эти силы». В подпольной типографии была напечатана тиражом в две тысячи экземпляров прокламация («К украинскому народу…») исполнительного комитета «Народной воли», в которой одобрялись погромы и звучал призыв к их продолжению, а Александр III именовался «жидовским царем».
<…> Граф Д. Толстой, назначенный в мае 1882 г. министром внутренних дел, был решительным противником погромов и в правительственном циркуляре от 9 июня 1882 г. заявил, что вся ответственность за прекращение антиеврейских беспорядков возлагается на губернаторов. Количество погромов сократилось; когда в 1883 г. они вспыхнули в Екатеринославе, Кривом Роге и Ростове-на-Дону, власти приняли решительные меры для их подавления (в Ростове казаки открыли стрельбу по погромщикам вскоре после начала погрома) [ЭЕЭ][444].
В период погромов было несколько обращений к И.С. Тургеневу со стороны представителей еврейской интеллигенции: добрый знакомый Тургенева скульптор Марк Антокольский (см. об этом в Гл. VII) и «человек с улицы» – петербургский предприниматель Иосиф Соркин просили его выступить против еврейских погромов на юге России. Обоим корреспондентам писатель после достаточно продолжительного раздумья, за которое он принес им извинение, отвечает отказом, мотивируя его как сугубо личными причинами.
Однако тому, кто, как Иосиф Николаевич Соркин, видел в нем «лучшего русского человека», кто искренне и наивно верил в его «вещее слово» и «могучий голос», смириться с молчанием Тургенева было трудно.
Под впечатлением разговоров с Соркиным в редакции журнала «Старый еврей» А. Кауфман рассказывает: «Какие-то встретившиеся ему на пути промышленной деятельности непреодолимые для еврея преграды вынудили его изменить вере отцов, но он остался евреем до мозга костей», очень страдал, когда крестилась, влюбившись в христианина, дочь, «но самым большим несчастием для себя, омрачившим его жизнь и сведшим его преждевременно в могилу, Соркин считал тяжелое положение его бывших единоверцев, возводившиеся на них наветы и обрушивавшиеся на них ограничения и гонения». Чтобы сломать эту тенденцию, он занялся просветительством: в 1882 году перевел и издал за свой счет книгу Исаака-Бер Левинзона[445] «Дамоклов меч» («Эфес Дмамим») и разослал ее губернаторам, представителям духовенства, то есть власть имущим, многие из которых, по его словам, отреагировали с благодарностью и пониманием. Вдохновленный успехом, Соркин в 1886 году выпустил собрание анкет выдающихся европейских деятелей на еврейскую тему и вновь рассылал их по разным адресам. Как замечает мемуарист, «вместе с брошюрами разошлись у Соркина его капиталы, но энергия его не оскудевала» [КАУФМАН А.Е.]. Эта неуемная правозащитная и просветительская энергия и заставила Соркина в 1881 году обратиться к Тургеневу. Не удовлетворившись «уклончивым ответом», Соркин адресуется письменно к Л. Толстому (ответа не последовало) и лично – к М. Салтыкову-Щедрину. Кауфман воспроизводит рассказ Соркина:
Я объяснил цель своего визита, нарисовав картину ужасного положения угнетаемых евреев. Щедрин окинул меня своими большими глазами, так что я невольно подался назад. «Какое вы имеете право обращаться ко мне? – крикнул он своим резким голосом. – Ступайте к Каткову, который с вашим Поляковым в большой дружбе: Поляков даже подарил ему дом под лицей». – «Но какое дело евреям до Полякова?
И неужели только за подношения и по дружбе надо негодовать по поводу несправедливой травли?» – возразил я. Но Салтыков еще пуще раскричался и схватился за спинку кресла; я машинально сделал то же, но скоро пришел в себя и ушел.
Думал, что ушел ни с чем. Однако именно Щедрин отреагировал публично и поставил на страницах «Отечественных записок» этот проклятый вопрос, перед которым, по его словам, сама история человечества «останавливается в бессилии и недоумении», ибо она «никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский». Причину трагической неразрешимости Щедрин видит в «предании» – то есть в религии[446]. Не углубляясь в эту тему, заметим, что в это время на немецкой почве уже вызревает убеждение, что еврейский вопрос – не религиозный, а расовый, то есть зарождается современный антисемитизм.
В сущности, именно против антисемитизма и восставал Соркин в письмах к Тургеневу, которые представляют собой интереснейший документ эпохи[447]. К писателю обратился очень умный, образованный человек, проницательный аналитик российских общественно-политических реалий, страстный защитник прав своего народа, до глубины души оскорбленный «худо скрываемым иезуитским злорадством <…> большинства нашей периодической печати, не перестававшей бросать грязью в несчастных жертв дневного грабежа и насилия! Трудно поверить даже, до какой степени бесстыдства доходят иные органы печати, как, например, “Новое время”, “Минута” и другие! Такого бессердечия, такого издевательства над страшным народным бедствием, такой гнусности едва ли можно найти даже среди самых варварских диких народов. Отрадное исключение среди этих журналистов-дикарей составляют только: “Порядок”, “Голос”, “Страна”»[448].
