— Словно в женихи набиваетесь.
— Чего? — Борис громко расхохотался. — Это я набиваюсь?
— Ага, говорите тут всякие глупости.
— Я? Ничего я не говорил, — возмутился царевич.
— Моя мама говорит, что все дружинные люди брехуны.
— Я брехун? Я вообще не здешний, а заезжий. По делу.
— Приезжим, тем более, веры нет.
— Хозяюшка, я — царевич, я всегда правду говорю.
— Все вы так говорите, — глаза Ули насмешливо заблестели. — Действительно, какой из тебя жених.
— Не понял, из меня что, плохой жених? — Борис еще больше развернул крылья плеч, живот убрать было невозможно. — Самый что ни на есть — жених.
— Я и вижу. Воевал много?
— Вестимо. Воевал, — Борис вскинул подбородок, насупил взгляд. — Я в этом деле — ветеран: медали имею и грамотки.
— Я и говорю — калека.
— Кто калека? Я — калека? — Борис возмущенно отодвинул стол, тяжело поднялся и грозно встал перед девушкой. Отметил про себя, что глупая хозяйка не уступает в росте. «Зверь, а не баба», — пронеслась одобрительная мысль. — С чего ты взяла, что я калека?
— Сам сказал, — Уля застенчиво улыбнулась, отвела взгляд.
— Когда я тебе такое сказал?
— Ты сказал, что много воевал и не можешь быть женихом.
— В смысле?
— На войне как на войне, кто с мечом, кто на коне; там всякое может случиться. Бывают и членовредительства.
— И что?
— И все, — карие глаза насмешливо посмотрели на Бориса.
Царевич понял, что над ним издеваются, покраснел.
— Не было никаких членовредительств, — буркнул он.
— Вот я и говорю: явился сюда и смотришь так, будто предложение делаешь.
— Я?
— Ты.
— Тебе?
— Мне, — карие глаза выдержали яростный и гневный взгляд царевича.
Из кухни вышла мама, такая же высокая и широкоплечая, как дочь. Более зрелые карие глаза окинули Бориса выразительным взглядом.
— Этот, что ли, твой жених?
— Он самый, — радостно подтвердила Уля.
— Послушайте, мамаша, ваша дочь меня с кем-то путает.
— Это ты её с кем-то путаешь, — мать вплотную подошла к оробевшему Борису. Грозно посмотрела на него. — Моя дочь ни с кем не путается. А ты уже меня мамашей кличешь и Уле моей женитьбой голову задурил.
— Женщина, я блины зашел поесть! — воскликнул Борис.
— Не ори, — осадила мама. — Все — чуть дело, сразу в кусты. Что ты в нем нашла доченька, хиляк какой-то?
— Я — хиляк?! — закричал, не на шутку сердясь, Борис.
— Ну, мама, — Уля оценивающе, словно впервые видела, посмотрела на царевича, — хиляк, — вынесла она вердикт.
— Моя дочь с одного удара снесет тебя на землю.
— Меня? — Борис, улыбаясь, посмотрел на женщин.
— Тебя, тебя.
— Нет, ну народ, — Борис покачал головой, — зашел блинов отведать. А тут на грубость нарвался, хиляком обзывают. — В сердцах он сплюнул под ноги.
— Ты здесь не плюйся, не у себя в палатах, это обеденная зала.
— Извиняйте, — Борис вызывающе выпятил нижнюю челюсть.
— Собьет, — повторила мама.
— Не собьет, — огрызнулся царевич.
— Собьет.
— Не собьет, бьюсь об заклад, что не собьет.
— Что ты поставишь? — рассмеялась Улина мама. Дочка тем временем засучивала рукава сарафана.
— Коня богатырского.
— Твоя кляча и одного руфия не стоит, — старая хозяйка презрительно посмотрела на Бориса.
