Каким образом возвысился он до такого ясного понимания своей задачи – я, судя по прошедшему, не могу себе дать хорошенько отчета; но факт перед глазами, и поневоле приходится воскликнуть: «Spiritus flat ubi vult». <…> Несколько дней тому назад совет Академии произвел его в академики – и, как слышно, он получил заказ на исполнение своей статуи из бронзы. Смею думать, что было бы желательнее видеть ее исполненной из мрамора, так как мрамор гораздо способнее передать всю тонкость психологических черт и деталей, которыми изобилует произведение г. Антокольского[593] [ТУР-ПСС. Т. 10. С. 259, 261].
Примечательно, что, сообщая в своей статье читателям «несколько достоверных сведений о художнике, так блистательно начавшем свою карьеру», Тургенев умолчал о его еврействе, хотя необычная для русского искусства тематика ранних работ молодого скульптора и реакция на них профессорско-преподавательского состава Академии, казалось бы, требовали обратить на этот обстоятельство особое внимание. Тем не менее, Тургенев ограничился лишь упоминанием о трудном детстве Антокольского, который, как он писал,
родился в 1842 году в городе Вильно. Родители его содержали трактир, и до тринадцатилетнего возраста маленький Марк им помогал по хозяйству[594]. Но страсть к рисованию в нем уже тогда развилась до того, что посетители трактира начали обращать внимание родителей на их сына. Они отдали мальчика в учение к позументщику; Марку это занятие не пришлось по вкусу – и родители решились сделать его резчиком. У нового хозяина Марк, заваленный дневной работой, по ночам должен был прятаться на чердаке, чтоб предаваться там на свободе своему любимому занятию – рисованию. Натерпевшись горя до семнадцати лет, он не выдержал более этой жизни – и убежал от хозяина. Резчицкой работой он добывал себе средства к пропитанию.
На двадцать втором году от роду он сделал «Головы Христа и божьей матери» из дерева; профессор Пименов[595] заметил это произведение, и Антокольский решился поступить в Академию вольнослушающим. В 1864 году он сделал «Еврея-портного» из дерева, за что получил серебряную медаль. В 1865 году сделал «Скупого» из кости, за что снова получил медаль и стипендию от государя-императора. Газеты начали хорошо отзываться о нем. Первым вполне серьезным произведением г. Антокольского была группа: «Христос и Иуда»; потом в 1868 году он изобразил «Нападение инквизиторов на евреев». Это произведение, в котором г. Антокольский попытался представить не одни фигуры, но и обстановку их, возбудило протест со стороны художников и любителей, которые находили, что в нем он переступил границы ваяния. Продолжать работать после 1868 года в Академии стало ему невозможным, так как классные занятия он кончил, а конкурировать вольнослушающим не дозволяется. Г-н Антокольский поехал в Берлин, но скоро оттуда возвратился и в 1870 году принялся за Ивана Грозного [ТУР-ПСС. Т. 10. С. 260–261].
Сделав косвенный укор в адрес академических консерваторов и сообщив читателям, что «К сожалению, здоровье г. Антокольского далеко не удовлетворительно», Тургенев посчитал для себя за лучшее этим ограничиться, что выглядит достаточно странным. Ведь сам факт того, что еврей становится скульптором, т. е. вопреки строжайшему запрету закона Моисеева не изображать себе подобных, ваяет самые разные человеческие образы, в том числе относящиеся и к христианской иконографии[596], определенно требовал комментария! Игнорирование писателем еврейского контекста по отношению к личности Антокольского и тематики его произведений
вызвало недовольство одесской газеты «День» – органа русских евреев. Тургенев, до которого дошли эти упреки, пояснял свой поступок в письме Писемскому так: он не упомянул о еврействе Антокольского не из нерасположения к евреям – «а просто потому, что в сообщенных <…> Антокольским биографических сведениях не было сказано ни слова о его происхождении». <…>, Разумеется, Антокольский при знакомстве не аттестовал себя как еврея, но и его нечистая русская речь (родным языком Антокольского был идиш, и по-русски он говорил с ошибками), и характерная внешность не оставили у Тургенева ни малейших сомнений в его национальной принадлежности. В день знакомства с Антокольским писатель в письме Полине Виардо об этом событии называл и его национальность: «польский еврей из Вильны» [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 312]. Таким образом, и из письма Виардо, и из уклончивой формулировки в письме Писемскому следует, что Тургенев сознательно умолчал о национальности, и то, почему он так поступил, отчасти проясняется при обращении к переписке этого периода. В ней Тургенев, говоря об Антокольском, не раз указывает на его национальность, как на нечто противоречащее глубокой одаренности скульптора. В одном из писем Анненкову на фоне высокой оценки, которую Тургенев дает произведениям Антокольского, говорится:
«Мы ожидаем сюда “Мертвого Сократа”, статуи, изваянной Антокольским в Риме. Если он также хорош, как его “Христос” – то перед этим жидком (Вы его не видели? маленький, невзрачный, болезненный…) надо нам всем шапки снять [ТУР-ПСПис. Т. 12.Кн. 1. С. 280]. В сочетании слова «жидок» с подчеркнуто русским «снять шапки» сквозит и отрицательная оценка еврейства, и как бы невольная мысль о русском превосходстве и, одновременно, о готовности преклониться перед подлинно талантливым человеком, даже несмотря на то, что он еврей.
Усиливают такую оценку и упоминания болезненной внешности Антокольского, ассоциирующейся у писателя с национальностью скульптора. Так, после знакомства он называет Антокольского в письме Виардо «чахоточным, бедным, как церковная крыса, евреем, <…> уродливым и тщедушным, – но, – пишет Тургенев, – в нем – несомненно, есть искра божия…» [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 312]. Конечно, для рослого и плотного Тургенева невысокий Антокольский мог показаться тщедушным[597], но дело здесь, скорее, в том, что угол зрения определяется мифами, а не непосредственным наблюдением. Известный портрет Крамского 1871 г. и фотографии демонстрируют нам человека, который, может быть, и не являет собой образец красоты, но все же до уродства ему далеко, да и тщедушность, кажется, преувеличена.
В публичную сферу такие высказывания, разумеется, не попадали [ФОМИНА. С. 111–112].
Как дополнительную иллюстрацию к высказыванию Елизаветы Фоминой приведем отрывок из воспоминаний соученика Антокольского, известного впоследствии художника-передвижника Константина Савицкого:
Увидел я человека, хотя еврейской наружности, небольшого роста, сухощавого, но с железной мускулатурой, пожатие руки с жесткой и огрубелой кожей свидетельствовало о мускульной силе и занятии ручным трудом. Его маленькие, глубоко сидящие, карие (почти черные) глаза светились умом, настойчивостью и энергией; говорил он убежденно, и сразу чувствовались независимый характер и склад ума. Помню, как нервно двигалась его челюсть и м у скулы сухих впалых щек, губы как-то слегка кривились при произношении некоторых русских слов, дававшихся ему не без труда, с еврейским акцентом. При разговоре он часто ерошил чуть-чуть вьющиеся, темно-каштановые, почти черные волосы, и как-то смешно оправлял пальцем усы и бороду [СТАСОВ. С. 167].
С оценкой тональности высказывания Тургенева об Антокольском в письме к его близкому другу, данной в работе Фоминой, трудно, на первый взгляд, не согласится. Действительно, вне тургеневского контекста, это типичная для русских бар ксенофобски-снисходительная характеристика еврея. Однако «в сочетании слова “жидок” с подчеркнуто русским “снять шапки”» у Тургенева все-таки имеет место иная интонация. Это, в нашем прочтении, отнюдь не высказывание русского юдофоба в адрес еврейского гения, а, напротив, – камень в огород русского чванства. Нами уже отмечалось, что в переписке, т. е. в сугубо личной сфере, Тургенев, как мало кто другой в его время, всячески избегает использовать и ксеноним «жид», и клишированные юдофобские характеристики. В данном письме Анненкову, человеку близкому ему по образу мыслей, «маленький, невзрачный, болезненный жидок» предстает по умолчанию перед судом русского культурного сообщества с его традиционно презрительным отношением к евреям и все оно, – включая автора письма! – должно перед ним «шапки снять». Здесь явно, со стороны Тургенева, выказывается не подсознательное чувство «русского превосходства» над евреями, а едкий сарказм в отношении тех, кто является выразителем такого рода умонастроения. Подтверждение данной точки зрения является и то, что во всех других своих письмах третьим лицам Тургенев неизменно с пиететом отзывается об Антокольском и, что весьма трогательно, беспокоится о его здоровье[598]. Вот, например, выдержки из писем Ивана Тургенева к Владимиру Стасову от 15(27) октября 1871 г. (Баден-Баден), 1(13) марта 1872 г. (Париж) и 14(26) июня 1872 г. (Москва):
Почтеннейший Владимир Васильевич, Ваше письмо, сейчас мною полученное, наполнило меня точно таким же беспокойством насчет Антокольского, какое Вы сами испытываете. Он, действительно, обещался погостить у меня здесь в Бадене – но с тех пор, как я оставил Петербург, я не имею о нем никаких сведений; месяца два тому назад – или даже больше – мне П.В. Анненков написал, что он приезжал в Петербург для наблюдения за отливкой своей статуи – и только! Я боюсь, не занемог ли он где-нибудь – чего доброго? Здоровье его слабое – но как же он не написал ни к кому? Всё это очень загадочно – и страшно думать, какая может быть этому всему разгадка! [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 146–147].
Известите меня, пожалуйста: что, Антокольский – в Петербурге? Женился?