А. В. Дружинин тонко ощутил формирующийся социальный и бытовой пульс творчества автора «Руси», предвосхищая его подлинное призвание. «Прочтите замечательное послание его к «Певцу», — обращал внимание критик, — и вы поймете, что поэт не хочет выронить песнь свою даром». Но с особенной уверенностью рецензент рекомендует читателю «баллады из народного быта» («Ночлег извозчиков», «Ссора» и др.), видя в них истинное проявление таланта Никитина.
Не столь ценными и содержательными были отзывы на никитинский сборник других периодических изданий («Отечественные записки», «Русский вестник», «Москвитянин» и др.).
Сдержанный Никитин принял похвалы и упреки равнодушно, а снисходительный отклик булгаринской «Северной пчелы» встретил иронически.
Не знал он тогда, что академик П. А. Плетнев оценил его книгу как «явление действительно необыкновенное в литературе». Тот самый Плетнев, чьим мнением дорожили Пушкин, Гоголь, Жуковский, Белинский, кому был посвящен «Евгений Онегин».
Неожиданный удар грянул из «Современника». Безымянный критик (им был Н. Г. Чернышевский) вынес приговор: «…в целой книге г. Никитина нет ни одной пьесы которая бы обнаруживала бы в авторе талант или, по крайней мере, поэтическое чувство».
В сути и тоне статьи Чернышевского необходимо разобраться. Критика «Современника» была направлена в первую очередь против консерватора Д. Н. Толстого, вернее, его предисловия. Рецензент почти не скрывает своего саркастического отношения к нему; вступительную статью он иронически аттестует как «прекрасное предисловие», часто подчеркивает: «граф Д. Н. Толстой», «как нас; уверяет граф…», «Гр[аф] полагает…» — везде непременно с титулом! И в заключение с плохо скрываемым политическим подтекстом: «…так оно (мнение Д. Н. Толстого. — В.К.) прекрасно и умеренно высказано и такими благородными чувствами внушено». Фигура благонамеренного издателя заслоняет в статье Чернышевского самого поэта, и наблюдательному читателю это не трудно увидеть.
Абстрактные ссылки Чернышевского на холодность к поэту «публики» имели, скорее, общественный, даже политический смысл, нежели конкретно-эстетический. Под «публикой» разумеются радикально-демократические читатели, не случайно критик многозначительно оговаривается: «…публика — очень тонкая и верная ценительница всяких, поэтических и не поэтических, дел» (выделено нами. — В.К.). «Ныне уж не та стала наша публика», — настойчиво повторяет Чернышевский, и было бы упрощением думать, что и вправду он имеет здесь в виду возросший художественный вкус российского «среднего» читателя; «не та» общественная мысль после Крымской войны, «не та» политическая атмосфера, чтобы «правый» граф Д. Н. Толстой ныне ее определял, рисуя идиллическое состояние духа крепостных «сельских жителей».
Несомненно, эти скрытые «подводные камни» словесности во многом повлияли на резкость тона Чернышевского. К тому же не следует и абсолютизировать оценки еще не имевшего сравнительно большого опыта критика. И. Тургенев и Л. Толстой именно в 1856 г. предъявляли к нему серьезные претензии.
С никитинской книгой 1856 г. связана и внетворческая история, которая, возможно, повлияла на восприятие личности автора. Ему долго не могли простить подношения первого сборника Александру II и особам царской фамилии с соответствующими эпистолами. Идея «подарка» исходила от графа Д. Н. Толстого, который, кстати, и не собирался на этот счет спрашивать мнения Никитина. Еще до выхода книги из печати Д. Н. Толстой 11 января 1856 г. «инструктировал» поэта через Н. И. Второва: «Скажите ему, чтоб он немедленно прислал мне письма к Государю, царствующей и вдовствующей императрицам, Наследнику и Константину Николаевичу (великому князю. — В.К.). Я поднесу им экземпляры от его имени: авось что-нибудь дадут…» Последнее житейское «авось» плюс очевидное соображение «его сиятельства» предстать перед царским двором покровителем «самородка из низов» — основные мотивы всей этой затеи.
До царя оказалось высоко, но некоторые члены августейшей фамилии откликнулись — воронежскому поэту-мещанину были пожалованы приличные подарки. Никитин никак не ожидал такого благосклонного внимания и пребывал в смятении. Его племянник Л. А. Никитин позже вспоминал, как эта церемония происходила. Сам воронежский губернатор в сопровождении чиновников явился на постоялый двор к возмутителю провинциального спокойствия. Его долго искали и наконец обнаружили на сеновале, что всех несколько сконфузило. Оправляя поддевку и стряхивая прилипшую солому, окончательно растерявшийся поэт принял высочайшие подарки и сказал что-то невразумительное в ответ на громкую тираду губернатора. На том церемония и завершилась. Иван Саввич не любил о ней вспоминать, но болезненный критический выпад «Современника» долго не забывал. Он был против навязывания художнику чужого видения мира, против субъективно-одностороннего толкования Пушкина, какое, встречалось в «Современнике», против крайностей в литературных оценках. Пытался ответить Никитин и на главный упрек Чернышевского — слабую связь его поэзии с «горькою действительностью»: «Попробовал бы г. рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идет автор-мещанин, я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь и скоро ли взялся за пенье!»
Критика «Современника» не пришлась по сердцу Никитину, но она пришла вовремя, заставив его пересмотреть свои смутные представления о роли и назначении поэзии, увереннее выбрать свою дальнейшую дорогу. А. П. Нордштейн свидетельствовал, что после этой встряски Никитин не сник и однажды в дружеском кружке, когда речь зашла о его «избиении» журналом, грохнул кулаком — да так, что стол затрещал, — и сказал, что у него есть талант!
Прошло некоторое время, страсти улеглись, и отходчивый поэт уже не воспринимал статью в «Современнике» так драматически, как по свежим следам. Холодный критический ушат все-таки подействовал освежающе.
ТРЕВОГИ И РАДОСТИ
Не скоро поэт выбрался из Воронежа погостить в семействе помещиков Плотниковых. Удерживал постоялый двор, мучило расстроенное здоровье. А тут вдруг несчастье: умер друг-сверстник Иван Иванович Дураков, о котором в биографии Никитина, к сожалению, почти не осталось следов. В печальную минуту поэт признался: «…Я только теперь оценил его ко мне любовь, бескорыстную преданность, всегдашнюю готовность служить почти рабски…»
Убитый горем поэт в память о рано сгоревшем от чахотки друге написал «Новую утрату»:
Все чудится — я слышу милый голос,
Все жду, что друг отворит дверь…
Один остался я теперь, —
На сжатой ниве позабытый колос!
Беда в одиночку не ходит: внезапно умер и другой добрый приятель Ивана Саввича — И. И. Малышев, журналист-краевед, помощник Н. И. Второва по изданию местных исторических материалов, сын известного в городе доктора И. А. Малышева, лечившего поэта А. В. Кольцова. Стало еще сиротливее…
Одиночество — пронзительный никитинский мотив. Поэт постоянно ощущал недостаток творческого и еще более житейского общения. Рядом были мудрый и чуткий Н. И. Второв, честный и импульсивный И. А. Придорогин, порядочный и суховатый М.Ф. де Пуле, но встречи с ними случались редко, а Никитину хотелось общения дружески-семейного, свободного от невольных условностей и сковывающего сознания «неровни».
Знакомство с Плотниковыми пришлось Никитину по душе: глава семейства, Вячеслав Иванович, господин степенный, обходительный, несколько старомодный, но не кичливый; с Иваном Саввичем приветлив и доброжелателен. Хозяйка дмитриевской усадьбы, Авдотья Александровна, женщина набожная, хлопотунья по домашним делам, мастерица по части пирогов и всяческих солений и в то же время охотница до стихов (однажды Никитин спрашивал ее: «Нравится ли Вам Некрасов?»). С ними живет ее брат Павел Александрович, всецело занятый сельским хозяйством и мыслями о том, как бы подешевле нанять работников и подороже сбыть уродившуюся рожь. Иногда наезжала в Дмитриевку Варвара Никитична Бегичева, сестра известного писателя Дмитрия Бегичева, автора романа «Семейство Холмских». Она давно отказалась от мирской суеты, приняла имя Смарагды и усердно служила игуменьей женского монастыря. С Плотниковыми она состояла в родстве, ее почитали за рассудительность и мягкость нрава. «Ваше милое семейство, — пишет Плотниковым Никитин, — поистине стоит всего лучшего: оно в целом и порознь умеет как-то вносить с собою всюду теплый свет ласки, добра и мысли».
О Наталье Плотниковой, любимице семьи, речь особая. Что греха таить, когда Никитин в первый раз выбрался в Дмитриевку в мае 1856 г., у него перед глазами стоял наивно-прелестный образ этой девушки. В ее обществе Иван Саввич расцветал, болтая по-французски, нарочно коверкая произношение, напропалую шутил («находит планидами», — говорил Иван Саввич).
Прослышав о приезде модного поэта в Дмитриевку, туда приезжали соседи Плотниковых, дабы поглазеть на местную знаменитость и себя показать. Никитин сердился, глядел бирюком и целыми днями не показывался из отведенной ему комнаты, ворча, что на него съезжаются смотреть, «как на какого-то дикого зверя». Вообще состояние его духа часто скакало от взрыва почти мальчишеской беспричинной веселости до отчаянной угрюмости.
В августе у Натальи Вячеславовны был день рождения, и поэт посвятил ей стихотворение «Как голубь, кротка и нежна…». Всего одна строфа, правду сказать, довольно-таки банальная. Никитин не ограничился столь скромным опусом и скоро создал новое послание — «В саду». На этот раз бдительный папаша, дабы не искушать невинность дочери, предупредил подношение и спрятал сочинение милейшего Ивана Саввича в ящик письменного стола. Наталья и ее гувернантка случайно прослышали о том и вечером, когда все уже хорошенько откушали, натанцевались и теперь прогуливались, любуясь устроенной в саду иллюминацией, пробрались в кабинет Вячеслава Ивановича и изъяли «запретный плод», а затем изучали его при свете фонарика. Так позже рассказывал о сем романтическом приключении один из родственников Плотниковых.