. Он давно уже уехал из России, хотя и не порвал с нею всех связей, перешел в католическую веру и проживал зимой в Париже, а летом в прекрасном своем поместье Belle-fontaine близ Фонтенбло[521]: иезуиты делали из этого, очень добродушного, но крайне ограниченного человека все что хотели, и пользовались им как дойною коровой. В вопросах религии он был фанатик, но в то же время считал себя весьма искренно славянофилом, – все это как нельзя лучше совмещалось в его сумбурной голове. Нельзя сказать, чтобы проводил он время праздно, напротив – по целым дням строчил он какие-то обширные проекты о преобразовании России, преимущественно по финансовой части[522], ибо считал себя большим знатоком в этом деле, хотя совершенно расстроил свое огромное состояние.
<…> Князь слепо, безусловно верил во все, что наговаривали ему католические попы, монахи и сестры милосердия[523]; княгиня <Анна Андреевна> решительно ни во что не верила, гордилась тем, что была esprit fort[524] и говорила во всеуслышание, что обходится как нельзя лучше без религии. «Que voulez vous, je l’adore, mais c’est unе folle»[525], – выражался о ней князь Николай Иванович. «II а un соeur d’or, mais c’est un
idiot»[526], – отзывалась о нем его супруга. Впрочем, взаимное их согласие, кажется, никогда не омрачалось.
Много мудрила княгиня в воспитании своей дочери, княжны Екатерины Николаевны, девушки очень неглупой и замечательно красивой; кроме гувернанток главным руководителем по части наук выбран был Мориц Гартман, известный немецкий писатель, проживавший в Париже, человек крайне радикального образа мыслей. В доме Трубецких держал он себя с большим достоинством и приходил в совершенное отчаяние от этих русских бар. «Поместье их следовало бы назвать не Bellefontaine, а Folle-fontaine[527]», – часто говаривал он[528]. Пришлось выдавать княжну замуж <…>. Искателем ее руки явился <…> князь Н.А. Орлов[529], и, кажется, не было причины отказать ему уже потому, что княжна влюбилась в него, но княгиня Анна Андреевна долго не хотела слышать об этом браке. Никак не решалась она примириться с мыслью, что дочь ее сделается женою простого смертного, – она мечтала для нее о каком-нибудь великом художнике, поэте или об ученом, проложившем новые пути для человеческого знания. <…> Свадьба состоялась уже после моего от езда из Парижа, но я живо представляю себе, что такое происходило в салоне Трубецких в то время: с одной стороны, отчаянные клерикалы, с другой – Мориц Гартман и его приятели, из коих многие считались преступниками за свое участие в революционном движении 1848 года в Германии, а посреди них бывший шеф жандармов А.Ф. Орлов[530] [ФЕОКТИСТОВ. С. 67–68].
Князь – примерный воспитанник историка-славянофила М.И. Погодина, своим образом жизни и сумбурными понятиями производил странное впечатление на окружающих. Ари стократические замашки, например, сочетались в нем с демократическими тенденциями, заставившими, его однажды торжественно об явить, что он гнушается аристократией и хочет принадлежать к «среднему сословию». Одни считали Н.И. Трубецкого человеком добродушным и простосердечным, в то время как Лев Толстой, приходившийся ему племянником, называл дядюшку «глупым и жестоким». В салоне Трубецких собиралось самое разношерстное общество: от французских иезуитов и крайних ультрамонтанов до эмигрантов-революционеров типа тургеневских приятелей Оппенгеймера и Гартмана.
Мориц Гартман родился в Чехии в еврейской семье. Его отец был владельцем мельницы, а мать происходила из семьи раввина. После окончания гимназии в Праге он, следуя воле своих родителей, начал изучать медицину в пражском Карловом университете. В это же время Гартман опубликовал свои первые литературные произведения. Но 1840 г. он отправился в Вену, с намерением полностью посвятить себя литературе и письму. Он «вступил на литературное поприще в 1844 г., сборником стихотворений «Kelch und Schwert» («Кубок и меч»), обнаружившим в авторе блестящую фантазию и страстный темперамент. Они относятся к той тенденциозной поэзии, которая была так распространена в Германии в эпоху, непосредственно предшествовавшую событиям 1848 года. Вскоре он издал новый сборник своих стихотворений» [ЭСБЭ. Т. 8. С. 156–157]. Одновременно он зарабатывал на жизнь преподаванием в богатых домах. Переехав на время в Париж, Гартман встретился там и крепко сдружился с Генрихом Гейне. Вернувшись в конце 1840-х гг. в Вену, Гартман принял активное участие Венском октябрьском восстании 1848 г. и считается его летописцем. Во время подавления восстания ему удалось бежать из Вены в южно-германское герцогство Баден. Он поселился в Штутгарте, где так же примкнул к радикальным демократам «и затем, став во главе немецкой партии в Праге и избранный депутатом в немецкий парламент, с жаром отдался политической деятельности, примкнув к крайней левой партии в парламенте. Одновременно появилась его «Reimchronik des Pfaffen Mauritius»[531] – злая сатира в гейневском стиле на парламентских деятелей того времени. Как левый радикал Гартман принял участие в Баденском восстании (мае – июле 1849 г.), после поражения которого вынужден был покинуть Германию. Он попеременно жил в то Лондоне, то в Брюсселе, то в Париже. В парижских литературных салонах Гартман снискал известность в качестве незаурядного рассказчика. Зарабатывая на жизнь как журналист, он регулярно высылал в «Кёльнскую газету» политические корреспонденции. Во время Крымской войны 1853–1856 гг. Гартман состоял корреспондентом этой газеты на театре военных действий. После амнистии 1867 г. Гартман вернулся в Вену, где работал редактором в либеральной газете «Neue Freie Presse» («Новая либеральная пресса»).
Мориц Гартман является одним из переводчиков тургеневских произведений на немецкий язык. В частности, ему принадлежит один из переводов романа «Дым» в 1868 году.
Несмотря на то, что Гартман, не владевший <…> русским языком, переводил роман с французского текста, оценка его Тургеневым была очень высокой (как, впрочем, и других выполненных Гартманом переводов его произведений): он неизменно называет его «превосходным» («eine wahre Pracht»), а в письме к самому переводчику признается: «… мне хочется расцеловать Вас, так легок, прекрасен и свободен перевод. Это шедевр! Мое собственное произведение кажется мне в 20 раз лучше» [ЛУКИНА (IV). С. 190].
Помимо романа «Дым», Гартман перевел на немецкий язык рассказы «Муму», «Уездный лекарь», «Постоялый двор», «Три встречи» и др. Его многочисленные журнальные статьи 1864 и 1868 гг. познакомили немецкую общественность с жизнью и творчеством Тургенева. Сам же Тургенев Гартмана, как ни странно не переводил, хотя многие о стихи и песни немецкого поэта в переводах М.Л. Михайлова, А.Н. Плещеева, П.И. Вейнберга были широко известны в России. В своей рецензии Михаил Михайлов так оценил переводы Плещеева:
То, что перевел из него г. Плещеев… очень удалось, но только за исключением несколько темной и странной датской баллады про короля Альфреда. У Гартмана вы редко встретите что-нибудь сочиненное, насильно придуманное… Все у него прочувствовано, всюду слышен голос человека, глубоко проникнутого убеждением…[532]
Особой популярностью пользовалась баллада «Белое покрывало в переводе М. Михайлова. Она повествует о молодом венгерском графе-революционере, которого австрийские угнетатели приговорили к смерти. Мать графа обещает ему пойти к королю и вымолить помилование, а его просит смотреть завтра на балкон – если она будет в белом, значит его помилуют, а если в черном – казнят.
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идёт,
Угрюмой стражей окружённый,
На площадь граф приговорённый.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперёд, на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нём!
И к месту казни шагом смелым
Пошёл он… с радостным лицом
Вступил на помост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле – улыбался!
Зачем же в белом мать была?..
О, ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Известны 23 письма Тургенева к Гартману (1858–1869), свидетельствующих о том, что из всех евреев, хороших знакомых Тургенева, этот немецкий писатель был наиболее близким ему в эмоционально-личностном плане человеком. Ниже, для характеристики «тональности» отношений, существовавших между обоими писателями, приводится тексты писем Ивана Тургенева к Гартману от 30 марта (11 апреля) 1859 г. (Спасское), 28 июня 1864 г. и 21 марта 1868 г. (оба Баден-Баден):
30 марта 1859 г. (Спасское)
Мой дорогой друг,
Пишу вам это письмо для успокоения совести, чтобы не покраснеть до ушей, когда с вами увижусь (надеюсь, что буду иметь это удовольствие в мае месяце). Поистине, я был большой скотиной, не ответив вам уже давно на ваше любезное и хорошее письмо[533]. Я действительно собирался это сделать сто раз, – но что это доказывает? Это доказывает, к несчастью, только одно: мою позорную и подлую лень. NВ. Полюбуйтесь на мою дипломатию: я крепко бью себя кулаком, чтобы помешать вам дать мне щелчок. Как бы то ни было – зло совершено, – примите, пожалуйста, мое mea culpaа