мечательно, что и критика, не баловавшая Никитина комплиментами, отнеслась к «Зимней ночи…» с удивительной благосклонностью. Старшее поколение читателей наверняка помнит:
Весело сияет
Месяц над селом;
Белый снег сверкает
Синим огоньком.
Месяца, лучами
Божий храм облит;
Крест под облаками,
Как свеча горит
Пусто, одиноко,
Сонное село;
Вьюгами глубоко.
Избы занесло.
Больная старушка «думает-гадает» о детях-сиротах — вот и все лирическое действие. «Зимняя ночь…» волнует и сегодня, она житейски многозначна, ее образный ряд естествен, а интонационно-ритмический строй мелодичен и прост в своей внутренней гармонии.
Но приверженность начинающего поэта к жизненной правде еще нередко декларативна, его реализм, так сказать, романтизирован. Никитин выступает как романтик-публицист в той сфере, где требуется образно-философское осмысление бытия. «Весь день душа болела тайно И за себя и за других… От пошлых встреч, от сплетен злых, От жизни грязной и печальной» («Еще один потухший день…»). Подчеркнутая здесь и ниже мысль варьируется на разные лады: «Когда свой ум тревожный и пытливый Я примирял с действительностью злой…» («Перемена»); «Одной действительности грязной…» («Певцу»); «Когда рука действительности строгой…» («Привет мой вам, угрюмый мрак ночей…»). В таком ключе в 1854–1855 гг. написано Никитиным не менее трех десятков стихотворений. Он упорно ищет поэзию в религии, связывая таинство мироздания с загадками природы («Монастырь», «Присутствие непостижимой силы…», «Похороны», «Могила», «Молитва» и др.). От такого рода произведений веет «космическим пессимизмом».
Однако нельзя отметать все никитинские «религиозные» вещи, как это прямолинейно делали критики 30-х годов. Так поступать просто неуважительно к его молодой вере и неисторично. В этом плане интересно «Моление о чаше», сконцентрировавшее в себе стихийный романтический протест автора против «грязной действительности».
В основе лирического сюжета «Моления о чаше» лежит текст Св. Писания, но поэт так его трансформировал, что Христос у него более похож на социального реформатора, нежели евангельского героя. Строки: «День казни близок: он придет, — На жертву отданный народу, Твой сын безропотно умрет, Умрет за общую свободу…» — воспринимались не как божественное откровение, а как призыв к борьбе с земным злом. Никитин предвидел, что такие стихи придутся не по вкусу цензорам-священникам и, чтобы обезопасить себя, в специальных «Замечаниях» сослался на соответствующий текст Св. Писания. Не помогло: духовная цензура запретила стихотворение, и при жизни поэта оно не было напечатано.
Раннее творчество Никитина несло в зародыше темы и образы его поздней зрелой поэзии, в частности, историко-патриотического звучания. Как уже говорилось, в 1851 г. было написано стихотворение «Русь», по словам Н. И. Рыленкова, «остающееся до сих пор одним из лучших образцов русской патриотической поэзии». Тогда же был создан «Юг и Север» — своеобразное элегическое прощание с романтической экзотикой, которая еще недавно привлекала («Отъезд»). Поэта уже не манит «сторона, где все благоухает», он, как и лермонтовский лирический герой («Родина»), возвращается в дорогие сердцу родные места:
Глядишь вокруг — и на душе легко,
И зреет мысль так вольно, широко,
И сладко песнь в честь родины поется,
И кровь кипит, и сердце гордо бьется,
И с радостью внимаешь звуку слов:
«Я Руси сын! здесь край моих отцов!»
Последние строки навсегда соединились с именем Никитина, их особенно часто повторяли в лихие для нашего Отечества годины.
Наряду с истинно национальными гимнами России, созданными по внутреннему побуждению, под впечатлением Крымской войны и по настоянию знакомых, он сочинил и несколько урапатриотических виршей («Война за веру»), которых потом стыдился или вообще не печатал («Донцам», «Новая борьба»). Это казенное поветрие оказалось недолгим, он избавился от него, как будто очнувшись вместе с последними залпами севастопольских пушек.
Уже на самом раннем этапе творчества формировался Никитин — мастер лирических пейзажей. Среди его картин этого периода такие замечательные, как «Утро» («Звезды меркнут и гаснут…»), «Встреча зимы» («Поутру вчера дождь…»), «19 октября» («Что за утро! Серебряный иней…»). Никитинская природа ориентирована на изображение очень личных, субъективных переживаний — отсюда ее многозначность и неуловимость. Первые же его пейзажные откровения говорили о приходе в литературу не похожего на других лирика. Никитин объяснился в любви к природе, в которой видел своего рода высшее женское начало: любовь его свята, доверчива, нежна. Прав В. П. Скобелев, один из современных исследователей, видящий в никитинских пейзажах идеализированный эквивалент человеческих чувств.
Здравствуй, гостья-зима!
Просим милости к нам
Песни севера петь
По лесам и степям.
Есть раздолье у нас, —
Где угодно гуляй;
Строй мосты по рекам
И ковры расстилай.
Нам не стать привыкать, —
Пусть мороз твой трещит:
Наша русская кровь
На морозе горит!
Народный образ зимы, космический охват пространства, праздничность атмосферы — все здесь никитинское. Он, как всегда, не стремится удивить читателя неожиданной метафорой, его чувство индивидуально, не индивидуалистично, он не разрушает обыденное впечатление «публики», а помогает ей в работе воображения. Радушие и щедрость крестьянина — вот основное настроение картины. «Просим милости к нам…», «…и ковры расстилай» — как это по-хозяйски основательно и верно, приподнято над буднями (гостей созывают в мужицких избах не каждый день и ковры стелют по торжественным случаям). И свежий ветер («Песни севера») — любимый никитинский образ — ощущается как обновление, очищение притомившейся жизни. «Гостье-зиме» открыта дорога не только для «гулянок», но и для полезного дела. Присутствие в никитинской пейзажной лирике мотива труда — весьма примечательная ее особенность. Землю и небо поет не праздный человек, а труженик, который однажды сказал: «Жить, не работая, или, что то же, жить, работая дурно… я не могу…»
Есть в первых пейзажных опытах Никитина и неудачи — испорченные дидактичностью, назойливым противопоставлением совершенства природы несовершенству бытия («Поле», «Уединение», «Ночь»), но таких сравнительно немного. Глаз его остр, а слух тонок, он примечает мельчайшие оттенки цвета, формы, звука. Хрестоматийно известными и любимыми в народе стали строки:
Полюбуйся: весна наступает,
Журавли караваном летят,
В ярком золоте день утопает,
И ручьи по оврагам шумят.
Сколько сердец трепетно билось, когда слышалось:
У осени поздней, порою печальной,
Есть чудные краски свои,
Как есть своя прелесть в улыбке прощальной,
В последнем объятье любви.
Стала классической и такая картина:
Ясно утро. Тихо веет
Теплый ветерок;
Луг, как бархат, зеленеет,
В зареве восток.
Окаймленное кустами
Молодых, ракит,
Разноцветными огнями
Озеро блестит.
Никитинская красота добрая, исцеляющая уставшего от суеты и страданий человека. Это ее качество сближает поэта с лирической традицией А. Н. Майкова, А. А. Фета, Ф. И. Тютчева, но в отличие от них пейзаж автора «Утра…» включен в социальную действительность. Уже в первом стихотворении, обычно открывающем его сборники, ночной естественной идиллии противопоставляются общественные пороки: «Лишь во мраке ночи Горе и разврат Не смыкают очи, В тишине не спят» («Тихо ночь ложится…»). Такой контраст у Никитина будет усиливаться, личное, интимное в диалоге природы и человека уступит место социальному.
«ПРОТИВОСТАТЬ… ЗАСТОЮ, НЕПРАВДЕ…»
ДОМА И В ГОСТЯХ
Стихотворения чаще всего создавались трудно, урывками — не до сочинительства было. В письмах к друзьям и знакомым иногда прорывалось: «Несколько дней тому назад я заглянул домой, там кутеж; сказал было старику, чтобы он поберег свое и мое здоровье и, чуть ли не главное, поберег бы деньги, — вышла сцена, да еще какая! Я убежал к Придорогину и плакал навзрыд… Вот Вам и поэзия!».
Никитин болезненно переживает шумные дрязги под родной кровлей, для него они «невыносимая битва, потому что она — уродливость в природе».
Хозяйство ему «шею переело», но он стоически выдерживает все тяготы содержателя постоялого двора: размещает извозчиков, телеги, отпускает овес и сено, следит, чтобы кухарка Маланья стряпала к сроку, ведет счеты-пересчеты…
Постоялых и заезжих дворов в Воронеже всегда хватало (известно, к примеру, что в начале 60-х годов их было 66), однако «мужицкая гостиница» Никитиных на улице Кирочной (Третьей Дворянской) пользовалась особой любовью. Путники знали, что здесь их всегда ждет недорогой приют, приветливый хозяин. «Извозчиков, которые останавливались на постоялом дворе у Никитиных, — вспоминал родственник поэта А. А. Зубарев, — Иван Саввич почти всех знал, и они его знали, любили его за то, что он обходительный, простой был. Войдет, бывало, Иван Саввич к ним, а они сейчас с ним здороваться: «