<лат., моя вина>. Вы понимаете, что с моей стороны было бы совершенно неловко отвечать на письмо, написанное 7 месяцев тому назад, – я имею в виду: отвечать по каждому вопросу. Поэтому скажу вам в немногих словах, что я провел лето и осень в деревне, гоняясь за дичью, работая понемногу, бездельничая; это последнее занятие мне в особенности отлично удавалось. У нас были прекрасные ночи, величественные, тихие и ясные – с большим хвостом кометы, сверкающим таинственно в небесах[534]. Наконец, пришла зима, и я поехал в Петербург; для начала проболел шесть недель, затем напечатал маленький роман[535], который вы, может быть, прочтете, затем метался в пустоте, затем познакомился со множеством очень интересных малороссов, собравшихся вокруг двух любезных женщин, затем они мне надоели, затем я покинул «Северную Пальмиру»[536] – и вот я в своем совином гнезде, пишу к вам, имея больше на один год, свалившийся бог знает как мне на плечи, больше морщин, больше седых волос, – впрочем – к счастью, у меня еще нет ничего меньше. Я в особенности хочу сказать, что нет ни малейшего меньше в моей дружбе к вам, – и прошу вас верить этому, несмотря на
мою неаккуратность. Назначаю вам свидание в Париже, чтобы вас в этом убедить[537] – разумеется, если вы этого желаете – а теперь изо всей силы жму вашу руку и остаюсь
весь ваш
И. Тургенев [ТУР-ПСП. Т. 4. С. 408].
28 июня 1864 г. (Баден-Баден)
Мой дорогой друг,
куча горячего пепла, которым вы осыпали мою голову, становится мало-помалу так велика, что я пытаюсь ее немного уменьшить, выплатив часть моего долга благодарности. Вы в самом деле были очень добры, и вы не должны думать, что я этого не чувствую. Оба перевода, с которыми вы меня познакомили, сделаны действительно мастерски – а что касается биографической заметки, то я должен сгореть со стыда и схорониться в каком-нибудь углу[538]. Итак – еще раз сердечная благодарность и крепкое рукопожатие!
Я хотел все это время приехать в Штутгарт – но многое мне мешало – и теперь, например, ожидаю каждый день русского друга <П.А. Анненкова>, который собирается у меня погостить и который, возможно, по хваленому славянскому обычаю, в конце концов вовсе не приедет. Я надеюсь навестить вас в конце будущего месяца, Вы ведь останетесь в Штутгарте? Или у вас, может быть, есть желание приехать в Баден-Баден? Свербеевы писали мне, что у Вас был болен ребенок; надеюсь, теперь он уже здоров, так же как и вся ваша семья? Нравится ли вам в Штутгарте? Обосновались ли вы там окончательно?
Рубинштейн много говорил мне о вас и о том прекрасном либретто, которое вы хотите для него написать41. Создайте его – было бы очень жаль, если бы этот одаренный человек разбросал свои силы: я полагаю, что в нем заложено многое – но это еще только в брожении, не более как смутные порывы. Большая настоящая работа лучше всего помогла бы ему сосредоточиться. – Без покоя, так же как и без огня, невозможно никакое творчество.
Что пишете вы теперь? Что касается меня, то я окончательно погряз в лени. Я купил здесь пару моргенов земли и думаю о моем будущем саде, о моем доме и т, д. Потому-то и не работается!
Передайте привет вашей милой жене. Находится ли Мёрике в Штутгарте? Я как раз его большой почитатель. Приезжайте в Баден-Баден хотя бы на несколько дней[539]. Во всяком случае, до свидания и живите счастливо.
Ваш
И. Тургенев [ТУР-ПСП. Т. 6. С. 192–193].
21 марта 1868 г. (Баден-Баден)
Дорогой друг,
меня очень обрадовало то, что вы пишете о моей книге. Вы правы: этим произведением я нажил себе немало врагов[540]; но всего лишь один такой друг, как вы, перевешивает тысячу тех врагов. И в конце концов, каждый честный человек обязан высказать то, что он считает правдой, пусть даже это рикошетом ударит его самого. «Отцами и детьми» я начал вредить своему делу; теперь, возможно, я самый непопулярный человек во всей России: я оскорбил национальное тщеславие – а оно прощает еще меньше, чем любое другое. Ничего! Дело уладится! От этого я не похудел[541].
Но я не думаю, что «Дым» подходит для перевода на немецкий язык; вещь всё ж е слишком русская. Вы, конечно, можете об этом лучше судить: и всё-таки я очень сомневаюсь. Что вы перевели «Лишнего» мне приятно. В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни. Когда у вас найдется время, прочтите «Анчар» в «Scènes de la Vie Russe» a – и сообщите мне о нем свое мнение. Мне хочется еще раз повторить: мысль, что мои произведения переводите вы, придает мне немало гордости. Я еду на неделю в Париж, потом вернусь в Баден и отправлюсь в конце мая в Россию. Не увидим ли мы вас здесь до этого? Это было бы действительно прекрасно! Вся семья Виардо шлет наилучшие пожелания; я жму вам руку и шлю привет вашей любезной жене.
