[566], ставшего впоследствии известным русско-французским журналистом[567], учиться во Франции. Благодаря ходатайству Тургенева за русскую революционерку-народницу еврейского происхождения Анну Розенштейн, арестованную в Париже за участие в деятельности анархистов, она была освобождена и выслана из страны в Швейцарию[568]. В начале 1880-х годов, после знакомства с Г.В. Плехановым, она переходит на марксистские позиции.
Уроженка Симферополя Анна Моисеевна Розенштейн-Кулешова (партийный псевдоним) – Малиновская (в первом замужестве), активный член русского народовольческого движения в 1877 г. знакомится в Париже с итальянским анархистом. А последствии социалистом Андреа Костой, который становится её вторым мужем. В 1881 г. на родине Косты в Имолу рождается их дочь Андреина. В 1885 год у Розенштейн-Кулешова сходится с итальянским политиком-социалистом и литератором Филиппо Турати[569]и связывает с ним свою судьбу до конца жизни (формально они не были женаты и не имели общих детей). В 1887 г. Розенштейн-Кулешова вместе с Турати навсегда переезжают в Италию. Здесь она возобновляет революционную деятельность: становится идеологом социалистического движения, борцом за равноправие женщин, одним из ведущих лидеров реформистского Социалистической партии Италии. Одновременно Розенштейн-Кулешова получает высшее медицинское образование в университете Неаполя[570]. В настоящее время ее именем названа одна из улиц в Милане, а вблизи знаменитого Миланского собора, на здании галереи Виктора Эммануила II висит мемориальная доска, свидетельствующая о том, что в одной из квартир этого дома в 1892–1925 гг. жили видные деятели социалистического движения Анна Кулишева и Филиппо Турати. О жизни и деятельности Анны Моисеевны Розенштейн-Кулешовой существует обширная литература[571].
Среди опекаемых Тургеневым в Париже русских студентов
была Рашель Мироновна Фельдштейн (Хин), оставившая о нем замечательные воспоминания, по непонятным причинам не переиздававшиеся с 1901 года. Это очень выразительный портрет с натуры и чрезвычайно интересная информация об отношениях писателя с парижской колонией русских эмигрантов, которых, при всем их разнообразии, объединяла «одна общая роковая черта» – «ужасающая, почти фантастическая, бедность». Ощущая себя совершенно потерянными «в этом огромном чужом Париже», все «алчущие и жаждущие устремлялись <…> за одобрением и поддержкой неизменно в одно место; в rue de Douai, 50, где жил Иван Сергеевич Тургенев <…> К Тургеневу мог явиться всякий. Он ни у кого не спрашивал рекомендательных писем, ни от кого не требовал дипломов на право существования, и, если бы его не охраняла строгая дисциплина дома Viardot, у него вряд ли были бы определенные часы для собственных занятий» [ХИН. С. 3–4].
К самой Рашели Мироновне во времена ее парижского студенчества Тургенев относился с отеческой заботливостью, что впоследствии и побудило ее написать ему в Спасское исповедальное письмо. Свою доверительность она объясняет не только добротой адресата, но и его мировоззренческой широтой:
«…из всех русских, с кот<орыми> мне приходилось сталкиваться, я встретила лишь немногих, кот<орые> не на словах только, а на деле не питают никаких предубеждений против нашего несчастного, избиваемого и со всех сторон оплевываемого народа – Вы один из этих немногих; в Вас также я не заметила и тени тех прозелит<ских> наклонностей, которые составляют отличительную черту нашего православного интеллигентного общества; к тому же мне запал в голову Ваш разговор о религии с теми двумя господами, кот<орых> я у Вас видела – и вот причина моей откровенности. А тяжелое время переживаем мы, евреи; для нас, видно, средние века еще не рано кончатся» [ПИСЬМА. С. 208]. Для автора письма в сложившейся ситуации встал вопрос выживания по возвращении в Петербург: «Я надеялась, что мне удастся получить место учительницы при гимназии или хоть в частном пансионе. Но теперь об этом и думать нечего – одного того, что я еврейка, достаточно, чтобы получить везде отказ» [ПИСЬМА. С. 208].
Вновь, как и в случае Соркина[572], перед нами возникает трагическая фигура человека, прошедшего через «обращение в пушкинскую веру» [СЛЕЗ. С. 171] и обреченного оставаться между двух огней.
Второе письмо Р. Фельдштейн отправлено 7 августа 1881 года уже из Москвы, куда она только что возвратилась. Поскольку корреспонденция к ней шла кружным путем, все время до получения ответа она, по собственному признанию, «бранила себя за то, что так некстати надумала “распространяться”» в предыдущем письме. И вновь – не лишенное горечи объяснение: «…Вам, Иван Сергеевич, так хорошо знающему человеческую душу, должно быть понятно, что бывают такие моменты, когда, помимо воли, сорвется вдруг с языка что-ниб<удь> такое, за что, опомнившись, со злостью сам бы себя за ухо выдрал; именно такой момент переживала я, когда колотили наше, как Вы выражаетесь, “племя” (даже и народом-то Вы не благоволите нас считать11). Я, однако, надеюсь, многоуважаемый Иван Сергеевич, что Вы великодушно забыли все содержание моего последнего глупого письма» [ПИСЬМА. С. 209].
