Нападки, однако, угнетающим образом подействовали на больного А., и, уезжая из Петербурга, он напечатал в «Новостях» письмо «После выставки», которое заканчивается словами: «Многие годы уже люди известного лагеря издеваются над моими работами, глумятся надо мною, над моим племенем, клевещут и обвиняют меня при всяком удобном и неудобном случае в разных небылицах: я «нахал», «трус», «пролаза», «гордец», «рекламист», получаю награды благодаря жидовским банкирам и т. д., и т. д. И при этом не замечают, что, обвиняя меня, обвиняют шесть академий разных стран, членом которых я имею честь состоять, и жюри двух международных выставок, почтивших меня наградами». <…> Вскоре <в Париже> он получил заказы, приятные и в художественном отношении: «Сестра милосердия» (для надгробного памятника в Болгарии), <…> статуя имп. Александра II (по заказу бар. Г.О. Гинцбурга), <…> статуя имп. Александра III (для постановки ее в залах Музея имп. Александра III) и, наконец, памятник имп. Екатерины II для гор. Вильны. Все новые работы свои А. выставил в 1900 г. на Парижской всемирной выставке и получил высшую награду (médaille d’honneur), и командорский крест Почетного легиона. В конце 90-х годов А. часто хворал; неприятности и усиленная работа в мастерской отдалили его от общества: он нигде не бывал, но поддерживал сношения с русскими друзьями. <…> заболев весною 1902 г.; у него обострилась старая болезнь желудка; он уехал лечиться во Франкфурт-на-М<айне>, но вскоре, перевезенный в <Бад->Гомбург, скончался в конце июня 1902 г. А. погребен в Петербурге на еврейском Преображенском кладбище.
А. много писал. Кроме своей автобиографии, А. писал художественные статьи в «С.-Петерб. ведомостях», «Новостях», «Неделе», «Искусстве и художеств. пром.». Незадолго до своей смерти он написал роман «Бен-Изак» – хроника из еврейской жизни (рукопись хранится в Имп. Публичной библиотеке[585]). Кроме того, А. вел обширную переписку с друзьями; в письмах этих разбросаны глубокие, интересные суждения об искусстве вообще и о работах автора в частности. Письма эти, собранные В.В. Стасовым, изданы Вольфом в 1905 г. («М. М. Антокольский, его жизнь, творения, письма и статьи» под редакцией В. В. Стасова) <[М.М.-АНТ]>[586].
Как талант-самородок, А. выработал новые пути для выражения в скульптуре душевных движений. В России он был первым скульптором, который отказался от устарелого академизма; работая в духе времени, А. расширил задачи искусства. Как семит-деист, А. в творения свои вкладывал философские идеи: торжество духа и разума над силою и неблагодарность толпы к великим вождям мысли. Большинство его героев – жертвы тирании толпы (Христос связанный, Сократ отравленный, Мученица слепая, Спиноза всеми оставленный, Иоанн Креститель обезглавленный). Но идеи этих героев, их мысли торжествуют; они – вечны. В других героях А. выражает идею преданности людей сильной воли, людей ума к своей родине (Петр I, Ермак, Нестор и др.). Большинство других работ А. носит поэтический характер и отражает душевное состояние элегичной натуры автора. <…> Главным девизом А. во время работы были слова Б. Спинозы: «Я прохожу мимо зла человеческого, ибо оно мешает мне служить идее Бога». По отношению к критике работ своих А. часто повторял слова: «Я всех слушаю и никого не слушаюсь».
А. с детства был верующим евреем и остался таковым до конца своей жизни. Он никогда по субботам не работал; по праздникам он молился. Его вечно волновала горькая судьба евреев (письмо к Тургеневу и др. по поводу погромов). Он очень интересовался молодыми еврейскими художниками. Постоянно мечтал он о распространении среди русских евреев художественно-промышленного образования и старался основывать соответствующие общества. Мечтал он также о том, чтобы сгруппировать в Европе еврейских художников с тем, чтобы из них могла образоваться своя школа с особым обликом, настроением, стилем и строем.
А. был профессором петерб<ургской> Академии худ<ожеств> (1880), действительным членом Академии (1893 г.), членом-корреспондентом Парижской академии, почетным членом Венской, Берлинской, Лондонской и некоторых других академий, кавалером командорского ордена Почетного легиона <…>.
С А. писали портреты И.И. Крамской (2 портрета), Репин (2 портрета), Васнецов; лепили: Васютинский, Мамонтов, Гинцбург[587] (бюст, статуэтка, горельеф). О работах А. много писалось в русской и иностранной печати (в особенности много статей появилось в 80-х и 90-х годах) [ЕЭБ-Э. Т. 2. С. 784–796].
