<…> бросить публично комом грязи в лицо целой еврейской народности[449]. Повторяю: мне хочется верить, что Вы далеко не разделяете в этом отношении взгляда Достоевского. Если бы я имел повод думать противное – верьте мне, как честному человеку, – я бы никогда не позволил себе просить о заступничестве. Это ведь значило бы, что евреи просят о какой-то милости. Но нет! евреи не милости просят, – они требуют должного, следуемого им по праву. Ничего нет оскорбительнее покровительственного тона некоторых лже-либералов, бросающих в виде жалкой милостыни несколько гуманно-утешительных слов по адресу к евреям, вроде того, что мы, де, с одной стороны, всегда порицаем насилие над кем бы то ни было, хотя, с другой – не можем не высказаться против еврейской эксплуатации и т. д. т. д. Такая защита, конечно, хуже всякого оскорбления. От Вас же, высокоуважаемый Иван Сергеевич, евреи могли ожидать совершенно другого. Я уверен – по крайней мере, хочу верить, – что Вы искренне сочувствуете этому несчастному народу. Его страдания (нравственные в особенности) уже слишком необыкновенны, чтобы не могли вызвать к себе искреннего сочувствия со стороны истинно достойных русских людей, которые в каждом человеке, даже еврее, видят прежде всего – человека, – которые, не задаваясь болезненно настроенной фантазиею к созданию русского «всечеловека» и не усматривая в каждой народной стихийной «вспышке» – особого «подъема русского духа» – в то же время не попирают ногами и других народностей; не бросают грязью во все то, что не «Русью пахнет».
Я готов признать, что в национальном характере евреев есть некоторые несимпатичные черты; но нельзя не сознаться, что эти черты вполне естественны и понятны для лиц, умеющих трезво и критически относиться к жизненным явлениям <…> Какое право имеет русское общество требовать особой непогрешимости от еврея, над которым всякий считает за долг глумиться, – которого всякий безнаказанно оскорбляет на каждом шагу: в школе, на суде, в храме науки и искусства, на подмостках театра, в произведениях писателей, в периодической прессе, словом: везде, всюду и всегда при каждом удобном и неудобном случае? Откуда же, спрашивается, набраться им, русским евреям, духа, стойкости характера, храбрости и вообще благородных качеств? Где им учиться всему этому и у кого позаимствовать высокие правила чести? Не у русских ли? Не у разных ли журналистов, представителей прессы, вроде Пихно, Сувориных, Баталиных и им подобных? Не у некоторых ли профессоров-сыщиков (Ваcильев, Коялович, О. Миллер), науськивающих на евреев в самую тревожную минуту общей смуты и сильного напряжения общественного внимания, указывающих на них пальцем как на главных виновников крамолы? Не у «Великого» ли учителя «всечеловека», который, проповедуя постоянно евангельские истины о «всепрощении» и «христианской любви», то и дело называет в своих произведениях целый народ «жидами» и, подобно мрачным средневековым фанатикам, не перестает их громить всеми карами небесными и земными? Не у некоторых ли педагогов мужеских и женских училищ и гимназий, имеющих похвальные привычки в классах, во время уроков, самым грубейшим образом издеваться над «жидами» и «жидовками», на потеху и назидание юным питомцам и питомицам? Наконец, не у офицера ли главного штаба, захлебывающегося от хохота при виде разбегающихся под ударами нагаек евреев и евреек, плачущих над трупом своего варварски замученного родственника? Неужели евреям следует у них учиться правилам чести и порядочности? Да избави их, великий Боже, от такого посрамления!..
Завершается эта страстная тирада, продиктованная «чувством глубокой сердечной боли, чувством величайшего горя и отчаяния», повторением призыва, прозвучавшего в первом письме:
«Право, грешно будет лучшему русскому человеку не возвысить, хотя один раз, своего могучего голоса в пользу униженных и оскорбленных евреев, – во имя права и справедливости».
Трудно отвечать на такое письмо отказом. При самом трезвом понимании ситуации и своих возможностей трудно что бы то ни было противопоставить этому гордому и отчаянному провозглашению человеческого и национального достоинства… [РЕБЕЛЬ Г. (IV). С. 34–40], см. также [ДУДАКОВ (I)].