Ваш
И. Тургенев [ТУР-ПСП. Т. 8. С. 246–247].
Через четыре года, когда Гартмана уже не было в живых[542], Тургенев в письме Бернгарду Эриху Бере[543] от 26/14 декабря 1872 г. (Париж), вспоминая о первой публикации «Дыма» в Германии, пишет:
В фельетоне «Augsburger Zeitung» («Агсбургской газеты») появился тогда превосходный перевод «Дыма» (с французского), автором которого был мой умерший впоследствии друг Мориц Гартман [ТУР-ПСП. Т. 12. С. 287].
К числу немцев «Моисеева закона», с которыми знался Тургенев в Париже[544], относится Даниэль Гарвиц – один из сильнейших шахматистов ХIХ века. С ним Тургенев сошелся на почве своего увлечения шахматами.
29 июня 1853 года Иван Сергеевич писал из Спасского С.Т. Аксакову:
Знаете ли Вы, в чем состоит главное мое занятие? Играю в шахматы с соседями или даже один, разбираю шахматные игры по книгам. От упражненья я достиг некоторой силы. Также много занимаюсь музыкой… [ТУР-ПСП. Т. 2. С. 242].
После возвращения из Спасского-Лутовинова, куда он был сослан по повелению властей за неугодную для них статью на смерть Гоголя, Тургенев
жил большей частью в Петербурге или за границей. В середине 1850-х годов и позднее ему доводилось играть с литератором Е.Я. Колбасиным, писателем Львом Толстым и его братом Николаем, с поэтом и драматургом А.К. Толстым и поэтом Я.П. Полонским. Будучи в Петербурге, Иван Сергеевич часто посещал шахматный клуб (или, как он назывался, – Общество любителей шахматной игры), открывшийся в 1853 году. Постоянное членство в нем он оформил два года спустя.
Живя долгое время (с перерывами – почти четверть века!) в Париже, он был частым посетителем знаменитого кафе «Режанс»[545], где собирались французские и зарубежные шахматисты. Здесь ему доводилось играть с парижскими, <…> немецкими <…> и другими видными шахматистами. Тургенев был хорошо знаком и с такими корифеями шахмат, как Морфи, Андерсен, Гарвиц, Колиш, будущий первый чемпион мира Стейниц[546]. Об успехе писателя в одном крупном турнире журнал «Шахматный листок»[547]писал в 41-м номере (1862. С. 109): «Посетители Café de la Régenсe в числе шестидесяти четырех составили недавно шахматный турнир; первый приз достался Ривьеру[548], второй – Ив. Сер. Тургеневу». Высоким авторитетом пользовался писатель и в кругах немецких мастеров, свидетельством чему явилось избрание его вице-президентом первого в истории Германии международного шахматного турнира в Баден-Бадене в 1870 году [ЛИНДЕР (I). С. 274, 276, 277].
Во время своих путешествий по Европе Тургенев непременно посещал шахматные клубы, которые в то время располагались в различных кафе и там играл с местными и заезжими мастерами. Одним из них, итальянец Серафино Дюбуа[549], в воспоминаниях, опубликованных в шахматном журнале «Ривиста скаккистика Италиана»,
характеризуя шахматную жизнь Рима за 1858 год, пишет: «В этом году мы имели визиты разных достойных любителей шахматной игры, среди которых назовем первым из всех знаменитого русского романиста Тургенева, с которым в кафе Антонини я сыграл много партий, давая вперед пешку и ход» [ЛИНДЕР (I). С. 195].
Что касается Даниэля Гарвица, о парижских встречах с которым Тургенева сохранились свидетельства в эпистолярии писателя, то, говоря современным языком, он, как и первый чемпион мира по шахматам Стейнвиц, был гроссмейстером-профессионалом, т. е. человеком, зарабатывающим себе на жизнь только игрой в шахматы (Колиш, например, был банкиром и журналистом, Андерсен – профессором математики, Морфи – адвокатом). В 1858 году «Шахматный листок» писал, что
Смотря на подвижную фигуру Гарвица, слушая его правильную французскую речь и вечно весёлые, забавные рассказы, никто бы не узнал в нём уроженца Бреславля[550]… Что касается собственно до игры Гарвица, то он, бесспорно, принадлежит к числу величайших шахматистов нашего времени[551]. Замечательная оригинальность, чрезвычайная тонкость соображений и быстрота – составляют отличительные черты его таланта