С И.С. Тургеневым я только раз виделся: видно, что он очень занят. У Гинцбурга я был два раза. Но странно, некоторые знакомые стараются отыскивать в моей физиономии что-то особенное, а народ, в особенности лакеи, когда я прихожу спрашивать хозяина, и непременно думают, что я пришел снять мерку на пальто, или на сапоги. И оттого доступ к хозяину, особенно в первый раз, мне нелегко дался; во второй раз я оставил записку и просил назначить время, когда могу придти, но и на это ответа не последовало. Таким образом, я до сих пор не видал Тургенева. [М.М.-АНТ. С. 335].
Однако со временем они, как уже отмечалось, сдружились. В их отношениях помимо личной симпатии, обоюдного восхищения талантом друг друга, для меломана Тургенева играла, видимо не последнюю роль и музыкальность Антокольского, который
всегда любил музыку, знал и пел, еще в Вильне, много еврейских песен; попав в Петербург ходил, когда мог, в оперу. <…> Антокольский познакомился с композитором А.Н. Серовым, пленился его живой художественной натурой, и с большим удовольствием бывал у него в доме, на музыкальных собраниях и беседах. <…> В 1870 и 1871 году Антокольский познакомился с Мусоргским и сделался горячим поклонником его глубоко талантливого творчества, его правдивого выражения, его национальных стремлений и задач, его реализма и стремления к поэзии[602] [М.М.-АНТ. С. 15–16].
Интересно, что, отмечая недостаточную чистоту русского языка у Антокольского, Тургенев вместе с тем ценил стилистику его писаний. Об этом художник говорит в своем письме В.В. Стасову от начала января 1887 г. по поводу своих заметок-размышлений, которые он именует «Записками»:
Я очень, очень рад, что «Записки» мои вам нравятся, и очень сожалею, что они не так выполированы. Я должен сказать вам, что я написал их и, не пересмотрев, сейчас отдал поправлять. При этом я умолял поправлять только грамматические ошибки, а все остальное сохранить. Вы хорошо знаете, как я дорожу индивидуальностью; пускай неправильно, но свое; тем более, что по мнению даже И.С. Тургенева, «у меня не русский язык, но своеобразный, и пахнет каким-то особенным букетом». Это он сам мне сказал. Что касается ошибок, то он сказал, что «необходимо поправлять их так, чтобы вы целиком остались», тем более, что и слог у меня хороший [М.М.-АНТ. С. 586].
Однако Тургенев был не только поклонником Антокольского-художника, но и его авторитетным советчиком: с ним скульптор обсуждал вопрос о возможно лучшем размещении своих работ на Всемирной выставке в Париже в 1878 г. (см., например, письмо от 7 (19) апреля 1878 г.), именно к нему обращался с просьбой выбрать наиболее удачный библейский текст к горельефу «Последний вздох». Большое значение придавал Антокольский своей работе над бюстом Тургенева: «…первая моя работа в Париже будет бюст Тургенева» [М.М.-АНТ. С. 330], – писал он С.И. Мамонтову 23 сентября 1877 г.
Работа над бюстом протекала тяжело. Антокольский пишет меценату Савве Мамонтову во второй половине 1880 г. из Парижа:
Но вот, бедный Тургенев захворал так, что он должен пролежать по крайней мере недельки три, я же хотел было кончить бюст, а вместо того, чтобы пойти вперед, ушел назад, т. е. испортил бюст окончательно. От этого на душе кошки скребут. Жаль, но делать нечего. Теперь надо ждать его выздоровления – авось дело поправлю.
Мы все здравствуем и слава Богу. Начинаю (только теперь) «Окно из Варфоломеевской ночи». Вот, должно быть, оригинально (особенно в скульптуре), и очень смело. Если не будет этого, то выйдет, наоборот – очень смешно.
Это случается со всеми оригинальными вещами; но, надеюсь, я и впредь не сделаю ничего смешного, как не делал этого до сих пор.
А бюста-то Тургенева право жаль. Когда я сказал Боголюбову, что бюст испорчен, он чуть не ударил меня за это. А если бы он это сделал, то был бы совершенно прав, тем более что лишь накануне он был у меня и восторгался бюстом [М.М.-АНТ. С. 413].
В процессе работы над бюстом между скульптором и писателем возникали серьезные дискуссии об искусстве (см. письма от 7 (19) и 14 (26) января 1879 (?) г.). Бюст И.С. Тургенева был закончен скульптором в 1880 году.
Помимо обоюдной симпатии и интереса к искусству, их связывало, кроме того, и общее дело по поддержке соотечественников, обучающихся изобразительному искусству во Франции: именно Тургенев и Антокольский в 1877 г. явились инициаторами и, совместно с Алексеем Боголюбовым и бароном Горацием Гинцбургом, главными организаторами Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже (см. об этом в Гл. VI). По этому поводу Антокольский писал Владимиру Стасову 24 декабря 1877 г. (Париж):
Задумали мы устроить здесь художественный кружок, с благотворительной целью; пока набралось 50 членов-учредителей, в том числе здешний посланник, консул, И. С. Тургенев, Боголюбов. Семейство Гинцбурга, по всей вероятности, примет в этом живое участие, также Поляков, так как и в прошлом году он дал на подобную же цель 1000 франков. Можно сказать, что все художники принимают в этом лихорадочное участие, конечно в том числе и я. Мною был составлен проект устава, и был одобрен, после чего я передал его другим, для редактирования. Расскажу вкратце, если сумею, цель кружка, средства их, а также распределение средств. Цель общества состоит в том, чтобы сблизить здешних русских художников, – устроить еженедельные вечера, художественную библиотеку, ссудную кассу для художников, давать помещение художникам, не имеющим возможности скоро отыскивать себе мастерские, и наконец, устраивать художественные выставки (конечно, здесь речь идет об исключительно русских художниках); ознакомить их с Парижем и подавать помощь нуждающимся художникам.
Общество имеет средства из следующих источников: из ежегодных взносов постоянными членами (не менее 25 франков), из выручки с устраиваемых концертов, лотерей и т. п., и по 10 % из выручки от проданных на выставке вещей. Кроме этого, общество принимает всякое пожертвование. Общество располагает средствами следующим образом: раньше всего оно покрывает текущие расходы, как-то: на помещение, освещение, отопление и т. д., а из оставшейся суммы 2 0 % пойдут на устройство художественной библиотеки, и остальные 80 % откладываются для образования основного фонда в 25.000. Когда эта цифра будет достигнута, распределение изменится: 15 % пойдут на отопление художественной библиотеки, 30 % отдадутся русскому консулу для подачи помощи русским подданным, находящимся здесь в Париже, а остальные суммы пойдут на основной фонд. Пятая часть из основного капитала образует ссудную ссуду для художников; ссуды будут выдаваться под залог картин, или же при поручительстве двух членов.
Вот главная основа. Лишнее будет сказать, что общество заботится главным образом не о себе, и я могу уверить вас, что дело тут может состоять вот в чем: при теперешней безобразной Академии Художеств, которую я всегда называл «мышеловкой», и которая имеет широкий вход и узкий выход, при ненормальности ее направления и давления на молодых художников, очень многие талантливые художники лишаются возможности даже подышать заграничным воздухом, между тем именно для них здесь будет громадная поддержка. Могу вас также уверить, да и вы сами хорошо увидите, что забота наша не ограничивается парижскими русскими художниками, но цель тут – все русское вообще.
Пожалуйста, напечатайте эту новость, да и от себя прибавьте несколько теплых слов для благого начала. По всей вероятности, общество само обратится печатно ко всем, кому русский художественный интерес дорог, – у них мы просим помощи для беспомощных молодых талантов, да и вообще для искусства в России. Пригласите, пожалуйста, вашего брата, не пожелает ли он быть у нас членом? А вы желаете? Признаюсь, я хотел было вас записать в члены-учредители, да только как-то не смею не потому, что сомневаюсь в том, что вы желаете нам добра, а есть люди, которые готовы сделать все, что могут, только нигде не желают быть членами. Я тоже был такой до сих пор, но ради доброго дела, где могу быть мало-мальски полезен, как видите, я – член. Между прочим, я должен прибавить, что наш Комитет будет выбран, по всей вероятности, из следующих лиц: почетный президент – граф Орлов (здешний посланник), консул, Тургенев, Боголюбов, барон Гинцбург, Татищев и еще не знаю кто [М.М.-АНТ. С. 345–346].
Об истории обращения Марка Антокольского к Тургеневу с просьбой поднять свой голос в защиту евреев, cтавших жертвами погромной волны прокатившейся по юго-западным губерниям Российской империи в 1881 году, впервые подробно рассказал известный литературный критик Аркадий Горнфельд в большой статье в газете «Восход» (СПб. 1905. № 51–52).
<…> Статья Горнфельда – это практически обзор переписки Антокольского периода погромов 1881–82 гг. Критик, прежде всего, подчеркивает, что скульптор всегда осознавал себя сыном своего народа и остро чувствовал проявления антисемитизма. И когда грянули погромы, он обратился с открытым письмом к писателю, которого боготворил, чтобы тот помог где-либо опубликовать его письмо. Как писал Горнфельд, Антокольский чувствовал «страшную атмосферу равнодушия, которая отделяла трагедию еврейской жизни от тех, кому надлежало бы бороться с этой трагедией». Горнфельд цитировал большие фрагменты из достаточно обширного письма[603]. Известно, что Антокольский плохо владел русским языком (в Вильно он говорил на идише), поэтому письмо было написано под диктовку. <…> В конце Антокольский уже собственноручно написал, что он обращается к Тургеневу «как художник к художнику» с уверенностью, что писатель «чутко прислушается к человеческим стонам и обидам». Антокольский просил писателя лишь где-либо опубликовать его, Антокольского, письмо. Ответ скульптор получил через месяц 4 июля 1881 г. Горнфельд, подчеркивая ценность и содержания, и тона ответного письма, цитирует его полностью. Тургенев начал свое письмо с извинений за задержку с ответом: «…Прошу не видеть в моем молчании отсутствие дружбы к Вам или несочувствия к правому делу евреев в России. Напечатать же Ваше письмо, даже со стилистической корректурой, было бы немыслимо, и, навлекши на Вас множество неприятностей, принесло бы только вред. К тому же, ни один журнал (даже “Порядок”) его бы не принял. Притом этот вопрос в настоящее время потерял свой острый характер… Но это письмо останется у меня как документ, свидетельствующий и о силе Вашего патриотизма, и о глубине, и о в