Возможно, именно по этой причине ответа Тургенева на письма Соркина не последовало. Тогда Соркин посетил писателя лично. Во время этой встречи Тургенев, которая продолжалась около часа, Тургенев сказал, что он беллетрист, а не публицист, и его статья не будет иметь значение. Однако он обсуждал письмо Соркина с бароном Горацием Гинцбургом,
и они оба пришли к выводу, что надо просить «Высочайшее разрешение на открытие повсеместной подписки в России в пользу пострадавших евреев. Тогда я первый подпишусь с удовольствием». Таким образом, Тургенев был одним из инициаторов подписки в пользу пострадавших от погромов евреев. И он сразу внес крупную сумму – 100 рублей серебром. Кроме того, Тургенев сказал Соркину во время встречи, что он договорился с <К.Д.> Кавелиным, что тот опубликует письмо о погромах, и тогда Тургенев сможет ему ответить. Как отмечает Соркин, глубоко правдивая статья Кавелина, требующая полной эмансипации евреев, появилась в <газете> «Порядок» (1881. № 141), но она была написана так, что не могла вызвать ответной статьи Тургенева <…>, что стало причиной второго письма Соркина. Отвечая из Спасского-Лутовинова 1 июля 1881 г. на второе письмо Соркина, Тургенев отмечал, что статья Кавелина не была письмом к нему, поэтому он не ответил. Далее он писал:
«Как беллетрист я, весьма вероятно, воспроизведу этот вопрос в отдельном произведении, как публицист я не имею никакого значения, и мое появление не только бы не принесло никакой пользы, но возбудило бы одно недоумение, пожалуй, даже насмешку».
В период переписки с Соркиным корреспондентом Тургенева был бывший сотрудник «Современника», который в разделе «Петербургская летопись» <…> обозначен буквой К., а в следующем номере в разделе «Петербургская хроника» <…> указана его полная фамилия Колбасин. В этих публикациях идет речь о брошюре А. Калмыковой «Еврейский вопрос в России»[450] автор писала об ограничении прав евреев в России, их угнетенном положении. Брошюру Тургеневу в Париж отправил Е<лисей> Я<ковлевич> Колбасин, писатель и историк литературы, близкий знакомый Тургенева. В письме от 24 февраля 1882 г. из Парижа Тургенев писал Колбасину о брошюре: «Она написана очень умно, благородно и дельно. Я уже собирался написать о ней небольшую статейку для “Порядка” – как вдруг этот несчастный журнал прихлопнули. Что было делать? Никакой другой журнал подобной статьи не примет. Если хотите, я Вам пришлю эту статейку, быть может, вы найдете возможным поместить ее в одесском журнале» [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 219][451].
В этот период Тургенев также состоял в переписке с писателем Г.И. Богровым, чьи «Записки еврея» публиковались в течение 1871–73 гг. в «Отечественных записках». В обстоятельном письме от 14 марта 1882 г. из Парижа Тургенев благодарил Богрова за присланные им книги: «Записки еврея» (СПб.: 1874) (Тургенев писал, что читал их «с живейшим интересом» еще в журнальном варианте) и «Еврейский манускрипт» (СПб.:1876). Далее Тургенев писал: «Не знаю, известно ли Вам, что я в течение всей своей жизни не только не имел никаких предубеждений против Вашего племени, но, напротив, всегда питал и питаю живое сочувствие к евреям – и прежде имел и теперь имею близких друзей между ними. Очень был бы я рад публично высказать свое мнение о тех вопросах, которые по справедливости волнуют Вас» [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 205].
Тургенев сообщил Богрову о брошюре Калмыковой и о том, что напишет статью о ней. Однако 27 мая 1882 г. Тургенев писал Колбасину из Буживаля, что тяжелая болезнь не дает ему возможности написать статью о брошюре [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 268–269]. Сам факт, что страдающий от болей Тургенев нашел в себе силы в письме Колбасину объяснить, почему не написал статью о брошюре Калмыковой, свидетельствует о том, что положение евреев в России искренне волновало писателя. Это подтверждает и переписка Тургенева со скульптором М. Антокольским примерно в то же время[452].
<…> В многочисленных публикациях в русско-еврейской периодике о погромах 1881–82 гг. отмечалась пассивность лучшей части русского общества. <…> только отдельные представители русской интеллигенции: Влад. Соловьев, Щедрин, Мордовцев и некоторые другие – в той или другой форме протестовали против погромов [ВАЛЬДМАН. С. 114–119].
По этой уже только причине мотивы отказа Тургенева дать публичную оценку происходившим в стране антиеврейским беспорядкам стали и до сих пор являются предметом дискуссии. Еще в 1890 г. публицист-народник[453] Сергей Николаевич Кривенко писал:
«Относительно И.С. Тургенева до сих пор существуют несколько разных и весьма противуречивых мнений, одни считают его чуть не консерватором, другие, наоборот, красным; одни видят в нем человека без определенных убеждений <…> другие, напротив, считают его человеком убежденным, который никогда не изменял убеждениям и всегда оставался верен идеалам сороковых годов, с которыми вступил на литературное поприще» [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 30].
Елизавета Фомина, в свою очередь, пишет по этому поводу, что:
После погромов в 1881–82 гг. <Тургенев> очень деликатно, с изъявлениями самых теплых чувств в адрес евреев, в ответ на их неоднократные просьбы отказывается написать статьи в их защиту. Большую роль тут сыграли его проблемы со здоровьем – Тургенев доживал свои последние месяцы. Однако в своих письмах он называет и другие причины, поясняющие мотивы его публичного поведения по отношению к еврейской проблеме в целом:
«…какой был бы из этого толк? – пишет он Колбасину. – Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах