Анатолий Васильевич говорил вроде бы с улыбкой, но мне почудилось, что он только что достал из души какой-то больной орган и на секунду показал его мне. Я понял, что это личное, больное. Чтобы развеять неловкость, я спросил:
– А вы помните свою первую любовь?
Волков усмехнулся:
– Ещё лет в пятнадцать я как-то интуитивно осознал, что девчонки любят ушами. До этого особым успехом я не пользовался: не был обаятельным двоечником, не был спортсменом и даже заметным отличником тоже не стал. Так, с серединки на половинку. Я стал дружить с девчонками, всегда старательно их выслушивал и почти всегда умудрялся приобнять хоть за что-нибудь. Слава о моих гусарских подвигах быстро разнеслась по школе, девчонки стали поглядывать на меня с интересом.
– Прикольно.
– Вот так умение слушать и острая пубертатная пора подстегнули меня к изучению психологии. Мне стало интересно: если я так легко могу заполучить любую девчонку, возможно, я так же легко смогу добиваться и других целей. Я быстро распотрошил родительскую библиотеку и начал читать Карнеги и всех, до кого мог дотянуться. Наверное, тогда и задумался о поступлении в педагогический на психолога, хотя папа настаивал, чтобы это был медицинский.
– Ваши родители были врачами?
– Мать была медсестрой, отец работал завхозом в больнице. Они мечтали о лучшем будущем для своих детей. А я всегда испытывал необъяснимую тягу к мозгам. Даже год работал в психбольнице психиатром – сначала на приёме, потом взяли в отделение. Но мне стало скучно, и денег не платили совсем. Да-а, к сожалению…
– И вы поехали за границу?
Волков кивнул:
– Всё совпало: я был молод, влюблён в девушку, мы собирались пожениться. Но потом она выбрала другого. Так бывает. Меня ничего не держало в родном городе. Моя тётка вышла замуж за венгра, с которым они вместе учились в институте, жила за границей, и мать с отцом иногда ездили к ним погостить. Я узнал, что там есть институт поведенческих наук – крупное научно-образовательное учреждение в составе университета. Они занимались исследованиями в области медицинской антропологии, социологии и психологии, поведенческой медицины и психотерапии. Изучали проблемы взаимоотношений доктора и пациента. Это было интересно, а у нас практически не изучалось всерьёз. Тогда я загорелся уехать и поучиться уму-разуму. Так и сложилось. У меня там было много замечательных друзей. Было там и сообщество русскоговорящей молодёжи Будапешта, мы общались по выходным.
– Как там относились к русским в то время?
– Трудно сказать, как жилось русским, каждый попадал туда по-своему: кто-то по любви, кто-то по расчёту. В целом местные всегда положительно реагировали, когда узнавали, что я русский. Они смешные, эти венгры. «Товарищ учительница, разрешите доложить, в классе никто не отсутствует», – они это помнят ещё со школы. А вот я с их языком так и не подружился в полной мере.
– Чего так?
– Сложновато было. Самое длинное слово в мире, конечно, венгерское – megszentségteleníthetetlensé-geskedéseitekért. Означает оно примерно следующее: «По причине вашего постоянного стремления быть неоскверняемыми». Одно слово.
– Я бы тоже не выучил.
– Вообще я ехал туда, чтобы получить знания, которые хотел использовать здесь, в своей стране. К тому же тётка в то время уже умерла. Её мужа родственники поместили в дом престарелых, у него был рассеянный склероз. Детей у них не было. Чтобы оставаться в Венгрии, надо было обзаводиться жильём и постоянной стабильной работой. А там с этим сложно. В какой-то момент меня начало пугать, как легко больница, в которой я проходил практику, увольняет моих иностранных коллег. Первые полгода я жил в страхе потерять работу, ведь это значило бы, что у меня будет ровно месяц, чтобы найти новую. Так что всё сложилось само собой – и вот я снова вернулся в Россию. Хотел устроиться в Москве, но подвернулось место тут, и я решил: значит, так надо.
Волков бросил беглый взгляд на часы, а в аудиторию уже стали лениво заходить студенты-пятикурсники. Я решил отложить разговор на потом.
Рыбная приманка
– Можно, я переночую у тебя? – спросила Лена с порога. Перед этим она позвонила и спросила мой адрес, а я от неожиданности даже не додумался поинтересоваться, зачем он ей. Она ворвалась в квартиру вместе с запахом каких-то далёких полевых цветов – запахом недостижимого счастья.
– Что-то случилось? – давая ей пройти, спро-сил я.
– Дома ночевать не вариант.
Это было очень неожиданное предложение. Конечно, не буду кривить душой, соблазнительное. И дураку ясно: Лена мне нравилась. С того момента, как я понял, что она что-то скрывает, она нравилась мне даже больше. Её окутывал ореол тайны – это кого хочешь прошибёт, и на меня действовало как рыбная приманка.
– Я не против. Только не говори, что тебя преследует очередной поклонник, притаившийся под подъездом, и чтобы не встречаться с ним, ты не хочешь ночевать дома.
– Будешь смеяться, но это почти правда. Почти. Остальное потом.
Скалли от радости сразу же сделала лужу, Лена принялась извиняться за то, что погладила её. Я махнул рукой, протянул ей резиновые шлёпанцы вместо тапок и пошёл за тряпкой. Из кухни выплыл Вовка в клетчатом переднике. Лена прыснула:
– И этот здесь? Вы что, вместе живёте?
– У Вовки проблемы дома, – понизив голос, сообщил я, когда Суслик снова скрылся на кухне. – Отчим пьёт. Он иногда остаётся у меня. Места хватает.
– Я точно не помешаю? – уточнила Лена.
– Если вы с Вовкой не будете драться, ночуйте. Можешь лечь в спальне, а мы в зале, на диване.
Потом мы ужинали. Суслик сварганил макароны по-флотски. Кстати, очень вкусные. На Лениной физиономии после его стряпни сформировались аппетитные томатные усы, зато она казалась абсолютно счастливой и уж точно была сытой.
Мы стояли на балконе, курили и молчали. Суслик деликатно возился на кухне, гремел посудой. Скалли сидела на стуле и клянчила у него остатки еды. Внезапно на меня накатило странное, редко навещающее меня чувство родственного тепла.
– Небо ясное, и звёзды видны, – задумчиво протянула Лена. – Самая яркая, как всегда, Венера. А луна ещё тонкая. И пахнет так…
– Как?
– Весенним вечером. Когда живёшь в Москве, почти привыкаешь к тому, что воздух чужой: в нём нет родных запахов, всё казённое. Даже воздух, кажется, можно только купить. А здесь пахнет как-то просто, уютно, деревья шумят.
– Это ты ещё у деда в деревне не была, – подхватил я, потому что тему запахов любил. – Там утро пахнет свежестью, травой свежескошенной, росой. А по вечерам запах более вязкий, солоноватый, лягушки квакают, когда идёшь возле реки. Будто привет из детства. Хочешь, как-нибудь съездим?
Лена не ответила, быстро сменив тему:
– Не против, если я лягу?
– Ложись. Я хотел попросить тебя об одолжении. Напишешь мне кое-что для учёбы?
И я пересказал ей ту же просьбу, что озвучивал Вовке. Письменные ответы на несколько определённых вопросов. В случае с Леной меня интересовало многое. И её мнение, и почерк, анализ которого я хотел провести при случае, вся её скрытая от чужих глаз жизнь.
– Обещаю. Только не сегодня. Устала.
Устроив её с максимальными удобствами, мы с Вовкой тоже быстро отправились на боковую.
Утром меня разбудил телефонный звонок. Это был Вася. Заспанный Суслик прошлёпал мимо меня на кухню. Я слышал, как он наливает воду, ставит чайник на плиту.
– Погибший твой, судя по всему, Саенко Михаил Евгеньевич, сорока трёх лет от роду, – с места в карьер заявил Василий. – Угадай, кто помог мне это узнать?
– Ну, не знаю даже. У вас же есть какие-то «особенные базы», – процитировал я деда.
– Саенко в пропавших без вести не числился, в бегах тоже не был.
– Тогда не знаю. Сдаюсь.
– Брат твой средний, Дмитрий, помог. Помнишь такого?
– Очень смешно.
– Короче, он ко мне заходил вчера. Кстати, сказал, ты интересовался вакансиями журналиста…
– Я не для себя.
– А-а-а, а то я, грешным делом, подумал, что ты решил сменить профессию.
– Не знал, что вы часто встречаетесь с Димкой, – пробурчал я.
– Нечасто, но мы же братья.
Почему-то это меня кольнуло. Они там встречаются, общаются, отмечают праздники. А я будто неродной.
– Короче, Димка увидел у меня на столе ту жуткую фотографию, что ты мне прислал, и узнал этого типа.
– Мёртвого? С такой побитой физиономией? – усомнился я.
– Ага, нарочно не придумаешь. Не так страшна фотография в паспорте, как присланная копия по факсу, но ты же сам видел: у него узнаваемый шрам на щеке. Димка сказал: Саенко в своё время даже с ним на одном этаже работал. В редакции. Удивился, конечно, откуда у меня его снимок.
– Так мой парашютист – журналист?
– Ага. Работал сначала на телевидении, в газетах разных, был на хорошем счету. Потом у него начались какие-то проблемы со здоровьем. Может, пил много? Он вроде разведён. Димка его уже лет шесть не видел, но кому-то позвонил, узнал, что Саенко уволился из «Вестника» и последний год нигде официально не был трудоустроен. Это уже мне на его последней работе сказали.
– А ты им сказал, что он уже больше никогда не сможет работать?
– Я в это лезть не собираюсь, – пробурчал Василий. – Вот ты своим в морге и сообщай. А они уже пускай все бюрократические процедуры соблюдают. Звонят родным, объясняют что да как. Ты вообще фото спёр у начальницы из кабинета, а теперь хочешь, чтобы я вмешался. Вместо того чтобы просто сказать спасибо и заняться своим дурацким проектом. Или какой ещё ерундой вас заставляют заниматься в этом твоём медицинском?
– Ладно-ладно. Спасибо.
– Кстати, Димка просил передать, что сегодня приедет. Хочет машину свою загнать в ремонт, что-то с подвеской. Говорит: у вас дешевле. И знакомые есть. Так что готовься встречать родню. Сам у него всё расспросишь. И много не пейте…
Я быстро положил трубку, пока братец не начал читать мне мораль. Старший, конечно, зануда и карьерист, а средний – пройдоха и пофигист, но стоило признать: они мне очень помогли. Теперь я знал, что в морге со мной разговаривал труп Саенко Михаила Евгеньевича. И что дальше?