[506]. Издатель мой <…> – не дает мне покоя. Он собирается быть в Висбадене на будущей неделе и требует, чтобы я прислал ему туда мою рукопись. Да хоть убей он меня – ничего не могу сделать; у меня нет никаких мыслей, я жую перо и не могу выдавить из себя пи слова. Как мне быть!»
Его отчаяние, да и вся ситуация были так комичны, что я от души расхохотался. «Ничего не поделаешь, ничем не поможешь, вам придется, Тургенев, браться за перо». Прошло несколько дней. Он ходил в совершенном расстройстве. «Я не могу, я решительно не могу! О, боже мой!» – стонал он в ответ на всякий вопрос. Однажды утром я услышал, как он из сада зовет меня жалобным голосом. Испуганный, я бросился вниз к нему. «Что с вами, Тургенев?» «Я вам скажу. Вы меня любите? Хорошо, я это знаю… Сделали бы вы для меня что-нибудь трудное, большое?» «Как вы можете сомневаться, все, что могу, я для вас сделаю!» «Тогда докажите это! Вы должны написать мое предисловие! Вот, что мне нужно. И сегодня же. <…> Так вы сделаете?» Я не верил своим ушам. «Но, Тургенев, вы сошли с ума. Я совсем не знаю романа, да я и не могу написать так, чтобы все поверили, что это вы написали. Вы не можете всерьез настаивать на такой нелепости». «Но я, тем не менее, настаиваю, я вас умоляю, напишите. Я поставлю свое имя под чем угодно и рабски переведу». Положение, в которое я попал, было и комичным и чреватым неприятностями. Но кто бы мог ему отказать! «Хорошо, я попробую. Но не могли бы вы сказать мне хоть что-нибудь о теме и содержании романа? Не говорили ли вы тогда, после чтения, что там речь идет о борьбе против поповской партии, что он имеет антиклерикальную тенденцию?» «Я это говорил? Возможно, так оно и есть. Но точно я не знаю. Осторожности ради вы лучше напишите вообще о борьбе с предрассудками и угнетением, о новом времени и тому подобное. Только пишите скорей, и я присягну, что это написал я». Должен признаться, что это была чуть ли не самая трудная работа в моей жизни. Прежде всего нужно было заставить замолчать голос совести, затем выяснить, что я вообще могу и хочу сказать, и, наконец, придать всему этому такую форму, которая хоть немного бы напоминала мой «прославленный образец». Но – «и через худший день проходит время», и когда этот день клонился к концу, моя рукопись была готова. На следующее утро я прочел ее Тургеневу. Я распространялся в ней о прежних произведениях А.Б. и восхвалял последний роман с таким жаром, оценивал его значение как творения и подвига свободного духа в таких выражениях, какие может найти лишь тот, кто не читал того, о чем пишет. Тургенев был в восторге. «Я не переменю ни слова. Вы увидите, как рабски переведу я вашу рукопись. Я попрошу кого-нибудь, кто ничего не знает об этой истории, перевести русское “предисловие Тургенева” обратно на немецкий язык, и вы тогда сами убедитесь». Он сразу же принялся за перевод. А уже на другой день он смог его послать за своей подписью нетерпеливому редактору. Через несколько дней Тургеневу пришло письмо из Висбадена. Он вскрыл его, прочел первые строки, и я увидел, как весело просияло его лицо. Он протянул со смехом мне письмо. «Ну, что я вам говорил? Письмо от <издателя – Стасюлевича>. Послушайте, что он пишет. «Милостивый государь, вы, конечно, подвергли мое терпение тяжелому испытанию и заставили меня ждать дольше, чем это допустимо. Но зато присланное вами настолько хорошо, что все теперь улажено. Только Тургенев мог так понять конгениального поэта и проникнуть в самую глубину так, как это сделано в предисловии, и т. д. и т. д.»
Это было в октябре в Берлине, в доме одного историка литературы, дружившего с ним, Тургеневым и со мной. Ничего не подозревая, вхожу я к нему и вижу, рядом с ним на диване сидит А.Б. собственной персоной. В его приветствии звучала прежняя прямодушная сердечность. Нет, он ничего не знал о черном деле. Но боязнь удерживала меня от того, чтобы начать говорить о Тургеневе и предисловии. Это сделал он. «Вы были у нашего Тургенева, дружище? Вы знаете, он вам говорил? Большую радость он мне доставил – написал предисловие к русскому переводу моего романа. Вы должны его прочесть… газета напечатала перевод. Никто из вас не может сделать то, что может он. Правильно говорят: только поэт может понять до конца поэта, проникнуть в его чувства и мысли. Вы должны прочесть. Я вам пришлю газету. Вы тоже порадуетесь»[507].
Рассказ Пича <…> не свободен от неточностей. <…> Можно считать также, что он преувеличил собственные угрызения совести; в противном случае вряд ли он стал бы распространять эту историю <…>. Тем не менее нам представляется несомненным основное положение его рассказа, подтверждаемое к тому же другими эпистолярными и мемуарными свидетельствами: предисловие к роману Ауэрбаха «Дача на Рейне», опубликованное за подписью Тургенева, в действительности только переведено Тургеневым. <…>
Перевод Тургенева был в достаточной мере свободным. <Как правило,> добавления Тургенева к тексту Пича незначительны и не вносят существенных изменений. В большинстве случаев они содержат уточнения, или носят стилистический характер, или приспосабливают текст к русскому читателю. <…> основное отступление Тургенева от исходного текста состояло не в этих добавлениях, а, напротив, в сокращениях. Не изменяя по существу содержания предисловия, Тургенев систематически упрощал и облегчал текст Пича, устранял повторения, стремился освободиться от гелертерской тяжеловесности и неуклюжести оригинала [ЛЕВИН Ю. С. 170–176].
Однако озвученная
Пичем версия о том, что Тургенев проспал все чтение и не усвоил содержания романа, вызывает сомнения. Письма к П. Виардо свидетельствуют о том, что содержание «Дачи на Рейне» было ему все же более или менее известно. Притом Ауэрбах ожидал от Тургенева не предисловия в точном смысле слова, а краткого обзора его биографии и творчества. Пич в итоге написал именно такой обзор, сказав о новом романе буквально следующее: «Новый роман писателя с талантом, подобным таланту Бертольда Ауэрбаха, так же мало нуждается в рекомендации перед русской публикой, как и перед собственной, германской». На этом все рассуждения о «Даче на Рейне» заканчивались, и дальше у Пича следовало описание личности и произведений немецкого писателя.
Если бы содержание «Дачи на Рейне» было для Тургенева настолько принципиально, что он не мог без него написать свое предисловие, ничто не мешало ему письменно обратиться к автору за уточнениями[508]. Однако Тургенев так не поступил, вместо этого, внезапно «позабыв» сюжет, отказался от написания текста. Это характерный пример защитного поведения, и, в общем, у писателя были на то причины. Он должен был преподнести русской публике, в наиболее привлекательном виде, человека, личность и творчество которого были тесно связаны с еврейским вопросом: Ауэрбах, известный в России своими рассказами из крестьянского быта, рос в традиционной еврейской семье, обучался в еврейской школе, с тринадцати лет изучал талмуд и готовился стать раввином. Дебютная его статья называлась «Еврейство и новая литература», потом было написано несколько романов о евреях и другие произведения на эту тему. Реклама такого писателя в России была не самой легкой задачей, тем более что для ее решения требовалась известная степень отстранения от русского и немецкого антиеврейского контекста, которой Тургенев, как и многие его современники, не обладал[509].
В итоге эту задачу выполнил Пич, подробно описавший влияние национальности на характер и творчество немецкого еврейского писателя, и Тургенев, казалось бы, мог этим удовлетвориться. Однако он принялся дорабатывать пичевскую версию. Изменения в русском тексте, представляющем собой вольный перевод немецкого оригинала, были направлены, в основном, на то, чтобы облегчить повествование, адаптировать его для российской публики и создать для нее более привлекательный образ немецкого писателя. С этой целью умножаются фразы о его знаменитости, таланте и мастерстве и – одновременно – достаточно аккуратно меняется та часть, в которой говорится о его еврействе.
В русском варианте говорится, что он рос в «бедном деревенском домике», в нищете, что его отец едва сводил концы с концами, тогда как в немецком тексте материальное положение семейства Ауэрбаха упоминается лишь единожды и передается достаточно изысканной формулировкой, которая не располагает читателя к эмоциональному восприятию его биографии:
Ауэрбах, действительно, происходил из небогатой и многодетной семьи, но его отец разорился, когда Ауэрбах уже успел получить отличное образование. Он изучал философию в Мюнхене и Гейдельберге, – что было бы невозможно при тех обстоятельствах, которые рисует в русском предисловии Тургенев. Однако еврейство Ауэрбаха, с точки зрения Тургенева, нужно было «оправдать», что он и сделал, привнеся в характеристику немецкого писателя новые детали [ФОМИНА. С. 107–109],
– т. е., считаясь с «духом времени», особо выделил для русского читателя пореформенной эпохи, что «Ауэрбах – еврей, и с детских лет знал нужду».
Нет ничего особенного в том, что ни русского, ни немецкого автора «Предисловия» нисколько не коробило иудейство Бертольда Ауэрбаха. По логике вещей и Тургенев и Пич, выступая в публичной сфере, должны были бы считаться с присущими их времени условностями, о которых Бертольд Ауэрбах, оценивая себя как независимого мыслителя и немца «Моисеева закона», писал:
Когда еврей стремится быть свободным и независимым во всей полноте и своеобразии своей личности, т. е. ставить себя в один ряд со всеми другими членами общества или же выступать против каких-то общественных тенденций, всегда при этом в виде «тлеющих следов» прорывается замаскированная ненависть к евреям[510]