[599] Как его здоровье – и что он делает? [ТУР-ПСП. Т.11. С. 218]
Ни Антокольского здесь нет – ни об его статуе не слышно ни слова. Вот этого я бы посмотрел охотно – и в его вещи я верю, потому что у него есть темперамент – а не одно литературствующее пружение [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 266].
…известный наш скульптор Антокольский <…> столь же хороший человек, сколь замечательный художник [ТУР-ПСП. Т.15. Кн. 2. С. 293].
…Антокольский (Марк Матвеевич). Он наш лучший – можно сказать – наш единственный ваятель [ТУР-ПСП. Т.15. Кн. 2. С. 294].
О скульптуре «Последний вздох» («Голова Христа на кресте», 1878) Тургенев писал 11 (23) февраля 1878 г. М.М. Стасюлевичу: «Это вещь бессмертная». Никому иному, а именно Антокольскому Тургенев заказал надгробный памятник на кладбище Пер-Лашез в Париже в виде саркофага с изображением географической карты на крышке – для могилы своего друга, ученого-этнографа, востоковеда, путешественника и дипломата, Николая Ханыкова (см. письма к Антокольскому 1879 г. [ТУР-ПСПис. Т. 12. Кн. 2. С. 7, 24, 97–98, 100, 412]).
В 1877 году Антокольский перебрался в Париж, где прожил почти до конца жизни[600]. За эти годы его отношения с Тургеневым переросли в крепкую дружбу. Знаменитый революционер-анархист кн. Петр Кропоткин пишет в своей книге воспоминаний:
Известно, как Тургенев любил искусство; и когда он увидал в Антокольском действительно великого художника, он с восторгом говорил о нем. «Я не знаю, встречал ли я в жизни гениального человека или нет, но если встретил, то это был Антокольский», – говорил мне Тургенев. И тут же, смеясь, прибавил: «И заметьте, ни на одном языке правильно не говорит. По-русски и по-французски говорит ужасно… но зато скульптор – великолепный». И когда я сказал Тургеневу, до чего я еще совсем юношей восторгался «Иваном Грозным» Антокольского и что мне особенно понравилась его вылепленная из воска группа евреев, читающих какую-то книгу, и инквизиторы, спускающие их в погреб, то Тургенев настоял, чтобы я непременно посмотрел только что законченную статую «Христос перед народом». Я совестился идти и, может быть, помешать Антокольскому, но тогда Тургенев решил, что он условится с Антокольским и в назначенный день поведет П. Л. Лаврова и меня в мастерскую Антокольского.
Так и сделали. Известно, как поразительно хороша эта статуя. Особенно поражает необыкновенная грусть, которой проникнуто лицо Христа при виде толпы, вопиющей: «Распни его!» В то же время вся фигура Христа поражает своей мощью, особенно если смотреть сзади – кажется, что видишь здорового, могучего крестьянина, связанного веревками.
– А теперь посмотрите его сверху, – сказал мне Тургенев, – вы увидите, какая мощь, какое презрение в этой голове…
И Тургенев стал просить у Антокольского лестницу, чтобы я мог увидеть эту голову сверху. Антокольский отнекивался:
– Да нет, Иван Сергеевич, зачем?
– Нет, нет, – настаивал Тургенев, – ему это нужно видеть: он революционер.
И действительно, когда принесли лестницу, и я взглянул на эту голову сверху, я понял всю умственную мощь этого Христа, его глубокое презрение к глупости вопившей толпы, его ненависть к палачам. И, стоя перед статуей, хотелось, чтобы Христос разорвал связывающие его веревки и пошел разгонять палачей… [КРОПОТКИН (II). С. 401–402].
В свете тематики нашей книги еще раз акцентируем внимание читателя на том обстоятельстве, касающемся личности Антокольского, что он не только был верующим иудеем, но и нисколько не маскировал свою религиозную принадлежность, а, напротив, с момента поступления в Академию художеств всячески ее подчеркивал.
Приехал он однажды из Петербурга в Вильно, и на нем был академический мундир, на пуговицах которого были вырезаны еврейские буквы, с одной стороны «Мем» (М), а с другой «Алеф» (А), т. е. Маркус Антокольский. Я ему говорю: «Сумасшедший! Зачем вы это сделали? Зачем вам тыкать в глаза всем, что вы еврей?» А он отвечает: «Я считаю для себя честью, что я еврей! Я горжусь этим. И хочу. Чтобы все знали. Что я еврей!» [М.М.-АНТ. С. 14].
Примечательно, что большую часть своей жизни «великий русский скульптор» Марк Антокольский, как и «великий русский писатель» Иван Тургенев, обретался за рубежом. Владимир Стасов писал:
Он уехал из России 27-и лет[601] и все остальные 30 лет своей жизни прожил – вне своего отечества: лет 8 в Риме, лет 20 с небольшим – в Париже. В Россию он приезжал лишь изредка, лишь по делам и для выставок своих работ, или для лечения кумысом. Но долгое пребывание в чужих краях нисколько не изменило его натуры и симпатий. Он не переставал любить свое отечество с горячею страстью и пламенная симпатия ко всему истинно русскому, к значительным и светлым событиям русской истории и жизни, к русским великим людям, никогда не переставали одушевлять его. Он хорошо видел великие стороны жизни и творчество Европы, глубоко обожал великих европейских художников, изучал их, учился у них, но никогда не покидал мысли о призвании своем: быть художником русским и работать, прежде всего, для своего отечества [М.М.-АНТ. С. 20–21].
Эти слова Стасова в полной мере могут быть отнесены и к биографии Ивана Тургенева, с одним лишь дополнительным акцентом – тем, что он сам делал в письме Владимиру Стасову из Рима 17 апреля 1872 г.:
… Не забудьте, цель моей жизни – это Россия, не только потому, что она еще так молода, что в ней более, чем где-либо, есть возможность развивать правильное воспитание для развития полного человека, но не забудьте, что я при этом еврей, и, если я хоть на волос могу противостоять против всех грязных нападок на евреев, которых столь много еще есть в России, то я буду считать себя счастливым… [М.М.-АНТ. С. 13].
Судя по рассказам современников, публикуемых Стасовым в [М.М.-АНТ], Марк Антокольский был человеком контактным и обаятельным и, несмотря на плохое знание русского языка, чувствовал себя вполне «своим» в русском художественном сообществе. Он обрел в стенах Академии и доброжелательных наставников (Пименов, Крамской, Стасов), и множество друзей.
Профессор <П.О.> Ковалевский <…>: В первый раз я встретился с М.М. Антокольским в 1862 г. Я только что поступил в Академию, и днем мы, новопоступившие ученики, занимались в скульптурном классе, упражнялись в рисунке с гипсовых фигур. Помню, в одно утро, в начале зимы появился к нам новый ученик и товарищ, который сразу вошел в наше небольшое товарищеское общество (нас было всего человек 6–7, и мы были близки между собою). Этот новый товарищ произвел на нас, очень молодых, впечатление уже не очень юного человека, обросшего черной бородкой, с лицом, тоже не юношеским. Одет он был в довольно оригинальную длинную бекешу. Говор его сразу обличал его не русское происхождение. Его речь сначала, пока мы не освоились с нею ближе, производила несколько комическое впечатление на нас, молодых веселых мальчиков, искавших всегда повода посмеяться и пошутить. Этот новый наш товарищ был М.М. Антокольский. Мы все скоро сошлись с ним на короткую ногу и продолжали с ним вместе наши ежедневные занятия в скульптурном классе. В продолжение того года, что мы провели вместе, живописцы и скульпторы, Антокольский не выделялся из среды своих товарищей скульпторов и был для всех только хорошим товарищем и, пожалуй. Несколько чудаковатым человеком. Только уже через год (1863) мы увидели его маленькие вещи, резанные из дерева. Это его «Портной-еврей, вдевающий нитку» и «Скупой, считающий деньги». Две эти вещицы сразу обратили наше внимание на талант Антокольского.
Профессор В.М. Васнецов <…>: В 1867 г. я приехал в Петербург, в 1868 г. поступил в академию художеств и весной того же года рисовал в натурном классе. <…> Заходил и к скульпторам. Сама уже техника лепки глиной была для меня новостью: было на что поглазеть и поудивляться. Как я ни был тогда юн и неопытен, а художественный инстинкт подсказывал мне и показывал нечто особенное в работе этого сухощавого, темнобородого и скорее интересного, чем красивого еврея. <…> Мы познакомились. Об Антокольском я уже слышал от товарищей как о выдающемся талантливом скульпторе. Ласковое обращение его ко мне, едва начинающему ученику, меня тронуло и привлекло к нему. С этого <…> знакомства в классах Академии начались у нас с Антокольским самые теплые отношения. <…> Нравилась мне в Антокольском его необычайная любовь к искусству, его нервная жизненность, отзывчивость и какая-то особая скрытая в нем теплота энергии. Любил оп говорить, кажется, только об одном искусстве; всякие отвлеченные рассуждения и философствования сходились в конце концов все к тому же искусству, о котором говорилось тогда у нас много, а спорили мы и еще того больше. В спорах он был, как, впрочем, и все мы, горяч. Жаргон его нас нисколько не смущал, <хотя его> произношение русского языка было ужасно. Но мне правился даже его жаргон…
<…> Но ближе всех к нему был Репин [М.М.-АНТ. С. 11–13].
Марк Антокольский и Илья Репин в один год поступили в Академию и, сойдясь характерами, несколько лет душа в душу жили в одной комнате. Стасов особо отмечает, что
Письма к старому другу и товарищу, И.Е. Репину, были у Антокольского <…> не многочисленны, но выражают до самого конца дней его всю прежнюю, сквозь всю жизнь пронесенную непоколебимую взаимную любовь и преданность двух высоких русских художников. Эти два человека шли по разным дорогам, каждый по своему художеству. Но оба к одной цели, и своими письмами, с разных краев Европы, словно радостно перекликались про свои новые завоевания и открытия, про свои творческие дела в искусстве [М.М.-АНТ. С. 32–33].
Что касается Тургенева, то в Париже он, из-за постоянной занятости и частых разъездов, не скоро сошелся со скульптором. В письме В.В. Стасову от 10(22) октября,1877 г. (Париж) Антокольский сообщает: