.
В «Предисловии», подписанном «Ив. Тургенев», писатель в первый и последний раз в своей жизни публично заявил о своей симпатии к еврейству и декларировал уважение к иудаизму (Талмуду). Если посредством герменевтических интерпретации разного рода мы можем лишь говорить о сочувственной в отношении евреев тональности рассказов «Жид» и «Несчастная», то в «Предисловие» – это публичная со стороны Тургенева филосемитская манифестация! Такого рода заявлений не найти ни у кого из русских писателей вплоть до второго десятилетия ХХ века, когда они прозвучали из уст Максима Горького, – см. об этом в [УРАЛ (II)]. Поскольку текст «Предисловия» с момента его публикации в «Вестнике Европы» в 1868 году переиздавался СССР только один раз – в 1956 году[511], но при этом не вошел (sic!) ни в одно из академических «Полных собраний сочинений И.С. Тургенева»: (1960–1968) и (1978–1986), процитируем его наиболее провокативные абзацы[512]:
Колыбель Ауэрбаха стояла в бедном деревенском домике, в Нордштеттене (он родился в 1812-м году); сызмала и со всех сторон, у домашнего очага, в школе, на улице, в лесах и долинах охватил его крестьянский быть. Работник его отца, добродушный Наги рассказывал ему, ходя за плугом, старинные сказки и легенды, пастух пел ему песни, сохраненные живым преданием, девушки повторяли их на сходках, за прялками и все это поэтическое богатство навсегда, неизгладимыми чертами западало в его сердце. Вместе с поэтическим даром, Ауэрбах унаследовал и ту остроту рассудка, ту отчетливую сообразительность, ту выносливую силу терпения – словом, те качества, который составляют отличительные признаки еврейской породы. Эти качества пришлись ему в пользу – сперва при изучении Талмуда (с двенадцатилетнего возраста его предназначали в звание раввина): он развил их потом еще сильнее, когда, будучи студентом в Мюнхене и Гейдельберге, променял свои прежние занятия на чисто спекулятивную философию. Поэт, и философ, и еврей в Ауэрбахе сказались в самом выборе первого его научного труда, и первого поэтического произведения: предметом того и другого было одно и тоже лицо, по духу и по происхождению близкое и как бы родственное Ауэрбаху: Спиноза. Полное издание сочинений великого еврейского мыслителя в немецком переводе и роман, озаглавленный его именем, появились единовременно в 1837 году. Последовавшие за тем романы: «Поэт и купец», «Милые люди», «Что такое счастье?» – хотя и доставили автору почетную известность в тогдашней германской литературы, но теперь могут интересовать нас только как свидетельство честного и добросовестного искания пути, соответствовавшего врожденным дарованьям. Путь этот открылся ему, наконец, дома, в тишине Шварцвальдских долин. С появления первого собрания «Деревенских рассказов» (в 1843 году Ауэрбаху минул 31 год), с появления этих рассказов, создавших литературный жанр, он уже знал свою цель – и шел к ней неуклонно. <…> Притом, то свойство его ума, которое направило его к изучению Спинозы, не покинуло его и в крестьянской избе, им посещенной и воспетой. Нарисовав поразительно верными, тонкими, хотя иногда несколько мелкими чертами свои фигуры, он иногда не отказывает себе в удовольствие пофилософствовать на их счет; со всем искусством опытного мастера обращает он внимание читателя на тайное их значение, на то символическое, которое лежит в основании всякой непосредственной жизни, и высказывается иногда в самых, по-видимому, незначительных словах и поступках… Рассказ у него иногда становится аллегорией. А потому и не удивительно, что он не мог надолго удовлетвориться воспроизведением тех простых человеческих отношений, той вечной истории любви, ее горестей и радостей, которым исключительно посвящены его первые рассказы: он стал постепенно вносить новейшие диссонансы, в патриархальную гармонию деревни. Он имел тем более права это сделать, что в наше время борьба великих интересов и вопросов, волнующих общество, проникает в сокровеннейшиe уголки. Обратившись к народу для излечения собственных недугов, он кончил тем, что открыл присутствие тех же недугов, под другими формами, в народе. Внимание художника стало останавливаться преимущественно на тех лицах избранного им мира, которые сами вовлекаются в ту борьбу, подпадают под неотразимое влияние общественных вопросов.
…Бертольд Ауэрбах в полном расцвете жизни и сил – и он не отступит от борьбы, в которой видит свое призвание. Пускай же он подарить своей земле и всему читающему свету еще много созданий, в которых высокая образованность, в соединении с ясным умом и поэтическим даром – дружно стремятся к посильному разрешению жизненных задач, завещанных нам всей протекшей историей европейского человечества! [ТУРГЕНЕВ-ВЕ. С. 7–10].
Фердинанд Лассаль – видный деятель немецкого рабочего движения, основавший в 1863 г. Всеобщий германский рабочий союз, родился в 11 апреля 1825 г. в Бреслау в богатой еврейской семье. В 1843–1846 годах, вопреки желанию отца, готовившего сына к коммерческой деятельности, изучал философию, историю и классическую филологию в университетах Бреслау и Берлина. В 1848 году он является уже довольно видным деятелем радикальной демократической партии в Прирейнской Пруссии, сотрудником «Новой рейнской газеты», издававшейся Марксом и Энгельсом, где выступает заявляет себя последователем их идей. В мае 1863 г. стал президентом «Всегерманского рабочего союза», заложившего основы Социал-демократической партии Германии. принадлежит к числу самых блестящих ораторов XIX века: он говорил ясно, замечательно умел подчеркнуть суть развиваемых им соображений, отличался изумительной находчивостью и остроумием. Главная сила Лассаля как оратора была в нравственном пафосе, пронизывавшем его речи. В агитации Лассаля не было ничего демагогического: он всегда апеллировал лишь к нравственному чувству и разуму своих слушателей. Его язык был сильным и метким; образы и сравнения, к которым он прибегал, ярко иллюстрировали его мысль.
Личность Лассаля давно привлекал внимание Тургенева. Он знал его главные труды, в том числе и экономические теории. Известный в шестидесятые годы спор Лассаля и экономиста Шульце-Делича о роли рабочих ассоциаций упомянут в романе «Дым». Прочитав в 1877 г. «Исповедь» Лассаля, Тургенев пишет Стасюлевичу, что «это такая удивительная вещь, подобной которой я ни в одной литературе не знаю» [ТУР-ПСП. Т. 15. Кн. 2. С. 262]. Сохранились «Воспоминания М.П. С-вой», которые содержат интересные и, по всей вероятности, достоверные сведения о писателе и в частности о его встрече с Лассалем. Автор этих воспоминаний не установлен. Некоторые исследователи-тургеневоведы полагают, что они принадлежат Магдалине Петровне Свистуновой (1848–1892), дочери декабриста П.Н. Свистунова (1803–1889). Писательница и музыкантша, учившаяся у Ф. Листа, она, возможно, встречалась с Тургеневым в шестидесятые – семидесятые годы за границей. Сохранилась одна записка Тургенева к Свистуновой (1880 г.). Однако автору мемуаров, как можно судить из текста, уже минул сорок восьмой год, а М.П. Свистуновой в то время, о котором идет речь, было только тридцать пять лет.
Вот как описан эпизод встречи Тургенева и Лассаля в «Воспоминания М.П. С-вой»:
Теперь коснусь самой главной темы моего повествования, именно: встречи в Женеве Тургенева с Лассалем. Об этой встрече, совершенно случайной, точно так же как было случайно и наше знакомство с <Тургеневым>, русской публике едва ли известно.
<…> Мне кажется, что это было на пятый или на шестой День после нашего знакомства с Тургеневым. В пансион Леове весьма часто приходил один русский эмигрант Н. Был он некогда очень состоятельным человеком, но, вследствие эмиграции, потерял свое состояние и существовал в Женеве лишь уроками, нужно сказать, скудно оплачиваемыми. Являлся он в пансион для свидания с своими русскими знакомыми, вследствие чего последние часто приглашали его к обеду за табльдот, где обыкновенно собирались живущие в пансионе, за исключением, впрочем, нашего семейства, так как для нас, в большинстве случаев, по желанию брата, готовили стол отдельно. Впрочем, иногда и мы обедали за табльдотом. Табльдот помещался в обширной стеклянной галерее, примыкавшей к главному корпусу пансиона и выходившей в сад. Галерея эта летом была обыкновенно увита плющом и уставлена растениями. В тот раз, о котором я говорю, мы все обедали за табльдотом; с нами обедал и Тургенев. Едва все стали садиться за стол, как в дверях показался и Н., и, остановившись при входе, начал разыскивать в толпе глазами кого-то из своих знакомых; но, убедившись, что того, кого он искал, еще в галерее нет, что ему подтвердила прислуга, он опять скрылся обратно, причем издали слегка кивнул головою Тургеневу, так как они были несколько знакомы. Почти в тот самый момент, когда Н. скрылся за дверью, один из двух молодых немцев, каких-то померанских «юнкеров», усевшихся по другую сторону стола, несколько наискось от Тургенева, обратился к своему соседу с следующею насмешкой, громко произнесенною на немецком языке:
– Мне кажется, что этот русский эмигрант вечно голоден, так же как и его отечество, из которого он бежал и которое постоянно высматривает и выискивает, кого бы из своих доверчивых и простодушных соседей об есть и проглотить!..
Сенсация вышла общею; многие просто рты разинули от изумления, услышав пошлую выходку немецкого юнкера. Брат мой даже побагровел от внутреннего негодования. Один только Тургенев остался по внешности спокоен, и лишь дрожание побледневших губ выдавало его волнение. Громко и внятно он обратился к нахалу, так что каждое его слово было слышно во всех углах галереи:
– Милостивый государь, не приняв в соображение, что здесь находится много русских, вы осмелились оскорбить и их отечество, и одного из их соотечественников. Россия так могуча, что она презирает всех нахалов, как бы они ни назывались, и не нуждается, чтобы ее защищали от них. Иное дело – оскорбление, нанесенное вами моему, находившемуся в несчастии, соотечественнику. Так как его нет в настоящую минуту здесь, и он не может себя лично защищать, то я беру эту смелость на себя. Я не требую, чтобы вы взяли свои слова назад; я не требую и того, чтобы вы извинились; но я требую одного – и, надеюсь, меня поддержат в этом требовании все, находящиеся здесь, порядочные люди: прошу вас встать из-за стола и удалиться из нашего общества! Человек, позволяющий себе без всякого повода неприличные выходки, не может быть терпим в кругу порядочных людей.