<на что с обычной смелостью и прямотою указала “Страна”)> но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции? “Новое время” заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили. Остается только краснеть (особенно здесь, в Европе), краснеть за себя, за свою родину, за свой народ – и молчать» [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 268–269].
Как мы видим, в этом высказывании сочетаются и мысль о том, что, пока юдофобия поддерживается государством, интеллигенция бессильна, и опасение за свою репутацию <…>. Вместе с тем нельзя не признать, что отказом от печатных выступлений против погромов писатель косвенно становился причастным к той идеологии и политике, которых он не одобрял [ФОМИНА С. 111].
По мнению Галины Ребель:
В майских редакционных статьях газеты «Страна», на которые ссылается Тургенев (и единомышленник Колбасин его прекрасно понимает, поэтому в письме нет подробностей), был не только дан анализ случившегося на юге России, но и прозвучал призыв к немедленному цивилизованному разрешению ситуации. «Последние погромы показывают, – говорилось в выпуске от 11 мая 1882 года, – что в известной части населения разнузданность дошла до полнейшего попрания закона. Дело при таких обстоятельствах идет не об интересах еврейства, а об интересах всего государства. Государство до того лишь крепко, пока в народе живет чувство легальности и уважение к закону, каков бы он ни был – худ или хорош. – Своеволие, против кого бы оно направлено ни было, не может быть терпимо в благоустроенном государстве»[454]. Единственное эффективное мирное средство немедленно пресечь бесчинства указано в публикации от 9 мая: «…для этого не неизбежно употребление военной силы, но самая необходимость обращаться к ней, в отдельных случаях, может быть устранена одним, совершенно мирным и действительно-самобытным способом, чистым народно-русским способом: произнесением слова державного, провозглашением человеколюбивых воззрений Главы государства»[455].
Вот эту точку зрения Тургенев и разделял, полагая, что в сложившейся ситуации, когда «царское слово молчит», никакого значения не может иметь «отдельный голосок какой угодно интеллигенции». Из этого ни в коей мере не следует, «что отказом от печатных выступлений против погромов писатель косвенно становился причастным к той идеологии и политике, которых он не одобрял», <как это утверждает Елизавета Фомина, – см. [ФОМИНА. С. 111]>. Он был причастен не к государственной политике и идеологии – а к своему отечеству, от которого в иные минуты, может быть, и хотел <…> но не мог отречься [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 34].
В целом обстановка в обществе в начале царствования Александра III уже была такой, что тяжело больной, испытывающий большие физические страдания И. Тургенев, не мог позволить себе выступить
с общественно-политическими заявлениями и публицистическими декларациями. К тому же на сей счет у него был отрицательный опыт. Даже вполне невинное обращение к русской публике поучаствовать в подписке на памятник Г. Флоберу вызвало по его адресу «ругательные статьи во всех газетах, град анонимных писем», где его называли «ярым западником», которого «обуял “рабский дух”», «ренегатом, дураком и публичной женщиной»[456] [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 20].
Александр Иванович Урусов[457], хороший знакомый Тургенева, писал по этому поводу в статье «Памятник Флоберу» (1881), – см. об этом в [ВЕНГЕРОВА]:
В <одно и то же> время «Вестник Европы» возвестил о подписке на памятник Гоголю в России[458] и Флоберу во Франции. Но несмотря на это дипломатическое сопоставление имен Гоголя и Флобера, предложение Тургенева вызвало если и не бурю, то известный враждебный гам в журналистике. И.С. Аксаков ополчился на Тургенева и грянул одною из тех филиппик, до которых, как известно, он был большой мастер. Досталось Тургеневу и за то, что он живет за границей, и за то, что он смеет предложить подписку в России, когда еще нет памятника Гоголю, когда у нее неурожай, и пошел, и пошел, забыв о русской пословице, что запрос в карман не лезет и что спрос не беда (С. 612).
<…> «Один из моих знакомых, – пишет он, – человек образованный, но равнодушный к литературе, спрашивал меня на днях, что означает подписка, предложенная Тургеневым на памятник какому-то Флоберу. Кто этот Флобер? Что он сделал и за что ему памятник? Такое же недоразумение вызвал Тургенев в чуждых литературе сферах. Одна московская газета <…> сочла нужным оспаривать подписку, предложенную Тургеневым, на том основании, что у нас-де и своих памятников мало и что лучше деньги приберечь на памятник Тургеневу (sic!)[459]. Понятие о солидарности литературных интересов в цивилизованном мире и о том, что представители высшего художественного развития одинаково дороги для всей цивилизации, а не только для какой-нибудь одной страны, кажется огромному большинству читателей, выражаясь учтиво, фантазией» (С. 603).