— Хорошо, — вскипел царевич. — Собьет — на твоей дочке женюсь, — брякнул Борис, и сам расхохотался такой шутке. — А вы что ставите?
— Я себя ставлю, — улыбнулась Уля.
— Это как?
— Увидишь, — девушка состроила глазки.
Борис жадно сглотнул слюну, выразительно посмотрел в карий омут. Они обещали увлечь в себя и утопить.
— Посмотрим. Посмотрим, — пробормотал царевич, становясь напротив девушки. В карих глазах застыл смех, девушка даже щеки надула, еле сдерживаясь.
— Что я с тобой сделаю, милая, даже не представляешь, — мечтательно погрозил царевич.
— Смотри, дочка, поосторожнее, не зашиби ненароком, — предупредила мама.
— Пожалуй, — кивнула Уля.
— Давай. Бей, — хмыкнул Борис.
Уля ударила, отведя плечо назад, как опытный кулачный боец, и впечатала кулак в грудь царевича. Борис охнул, чувствуя, как тело отрывается от пола, спина натыкается на стол и скамейки, все это с грохотом сносится на пол. Тело царевича упало сверху, ломая скамью. Уля встревоженно склонилась над ним.
— Живой? Извини, не хотела сильно.
— Угу, — простонал Борис, пробуя подняться. — Как конь лягнул.
— Еще бы, — рассмеялась мама Ули. — Моя дочка два года в богатырках-поляницах ходила и таких, как ты, пачками валила. Поднимайся, женишок, — охнув, она поспешила на кухню.
Уля протянула руку.
— Я помогу?
— Спасибо, я сам, — царевич, кряхтя поднялся, — проклятый камень, в точку, — процедил он сквозь зубы.
— Какой камень?
— Был один, — Борис, морщась, пощупал грудь: теперь синяк будет и зачем спорил?
— Ты не думай. Мы тоже не простого сословья.
— Вижу, — хмыкнул Борис, поднимая и ставя на пол стол.
— А ты вправду царевич?
— Царевич, — Борис придвинул лавку, устало опустился. Раздраженно отпихнул к стене обломки лавки, которая отпечаталась на спине.
— Мама, я замуж за царевича выхожу! — крикнула Уля.
— Поздравляю! — донеслось из кухни.
— За кого замуж? — недоуменно спросил Борис.
— Ты так не шути, я могу и сильнее ударить, — посоветовала Уля, ласково улыбнулась.
— Она так блинную получила, — в дверях кухни появилась мама.
— Как?
— На спор, — ответила Уля.
«Лучше бы я по дороге Ивана поехал», — с тоской подумал Борис. Он поднялся.
— Ты куда?
Борис поморщился:
— Дело одно сделать надо, ведь не зря сюда приехал. Не бойся, пеший пойду, коня во дворе оставлю.
— Я не боюсь, на слово твое полагаюсь. — Устя заглянула в глаза Бориса, прошептала, словно предупреждала: — Ты еще не знаешь, что с обманщиками бывает, которые не выполняют перед бедными девушками своих обещаний.
— А что бывает?
— Хочешь узнать?
— Пожалуй, нет, — помедлив, ответил Борис, с тревогой пощупал грудь. — Главное — диафрагма целая.
Согласно тайного плана, который дал, по большой симпатии и как военный военному, воевода Дубылом, царевич Борис вышел к восточной стене кремля, поднялся по склону к высокому двухметровому забору с затесанными кольями. С другой стороны должен был находиться сад, где среди грядок и экзотических кустов стояло желанное дерево с молодильными яблоками. В городе поговаривали, что в этом году оно как никогда усыпано золотыми плодами. Борис подумал, что обязательно съест парочку, много опасно — можно впасть в детство.
