Доброго здоровья, Савельич!» — Савельичем звали. Иван Саввич в разговор с ними вступит и долго, бывало, говорит с извозчиками; они ему сказывали, как родному, про свои дела, про свои горести». Близко общаясь с простым людом, Никитин постигал мужицкую долю. Здесь, на постоялом дворе, рождались темы и образы его творений.
«Бывало, — говорит Никитин, — пойдешь, нарубишь дров, затопишь печку, сваришь обед с грехом пополам, руки себе выжжешь все с непривычки-то, на стол соберешь и накормишь извозчиков. Да еще раза два в кабак сбегаешь за вином, чтоб угостить их». Поздним вечером, когда мужики-постояльцы уже богатырски храпели и сладко спал его любимец, сибирский кот, он искал тишины в своей комнате, где его окружали книги, чистые листы бумаги на однотумбовом столе, сиротливо висевшие на стене гусли и гитара, на которых ему доводилось так редко играть, а играл он, сказывают, мастерски, да притулившееся в уголке охотничье ружье — до него тоже редко доходили руки, хотя он и любил побродить с ним по окрестным лесам и полям.
«Утомившись порядочно за день, — рассказывает поэт, — в сумерки я зажигаю свечу, читаю какой-нибудь журнал; когда же чувствую себя несколько здоровее, берусь за Шиллера и копаюсь в лексиконе, покамест зарябит в глазах: часов в 12 засыпаю и просыпаюсь в 4 ч., иногда в 3 ч.».
Изредка Никитину удавалось вырваться из дома на часок-другой, поручив постоялый двор Дмитричу, недоучившемуся семинаристу, «убоявшемуся премудрости». Он состоял у него в роли приказчика, лучше сказать, мальчика на побегушках. Если горе-помощник не был в подпитии, Иван Саввич, скрепя сердце, оставлял на его попечение извозчиков, а сам в условленный час спешил к Каменному мосту, к особняку, где квартировал Николай Иванович Второв. Иногда в таких отлучках выручала Аннушка Тюрина, его двоюродная сестра-сверстница — благо она жила в доме напротив — доброе и милое существо, обожавшая его и, как говорит молва, безнадежно в него влюбленная.
У Второва его приветливо встречала жена хозяина, очаровательная Надежда Аполлоновна; она провожала смущенного Ивана Саввича в гостиную, где уже кипели споры: как всегда, бушевал Придорогин, обрушивая кары на голову городского головы и прочее местное начальство, пыхтел за чаем толстяк Нордштейн, тихонько в уголке сидел чинный де Пуле, а рядом с ним новичок второвского кружка, его воспитанник по кадетскому корпусу, начинающий стихотворец Федор Берг; в сторонке полуиспуганно внимал оратору скромный Зиновьев. Второв иногда мягко и добродушно вставлял свои резонные замечания, охлаждая вспыхивающие страсти. Обсуждали начинавшие выходить народные русские сказки, собранные воронежцем А. Н. Афанасьевым при посредничестве земляков, толковали об устройстве при губернском статистическом комитете архива материалов допетровской эпохи, говорили о программе исторических и этнографических разысканий… — каждому находилось конкретное дело. Не обходилось без разговоров о недавно так печально закончившейся Крымской войне, журнальных мнениях по этому поводу и, конечно, о статьях в «Колоколе».
Доходила очередь и до Никитина. Он читал отрывки из «Кулака», затем начиналась критика: типично — нетипично, удачно — неудачно, коротко — длинно, — каждый мерил на свой аршин, что сбивало автора до чрезвычайности. Хорошо, если кто-нибудь из гостей вспоминал о первой книге Никитина, и тогда все переключались на обсуждение затянувшейся литературной новости. Поэт молчал, потому что рукопись его стихотворений уже два года лежала у вице-директора департамента полиции графа Дмитрия Николаевича Толстого, добровольно взявшего на себя вместе с неким А. А. Половцовым все расходы по изданию сборника.
Граф Д. Н. Толстой не был чужд научных полудилетантских занятий, напечатал работы об Антиохе Кантемире и Данииле Заточнике, баловался археологией, языкознанием, публиковал статейки по вопросам внутренней политики. Деятель из тех, кого называют просвещенным администратором. Просвещенность эта была монархической, подкрепленная официально принятыми богословскими догмами. Порядок на троне и в душе верноподданных для его сиятельства значил превыше всего.
Минуло два года, как Никитин послал Д. Н. Толстому свои стихотворения — да еще каких два года! — Александр II сменил Николая I, итогом Восточной войны стал позорный для русских Парижский мир, роптало подневольное крестьянство. Литература все смелее говорила о народных нуждах.
Во второвском кружке все эти вопросы горячо обсуждались, и Никитин, вчерашний семинарист-послушник, все более проникался новой общественной атмосферой.
Беспокойное ожидание своей первой книги, постылые домашние хлопоты, неотступная болезнь очень тяготили Никитина. Чтобы отвлечь Ивана Саввича, А. П. Нордштейн познакомил его с одним милым семейством.
В. П. Малыхин, сын воронежского педагога и журналиста, породнившийся с этим семейством, вспоминал, что это произошло зимой 1865 г. на любительском спектакле.