<…> Выходило как будто, что во всем этом виноваты Франция и Тургенев, а может быть, и Флобер. Впрочем, последний по складу своей натуры вообще едва ли был симпатичен Аксакову. «Отделка», однако, возымела свое действие. Бедный Иван Сергеевич, томившийся в Париже ужасными болями, писал 21 декабря 1880 г. тому же русскому почитателю Флобера <имеется в виду сам А.И. Урусов – М.У.>: «Болезнь, однако не извиняет меня в том, что я не сдержал своего обещания и не выслал вам статейку о Флобере. Но признаюсь вам, прием, встреченный мною у российской публики по поводу запроса нескольких грошей на его памятник[460], меня обескуражил. Представьте: не только [?] статьи во всех журналах, посыпались на меня негодующие, оскорбленные и просто ругающие, точно я бездельничество какое совершил. Все это вместе взятое возбудило во мне чувство гадливости» (С. 612).
В это же время порыв Тургенева
откликнуться некрологами на смерть Ф. Достоевского и А. Писемского, гасится опасениями вызвать аналогичную реакцию: «…я боюсь, что публике, при ее теперешнем настроении, неизбежно придет в голову, что я опять ухватился за случай заявить о себе, о своем существовании и т. д…» [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 23, 34, 49, 55].
Тем более сдержан Тургенев в политических и смежных с ними ситуациях [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 20].
Отдельный интерес представляет оценка Тургенева как политика с точки зрения Евгения Михайловича Феоктистова – сановного политического и общественного деятеля эпохи Александра III. Будучи в молодые годы либеральным-публицистом, Феоктистов поддерживал дружеские отношения с Иваном Тургеневым и имел с ним общий круг знакомых, в том числе известного своими либеральными воззрениями князя Н.Д. Орлова, бывшего в разные годы русским посланником при многих европейских дворах.
Программа-минимум Е.М. Феоктистова в год крестьянской реформы может быть определена по одному из его писем, дошедшему до нас в перлюстрационной сводке III отделения: «Правительственные стеснения положительно становятся невыносимыми, – сообщал он 22. IX. 1861 года Н.А. Орлову. – Нельзя скрывать, что неудовольствие господствует всюду, и весьма сильное. В обществе только и слышатся разговоры о необходимости подать правительству адрес с тысячами подписей, в котором были бы изложены требования либеральной партии. Эти требования состоят в свободе печати, гласном судопроизводстве, отмене телесных наказаний и обнародовании бюджета. Большинство просвещенного общества принадлежит к этой либеральной партии. Да, впрочем, что я говорю – либеральной партии! Вернее, требования всего просвещенного дворянства, всех сколько-нибудь просвещенных людей!» [ФЕОКТИСТОВ. С. 15].
Феоктистов имел непосредственное отношение к публикации статьи Тургенева по поводу кончины Гоголя, из-за которой его отправили в ссылку. В «Воспоминаниях» он пишет, что эту
статью Тургенев прислал Боткину для помещения в «Московских ведомостях»28, но Боткин попросил меня доставить ее М.Н. Каткову, редактору этой газеты, потому что был в ссоре и не видался с ним. Я тем охотнее исполнил это, что и сам получил от Ивана Сергеевича маленькое письмецо, в котором он упоминал о своей статье [ФЕОКТИСТОВ. С. 45].
В этом письме, датированном 26 февраля 1852 г. и приобщенном полицией впоследствии к делу о его высылке, Тургенев писал:
Тяжело, Феоктистов, тяжело, мрачно и душно…Мне, право, кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись… над моей головой, – и иду я на дно, застывая и холодея.
Я рад, что его хоронили в университетской церкви – и действительно нахожу вас счастливыми, что удостоились нести его гроб. Это будет одно из воспоминаний вашей жизни.
Что Вам сказать о впечатлении, произведенном его смертью здесь? Все говорят о ней, но как-то вскользь и холодно.
Однако есть люди, которых она глубоко огорчила. Другие интересы тут всё поглощают и подавляют. Вы мне говорите о поведении друзей Гоголя… Воображаю себе, сколько дрянных самолюбий станут взбираться на его могилу и примутся кричать петухами и вытягивать свои головки – посмотрите, дескать, на нас, люди честные, как мы отлично горюем и как мы умны и чувствительны – бог с ними… Когда молния разбивает дуб, кто думает о том, что на его пне вырастут грибы – нам жаль его силы, его тени… Я послал Боткину стихи, внушенные Некрасову вестью о смерти Гоголя. Под впечатлением их я написал несколько слов о ней для «Петербургских ведомостей», которые посылаю вам при сем письме в неизвестности – пропустит ли их и не исказит ли цензура. Я не знаю, как они вышли, но я плакал навзрыд, когда писал их [ТУР-ПСП. Т. 2. С. 124]