Знакомство Тургенева с М. М. Антокольским произошло 14 (26) февраля 1871 г. в Ст. – Петербурге, в мастерской скульптора, только что завершившего в глине скульптуру «Иван Грозный». Событие это отмечено писателем в письме к Полине Виардо от того же дня, начинающимся со слов: «Моя дорогая и любимая госпожа Виардо». Далее следует описание вечера у г-жи Серовой – вдовы недавно почившего в Бозе композитора, рассказ о большом концерте в Мариинском театре и под конец краткое сообщение:
Днем я познакомился с одним молодым русским скульптором – польским евреем из Вильны – который одарен незаурядным талантом. Он изваял статую Ивана Грозного, сидящего с Библией на коленях, небрежно одетого, погруженного в мрачное и зловещее раздумье. Я считаю эту статую просто шедевром по исторической и психологической глубине – и по великолепному исполнению. И сделано это каким-то чахоточным, бедным, как церковная крыса, евреем, который и начал-то работать – и учиться читать и писать лишь в 22 года – до этого он был рабочим… Spiritus flat ubi vult[588]. В этом бедном юноше, уродливом и тщедушном, несомненно, есть искра божия – к сожалению, здоровье его загублено. Его посылают в Италию (но хорошие времена наступили для него слишком поздно). Зовут его Антокольский. Это имя останется[589] [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 311–312].
Об обстоятельствах первой встречи с Тургеневым повествует и сам Марк Антокольский в своих записках «Из автобиографии»:
Наконец, дождался великого дня, когда бросил стек и сказал: «Довольно». В этот день первый, кто пришел в мастерскую, был И.С. Тургенев. Я сейчас узнал его по фотографической карточке, имевшейся у меня в альбоме. «Юпитер!» – было первое мое впечатление. Его величественная фигура, полная и красивая, его мягкое лицо, окаймленное густыми серебристыми волосами, его добрый взгляд имели что-то необыкновенное; он напоминал дремлющего льва: одним словом, Юпитер. Я глазам своим не верил, что передо мною стоит – нет, вернее, что я стою перед Иваном Сергеевичем Тургеневым. Я боготворил его… да не я один, а мы все. Сколько раз он заставлял трепетать наши молодые сердца, сколько дум навеял нам!.. Мы читали его и перечитывали, читали до поздней ночи и засыпали с его думами, и на завтра они же будили нас, нежно лаская… да, они будили наши чувства, наше сознание… «Ты знаешь? – закричал я Репину, вбегая в его мастерскую и задыхаясь от волнения, – знаешь, кто у меня сейчас был? Иван Сергеевич Тургенев!!!» – «Что-о ты? – закричал, в свою очередь, Репин, и глаза его от изумления сделались совершенно круглые, а рот широко раскрылся. – Вот, брат! Но где? Когда?»
И пошли у нас толки о Тургеневе; мы еще долго говорили и радовались.
Скоро пришел ко мне В.В. Стасов, и не раз, a несколько; затем пришли и другие знакомые. На другой день после посещения И.С. Тургенева появилась его сочувственная заметка, возбудившая не мало интереса.
В.В. Стасов тоже горячо откликнулся[590]. И затем народ хлынул в мою мастерскую. Я совсем растерялся, был точно в угаре, говорил, смеялся, всем отвечал. <…> Вся царская фамилия перебывала? <…> Я заснул бедным – встал богатым; вчера был неизвестным – сегодня стал модным, знаменитым; был ничем – и сразу сделался академиком. Но розы не без шипов. Меня не огорчали сплетни и наветы, которые, к сожалению, в подобных случаях никогда не отсутствуют. <…> Мое торжество было помрачено тем, что я узнал, в каком опасном положении находится мое здоровье; говорили даже, что я болен безнадежно. По словам Боткина, я остался жив, только по причине расовой выносливости [М.М.-АНТ. С. 953–954].
Впечатление Тургенева от увиденного в мастерской скульптора явно было настолько из ряда вон, что уже 19 февраля (2 марта) 1871 г. в «Ст. – Петербургских ведомостях» появилась «Заметка» Ивана Тургенева <О статуе Ивана Грозного М. Антокольского>[591], начинавшаяся словами:
Не могу не поделиться с читателями «СПб. ведомостей» тем отрадным впечатлением, которое произвело на меня новое проявление русского искусства. Я говорю о статуе г. Антокольского, представляющей Ивана Грозного. Мне довелось увидеть ее почти в самый день моего возвращения в Россию. Слухи о ней начали ходить в публике с конца прошлого года, но только весьма недавно небольшая мастерская молодого ваятеля в Академии художеств стала наполняться посетителями, желающими полюбоваться «новинкой»[592]. И стóит ею любоваться, стóит радоваться ей. По силе замысла, по мастерству и красоте исполнения, по глубокому проникновению в историческое значение и самую душу лица, избранного художником, – статуя эта решительно превосходит всё, что являлось у нас до сих пор в этом роде. <…> По искренней правде, гармонии и несомненности впечатления его произведение напоминает древних, хотя, с другой стороны, оно всей сущностью своей принадлежит к новейшей, характерно-психологической, живописно-исторической школе ваяния. Особенно поразительно в этой статуе счастливое сочетание домашнего, вседневного и трагического, значительного… И с каким верным тактом всё это проведено!