«В этот вечер, — пишет мемуарист, — была разыграна «Сумасшедшая актриса» и поставлено несколько живых картин. Главную женскую роль… играла тогда молоденькая барышня Наталья Вячеславовна Плотникова, которая своею бойкостью и безыскусственностью очаровала Никитина, и он обратился к Нордштейну с просьбою познакомить его с семейством Плотниковых». Как уже можно догадаться, «молоденькая барышня» приглянулась поэту. «Нечего удивляться, — писал по этому поводу де Пуле, — что Никитин любил бывать в обществе женщин и что женщинам он нравился».
В 1847 г. капитан второго ранга Вячеслав Иванович Плотников по болезни оставил свою скитальческую морскую службу и «бросил якорь» в деревне Дмитриевка (Дмитревка) Землянского уезда Воронежской губернии. За спиной капитана были почти четверть века корабельных военных вахт на Балтийском, Северном, Баренцевом и Белом морях, на Северном Ледовитом океане. Бывший «морской волк» скучал, иногда разглядывая свои владения в подзорную трубу и вспоминая дальние соленые походы. Покой Вячеслава Ивановича охраняла его жена Авдотья (Евдокия) Александровна. Текла обычная размеренная жизнь помещиков средней руки с их привычными заботами об уборке и продаже ржи, солении грибов и беззлобной перебранкой с бестолковой прислугой.
Плотниковы имели небольшой земельный участок около Дмитриевки, старенький двухэтажный господский дом с нехитрыми хозяйственными постройками, но самым большим их богатством была дочь Наталья, которой они ревниво подыскивали подходящую партию. Чтобы придать молоденькой наследнице светский лоск, в дом пригласили гувернантку, швейцарку Матильду Ивановну Жюно, выполнявшую заодно роль учительницы французского языка. Хорошенькая наставница и ее симпатичная 18-летняя воспитанница стали почти подругами, часто бродили по окрестному чудесному парку, любовались зеркалами прудов и болтали о том, о чем обычно болтают все барышни на свете. Конечно, они обсуждали домашний спектакль, успех Натальи, а ещё больше застенчивого и забавного зрителя, коим был поэт Никитин. Как водится в благовоспитанных дворянских домах, у Натальи имелся изящный альбом, куда поэт обещал написать стихи при первом же своем приезде в Дмитриевку. Скоро ожидался день рождения молодой хозяйки, и это обстоятельство придавало особый интерес визиту воронежской знаменитости.
ПЕРВАЯ КНИГА
«…Не нахожу оправдания, почтеннейший Иван Семенович. В то время, как Вы испытывали нужду в получении Вашей собственности, я то за недосугами, то за рассеянностью задерживал Ваши деньги…» — писал граф Д. Н. Толстой Никитину. Его сиятельство, запамятовал отчество своего подопечного — еще бы! — прошло более двух лет, как воронежский мещанин послал стихи своему меценату.
Однако это все пустяки. Вот она, его первая книга! Правда, небольшая, но аккуратная и изящная. На первой странице посвящение Н. И. Второву и К. О. Александрову-Дольнику — скромная дань благодарности поэта своим наставникам. Далее следовало предисловие графа Д. Н. Толстого. Небольшая статейка, но с претензиями на проникновение в специфику стихотворчества, понимание своей эпохи.
«И как просты, как тихи, как чисты нравы сельских жителей, — умилялся Д. Н. Толстой. Поэт любит их и любуется ими». Автор предисловия ищет источник скорби и грусти народа не в обстоятельствах его жизни, а «в его душе», «в русской мелодии», в которой сокрыты некая извечная тайна и привлекательность национального характера. «Но в этой грусти, — сентиментально замечает никитинский покровитель, — читатель не находит следов ни байроновского отчаяния, ни того чудовищного состояния духа, для которого на русском языке нет и названия…» (далее следует намек на радикальные французские веяния и т. п.).
На выход сборника откликнулись столичные журналы, и в таком интересе к рядовому художественному явлению была своя особенность — наступала «поэтическая эпоха» русской словесности, и критика почувствовала в факте выхода никитинского сборника еще одно тому подтверждение. Примечательно, что именно 1856 г. стал новой заметной вехой осмысления бытия в поэтической форме. Ведь еще совсем недавно лирика прозябала на задворках искусства; в 1850 г. Герцен писал, что после смерти Лермонтова и Кольцова «русская поэзия онемела», а Некрасов в 1855 г. в шутливом стихотворении говорил «о русской музе задремавшей» и указывал тех, кто будил ее своим словом. Среди других поэтов он называл и Никитина.
В середине 50-й годов произошел своеобразный лирический взрыв: вышли сборники Тютчева, Полонского, Некрасова, Фета, Огарева, Мея, Щербины, Ростопчиной.
Появились новые издания Пушкина и других признанных мастеров. Началась «русская весна» и в общественной, и в эстетической атмосфере эпохи ломки крепостнических устоев.
Стихотворный сборник И. С. Никитина 1856 г. попал, можно сказать, в самое пекло разгоравшихся литературно-общественных баталий.
Спокойно и доброжелательно отозвался о дебюте воронежца редактор «Библиотеки для чтения» А. В. Дружинин, назвав его «поэтом-находкой». «В стихотворениях г. Никитина, — утверждал критик, — есть зачатки таланта несомненного».