Он ловко закинул на один из кольев, веревку, затянул узел и, поплевав на ладони, тяжело пыхтя, полез наверх. С раздражением вспомнилось утреннее приключение — и дернул же леший зайти в эту проклятую блинную. Слово дал. Слово не воробей — улетит и не вернется. «Убегу. А ежели найдет? В богатырках два года служила, а из них такой спецназ готовят», — с уважением подумал он. Глаза у нее красивые, это точно. Такие темные, бесстрашные… и ласковые — Борис оседлал ограду, вытащил из-за пазухи заранее приготовленную тонкую плетеную лесенку, перекинул на обратную сторону. Снял кафтан и повесил на острый кол. Сесть ещё на него не хватало. Посмотрел в сад и ничего не увидел. Небо затянули тяжелые черные тучи, ни звездочек, ни лунного проблеска. Удачный час для набега. Прислушался. Нет, согласно данным разведки, здесь нет собак. Не любит их Руфий, говорят, у него на них аллергия. Болезнь какую заграничную выдумали. Ну и лопух. Даже не верится, что царство без малого в кармане. Борис улыбнулся, глубоко вздохнув, перелез на другую сторону и осторожно стал спускаться. Улыбка не сходила с его губ. После блинной он с пользой провел время. Потолкался на базаре, собирая информацию у беспечных и словоохотливых горожан. Все знали, что дерево растет в саду, охрана там никудышная — старые ветераны, и, если улыбнется удача, а она обязательно улыбнется — считай, что яблоки в кармане. Царь и его приближенные — лохи. Борис коснулся земли. Замер, успокаивая дыхание. На плечо легла рука, чей-то голос ласково сказал:
— Вечер добрый, голубчик.
Борис рванулся в сторону, несколько человек навалились на него. Повалили на землю. Несколько рук сжали горло.
— Не имеете права, я царевич, — захрипел Борис, пробуя отбиться от лохов-ветеранов.
— Да хоть королевич. Вяжите его, ребята.
— Я требую свидания с царем! — закричал Борис.
— Много чести ворюга, вот завтра на казнь поведут — увидишь.
— За что казнить? Миловать прошу! Ребята, отпустите.
— Завтра. — Пиная и награждая тумаками, незадачливого яблочного вора потащили вдоль частокола, к темному крылу терема…
— …По четвергам у нас судный день, — пояснил Борису словоохотливый стражник. Беднягу царевича ночь продержали в темном и сыром каземате. Утром отказали в воде и хлебе. В настоящий момент он стоял под стражей двух громил на городской площади. Недалеко, на деревянном помосте, в кресле восседал царь Руфий — живенький, щупленький, с неестественными алыми румянцами на бледном лице. Личико гладкое, чисто выбритое, с подведенными тушью глазами. Отчего они казались большими и мрачными. На голове, в густой белой шевелюре, словно в бараньей шкуре, сверкал золотой царский обруч. На нем был зеленый, военного покроя френч, украшенный золотыми эполетами и витым шнуром на груди. Крикливая манера вести судебные заседания выдавала в нем особу нервную и неуравновешенную, склонную к истерии.
«Дерганный весь, от такого добра не жди», — тоскливо подумал Борис.
По обе стороны от кресла стояли облаченные в белые мантии, со строгими и постными ликами правосудия, советники. Старший и младший. Младший, согласно своего ранга, был обрит наголо. Его лысина сверкала под солнцем не хуже царского обруча.
Подле царского помоста стоял помост поменьше, для осужденного. Обычно на него выходили со своими тяжбами истцы. Вблизи находилась, кутаясь в черные плащи, хмурая стража, которая хватала тех, чья вина была доказана или объявлена царем. Чуть в стороне — плаха, с глубоко всаженным в нее мясницким топором. Над ней возвышался, скрестив руки на обнаженной мускулистой груди, заплечных дел мастер. Его лицо скрывал красный колпак с прорезями для глаз и рта. Самый страшный человек в любом царстве. Было видно, что он не первый год занимается гиревым видом спорта, ему даже не было нужды напрягать мышцы, однажды надутые, они больше не сдувались.