинарии иеромонах отец Арсений совершил положенный скорбный обряд, у смертного одра появился несколько протрезвевший Савва Евтеич и произошла та жуткая картина, от описания которой позже содрогались тысячи людей. Наблюдавший ее И. И. Зиновьев так передавал ее в письме к Н. И. Второву: «Скажи, кому ты магазин отказал? — кричал чудовище-отец умирающему сыну. — Если мне, то ведь я тебя похороню с честью, как следует, под балдахином провезу… Если же нет, я тебя прокляну!» Сыпались угрозы, требования: где деньги, где ключи, где духовная?.. Угасающим голосом Иван Саввич попросил сестру «Аннушка, друг мой, отведи ты, ради Бога, от меня старика…».