В первом письме содержится признание в любви и признание заслуг: «Россия Вас любит, Иван Сергеевич, и глубоко уважает. Целые два поколения воспитывались на Ваших превосходных произведениях, и нет почти ни одного грамотного человека в России, которому не было бы известно Ваше знаменитое имя». Соркин убежден, что тургеневское слово «будет иметь отрезвляющее значение для многих фарисеев и мрачных фанатиков из так называемой нашей интеллигенции». Но кроме того, высказывает он и недоумение, обиду: «Неужели, высокоуважаемый Иван Сергеевич, в жизни трех миллионов русских евреев не найдете ни одной хорошей черты, кроме тех, которые сослужили Вам канвой к воспроизведению художественного, но глубоко оскорбительного для евреев рассказа “Жид”??»
Письмо завершается призывом, если не мольбой:
«Вас по справедливости называют “лучшим из русских людей” – и поэтому было бы грешно лучшему русскому человеку не возвысить хотя один раз своего голоса в пользу униженных и оскорбленных евреев, и – во имя права и справедливости!»
В конце – знаменательная приписка:
«Считаю нужным оговориться, что, будучи по вере христианином, я никем из евреев не уполномочен просить Вас о чем бы то ни было. Мысль эта принадлежит одному мне».
Одинокий голос был услышан, Тургенев пригласил автора послания к себе. Содержание состоявшегося разговора частично реконструируется по второму письму Соркина – от 29 мая 1881 года, гораздо более объемному, чем предыдущее.
Оно преисполнено горечи, вызванной тем, что оговоренные меры, в частности объявление подписки в помощь пострадавшим от погромов и визит еврейской депутации к Александру III, не только не дали результата, но и продемонстрировали неспособность самих евреев отстаивать свои права. Из газетных сообщений Соркин сделал вывод, что допущенная к монарху депутация ограничилась «одной кисло-сладкой, ничего не значащей фразою, умалчивая о настоящем истинном положении дел, требующих не одних только временных мер к прекращению беспорядков, а немедленного, безотлагательного и полного уравнения прав евреев с остальным населением Империи; тогда никаких мер не потребовалось бы. Тогда русский народ и сам понял бы, что евреи такие же люди, как и другие, и что их нельзя трактовать как животных. Вот чего еврейская депутация должна была просить у Престола. Точно так нужно было прежде всего исходатайствовать, согласно Вашему совету, Высочайшее разрешение на открытие подписки».
Не дождался Сорокин и печатного выступления Тургенева: «Глубоко разочарованный в надеждах, возложенных евреями на своих неумелых представителей, я <…> с лихорадочным нетерпением стал следить и искать в газетах и журналах: не появится ли наконец обещанная Ваша статья как единственный в данном случае якорь спасения среди бури и страшных невзгод, как луч света в царстве тьмы, окружающей нас со всех сторон. Увы! Вашей статьи нет и нет!».
Предполагая в адресате недовольство своей настойчивостью, Соркин тем не менее продолжает не как проситель, а как право имеющий — и этот эпистолярный манифест столь красноречив и по смыслу, и по стилю изложения, что заслуживает объемного цитирования:
Вы пользуетесь громкою славою, общим уважением во всех слоях общества как в России, так и на Западе. Вы всем этим пользуетесь, конечно, совершенно заслуженно, в чем согласны даже самые ярые славянофилы. Но именно эта заслуженная слава, эти приятные и исключительные права Ваши на славу – налагают на Вас и исключительные обязанности. Вы не можете сказать, подобно тому, как года два тому назад заявила редакция либеральных «Отеч<ественных> Записок»: «какое нам дело до евреев, они нам совершенно чужды»… Нет! Вы этого не скажете, во 1-х, потому, что, защищая евреев, Вы защищаете дело простой справедливости, – ведь ничего нет справедливее, как стать на стороне обиженных, и, заметьте, незаслуженно обиженных. Во-2-х, защищая евреев в данном случае, Вы этим защищаете имя русского человека, иначе – право, стыдно будет честному человеку называться русским. Стыдно, потому что не одно только активное насилие над ближним позорно; и пассивное к нему отношение считается тоже делом далеко не красивым. Также, я полагаю, Вы не станете обвинять «огулом» всех евреев за некоторые действительно несимпатичные черты их характера. По крайней мере, мне хочется верить, что Вы к ним отнесетесь без предубеждений и предвзятых идей, не так, как к ним постоянно относился покойный Достоевский, названный почему-то «великим учителем» чуть не всего человечества и создавший своего характерного «русского всечеловека», что, впрочем, не мешало ему