Тургенев откликается лаконичным выражением готовности встретиться в Москве по пути в Париж, по-видимому, откладывая обсуждение болезненных тем до личного свидания. Об этой встрече, тоже не вдаваясь в подробности, Хин вспоминает: «Иван Сергеевич обрадовал меня своим цветущим видом. Он был чрезвычайно весел, разговорчив. Строил разные планы, собирался писать новый роман, уговаривал меня скорей возвращаться в Париж… Никому из нас в голову не приходило, что мы видимся в последний раз» (см.: [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 463]) [РЕБЕЛЬ Г. (IV). С. 42–44].
К категории опекаемых Тургеневым парижских евреев относился и художник Яков Исаакович (Исаевич) Зильберман. Известный скульптор академик Илья Гинцбург в своей книге воспоминаний пишет (Гл. 17):
В мастерской моего учителя я близко сошелся с молодым евреем Зильберманом. Интересна судьба этого человека. Уроженец Орловской губернии, он получил в наследство от отца водочный завод, но, принципиально не желая заниматься этим делом, все распродал и уехал в Париж, чтобы там научиться какому-нибудь новому делу. В поисках работы он издержал все свои деньги, заболел и попал в больницу. Там его случайно увидел художник Дмитриев-Оренбургский, который приютил его у себя. Впоследствии Зильберман поступил к Антокольскому в мастерскую, где за некоторую плату исполнял всякие поручения, убирал мастерскую и покрывал тряпками и колпаками работы. Но в свободное время он лепил, резал по дереву и обнаружил такие большие способности, что Антокольский считал его своим учеником и помощником и советовался с ним во всех своих делах. И другие художники оценили способности Зильбермана. Впоследствии его выбрали секретарем Русского Общества Художников в Париже [ГИНЦБУРГ].
К сожалению, в литературе отсутствуют сведения о том, как сложилась дальнейшая судьба Зильбермана, который будучи секретарем «Общества взаимного вспоможения и благотворительность русских художников» в Париже, одним из членов-учредителей которого являлся Иван Тургенев, вне всякого сомнения, являлся очень заметной фигурой в «русском Париже» последней трети ХIХ века. Нет также свидетельств, проливающих свет на взаимоотношения Зильбермана с Тургеневым, которые, можно полагать, были достаточно близкими. Достоверно зафиксирован лишь один эпизод:
В начале сентября 1881 года Тургенев вернулся во Францию, но отечественные тревоги и заботы его не покидали. Очередная просьба о помощи поступила от скульптора Якова Исаевича Зильбермана, соратника и помощника Антокольского. В Орле у Зильбермана жили вдовые сестры с детьми, над которыми нависла угроза выселения. Учрежденный осенью 1881 года очередной, восьмой по счету, правительственный «Комитет о евреях» пришел к выводу, что либеральные новшества эпохи Александра II в «запутанном еврейском вопросе <…> привели к печальным последствиям», в то время как опыт показывает, что «евреи издавна считались инородцами и должны считаться таковыми». Из этого, в числе других мер, следовало выселение евреев из внутренних губерний.
21 ноября (3 декабря) 1881 года Тургенев пишет орловскому губернатору К. Боборыкину:
«Многоуважаемый Константин Николаевич,
Позвольте мне воспользоваться нашим уже старинным знакомством, чтобы обратиться к Вам со следующей просьбой. Евреи, проживающие в Орловской губернии, повергаются изгнанию. Я не стану входить в разбирательство причин, побудивших правительство к принятию подобной меры, но Вы, вероятно, согласитесь со мною, что она иногда принимает вид вопиющей несправедливости и незаслуженного притеснения. Такие выражения вполне применяются к положению двух сестер одного моего хорошего знакомого, художника Зильбермана, работающего здесь в Париже в мастерской известного Антокольского. Эти сестры – по имени: Марья Исааковна Ициксон и Ольга Исааковна Цехновичер – обе вдовы; проживают в Болхове с раннего детства и, не обладая никакими средствами, зарабатывают на свое пропитание шитьем белья. (Они имеют пачпорты и ремесленные свидетельства.) У обеих дети: у одной пять, у другой четверо, которые ходят в школу. Теперь их обязали подпиской выехать в течение месяца из пределов Орловской губернии. Но заставить этих двух женщин покинуть вместе с малолетними детьми насиженное гнездо – значит не только разорить их окончательно – но просто обречь голодной смерти. Конечно, гг. губернаторы должны быть первыми исполнителями законов – но им же дана власть смягчать, по усмотрению, применение этих самых законов. Смею думать, что в отношении этих двух бедных вдов Вы, многоуважаемый Константин Николаевич, найдете возможным воспользоваться именно этой властью – и дадите им средство удержаться хотя временно на краю пропасти, в которую они без Вашего покровительства неминуемо должны упасть.